Текст книги "Путешествие на край комнаты"

«Ты единственный журналист, который пришел с нами поговорить», – сказал он, целуя меня на прощание. Мне не хватило духу признаться, что я никакой не журналист, что я даже пишу с ошибками (я честно признался, когда устраивался на работу, что у меня дислексия) и что я не собираюсь писать про него в газету, даже в рамках чистого вымысла. Если тебе приходилось встречаться в общественном туалете с человеком, у которого ты только что брал интервью, и с тремя его телохранителями, самыми суровыми из всех, а такое случается чуть ли не каждый раз, ты уверяешь его, что напишешь потрясающий репортаж, где все будет в точности так, как сказал интервьюируемый, слово в слово, но у редактора свое мнение на этот счет. Он обязательно что-то добавит или чего-нибудь уберет. Будь я настоящим журналистом, все это было бы очень трогательно.

Но после пса, когда мне пришлось улепетывать со всех ног, я, понятное дело, уже не смог вернуть те бутлеги. Меня до сих пор гложет чувство вины. Потому что я знаю, как он ими дорожил, тот ливанец. Мы все любим пиратские записи. Никому неохота стоять под дождем вместе с плебсом, всем хочется тусоваться за сценой, с музыкантами. Среди приближенных.

– Повезло тебе, что ты был в своем кардиффском свитере, а то, может, до сих пор бы сидел в Бейруте.

– Нам всем нужна помощь, но помощь должна приходить вовремя: какой смысл угощать утопленника коктейлем?

Когда мы выходили, Хорхе выговаривал Половичку;

– Так нельзя, как вы делаете. Клиенты и так уже шарахаются от одного вашего вида, а вы еще доверительно им сообщаете, что они скоро погибнут при крушении поезда.

– Она, наверное, не расслышала.

– Ты скоро умрешь при крушении поезда. Что тут можно не расслышать? Ты скоро поймешь наущение дрозда? Ты скоро замрешь в нарушении проезда? Или что?

Автобус уже подъезжал к остановке. Мерв вдруг резко остановился и хлопнул себя по лбу, как будто он что-то забыл, а теперь вспомнил. Впрочем, «как будто» тут было излишне.

– Мне надо позвонить сыну. У него день рождения.

Я не стала тратить зря время и ждать Мерва. Я уже знала, что мы никуда не пойдем. Я переоделась и поднялась на крышу.

* * *

Я заметила, что Влан изо дня в день читает одну и ту же пожелтевшую мятую газету. В конце концов я все-таки клюнула на приманку.

– Наверное, газета очень интересная, – сказала я, – раз ты ее перечитываешь уже почти месяц.

– Я всегда перечитываю одну и ту же газету по нескольку месяцев, чтобы напомнить себе, что ничего, в сущности, не происходит. – Он сказал, что глупо тратиться каждый день на новую газету, которая ничем не отличается от вчерашней, позавчерашней и месячной давности. Зачем платить деньги за одни и те же новости? – Каждый день покупать газету – это претенциозность. Ты покупаешь газету вовсе не потому, что хочешь что-то узнать, потому что из газет никогда ничего не узнаешь, ты покупаешь газету, чтобы показать, какой ты весь из себя деловой; чтобы ввернуть в разговоре: «Да, я читаю газеты. Каждый день».

Точно так же, подумала я про себя, как если ты уже два года подряд читаешь одну и ту же газету: чтобы ввернуть в разговоре, если найдешь благодарного слушателя: «Я уже два года читаю одну и ту же газету».

– Но я каждый раз нахожу для себя что-то новое, – добавил Влан. – Газета остается такой же, какой была. Но я меняюсь. Или, может быть, это я остаюсь, каким был, а газета меняется? Или мне открывается новый смысл в тексте? Тем более что это опасно – покупать газеты.

– Разве?

– А то ты не знаешь. Сколько трагических историй начинается словами: «Он просто вышел купить газету»?

– Сегодня не мой день. С утра не заладилось, – объявил Рутгер, нарисовавшись на крыше с каким-то странным прибором, похожим на дефибриллятор.

– Хорошо, – сказал Ричард.

– Мне надо срочно послушать историю про кого-то, кому еще хуже, – не унимался Рутгер.

– Тут есть репортаж про шахтеров, которых засыпало в шахте: там темно, холодно, воздух кончается, они стоят по шею в ледяной воде, и вода прибывает. Они очень надеялись, что их спасут, но спасатели опоздали, – предложил Влан.

– Для начала сойдет.

– На самом деле, – заключил Влан, – нас всех засыпало в шахте, где темно, холодно, воздух кончается, а мы стоим по шею в ледяной воде и надеемся, что нас спасут. Только помощь всегда опаздывает.

Мы рассмеялись.

Пришла Хейди. Она редко когда поднималась на крышу. У нее была своя вилла за городом. Мы так и не поняли, почему она продолжает работать в клубе. Ей регулярно передавали дорогие подарки от восхищенных поклонников, которые не ждали никакой благодарности за эти знаки внимания. То есть, может, и ждали, но чисто гипотетически. Подарки Хейди всегда принимала, так что поклонникам доставалось хотя бы моральное удовлетворение.

Она разделась догола, и крыша как будто покачнулась. В затерянную рыбацкую деревушку прибыл вертолет с грузом чистейшего вожделения. Многие красивые девушки совершенно не смотрятся без косметики. Марина, к примеру, когда не накрашена, выглядит совершенно больной, причем уже неизлечимо, а Ева похожа на оцепеневшее ночное млекопитающее. Но Хейди… Хейди великолепна в любом виде. Ее роскошная задница обладала таким притяжением, что даже я едва справлялась с желанием наброситься на нее и сотворить что-нибудь непристойное, хотя меня никогда не тянуло к женщинам.

Хейди пришла вместе с Уолтером. Постоянного партнера для номера у нее не было. Сейчас с ней работал Уолтер, новенький мальчик. Уолтер нравился всем. Мне – особенно. Он был такой… совершенно не мускулистый, на первый, небрежный взгляд даже как будто нескладный, круглолицый, пухлощекий… и одевался он просто кошмарно. Но он был очень сильный. Я это выяснила однажды, когда попросила его вытащить меня из бассейна, и он едва не отправил меня на орбиту одной рукой. Рино как-то попробовал побороться с Уолтером на руках, и Уолтер его положил за секунду. Пять раз подряд.

– Тогда почему он не выглядит сильным? – стонал Рино. – Это неправильно.

Он был очень сдержанным, тихим и не обращал на меня внимания – прием подавляющий, и особенно с близкого расстояния. Быть тихим и сдержанным и не обращать на меня внимания, запершись в ванной, в двух кварталах от меня, – это еще куда ни шло. Но когда мы с тобой видимся каждый день… это слегка раздражает. У него был редкий дар: быть дружелюбным со всеми, ни с кем особенно не сближаясь.

Хотя он был далеко не так прост. Номера типа «Куда ты всё смотришь?» или «Тебе чего-нибудь нужно» с Уолтером не проходили. Он был человеком непредсказуемым: мог ударить без предупреждения и забыть о тебе еще до того, как ты грохнешься на пол. Но он никогда ни о чем таком не рассказывал, что приводило меня в восторг. Он был крепким орешком, наверное, самым крутым мужиком во всей нашей компании – кроме, может быть, Яноша, – из тех безнадежно больных настоящих мужчин, которые режутся в покер всю ночь напролет, едят консервы прямо из банки, могут сорваться чуть ли не в другой город, чтобы попасть на футбольный матч, и угоняют мощные машины, и тем не менее он регулярно звонил своей маме и помнил про день рождения сестры.

– А вот еще случай кошмарного невезения. Один мойщик окон на севере Англии работал по двенадцать часов в сутки, шесть дней в неделю, в течение десяти лет, чтобы скопить на машину своей мечты, «роллс-ройс». – Голос у Влана помрачнел. – В то утро, когда он купил наконец «роллс-ройс», он остановился и вышел купить газету. Купил, значит, газету, а когда выходил из магазина, его задавила его же машина, которую он не поставил на ручной тормоз.

– Ха-ха, – сказал Рутгер.

– Разве это кошмарное невезение? – вступил Ричард. – Я сейчас расскажу про кошмарное невезение. – У Ричарда и вправду было несколько очень хороших историй, но он повторял их из раза в раз. А вот с Уолтером все обстояло иначе: с ним можно было прожить полжизни, и только тогда, может быть, ты начнешь понимать, что происходит.

– Ну, валяй, – сказал Влан.

– Когда тебя убивает кит, это как?

– А что, истории про акул все закончились?

– Киты такие большие, что они просто созданы убивать людей. Твои истории про утопленников всем уже надоели.

– Это не про утопленников. Когда ты сидишь в дорогом ресторане, и тебя убивает кит, это нормально?

– Пищевые отравления – не такая уж редкость.

– Я не про то, что ты ешь кита. Я про то, что ты погибаешь насильственной смертью, когда сидишь в дорогом ресторане, в четверти мили от моря, тупо таранишься в карту вин, и вдруг появляется кит и кончает тебя на месте.

– Киты вообще-то не агрессивны.

– Я имею в виду, что ты погибаешь насильственной смертью, причем тебя убивает кит, самый неагрессивный на свете. Дело было в Таиланде. Один мой приятель… Суват… богатая шельма… построил на берегу моря шикарный отель… одно постельное белье в номерах стоило столько, что страшно даже сказать… при отеле был ресторан и школа дайвинга.

– И сколько твоих учеников утонуло?

– Никто не утонул. Школа проработала всего три дня. На открытии отеля были все местные «шишки». Все прошло на ура. На следующий день мы ждали первых гостей, но когда утром мы выглянули из окна на пляж – там лежал кит. Мертвый кит. Огромный мертвый кит на роскошном пляже. Киты, они и когда живы-здоровы, не сказать, чтобы особенно благоухают, а уж мертвые… в общем, воняло так, что желудок сводило. В общем, весь бизнес Сувата грозил накрыться тем самым. Он посылает своих парней, чтобы они оттащили кита обратно в море. Кит даже не сдвинулся с места. Ладно, говорит Суват, мы его похороним, и звонит своему подрядчику, чтобы нам прислали бульдозер. Как всегда: когда тебе нужен бульдозер, бульдозеров нет. Суват в ярости, но он уже расплатился с подрядчиком и надавить на него не может. Свободных бульдозеров у нас нет, говорит подрядчик, но в порядке дружеского одолжения могу выделить вам динамит. Суват отнюдь не в восторге от подобного предложения, но ему надо избавиться от кита.

А тут еще этот несчастный случай…

– Какой несчастный случай?

– Умерла женщина, одна из гостей в ресторане. Она проглотила осу, а у нее, как оказалось, была аллергия на осиные укусы. В общем, она задохнулась. Суват весь на нервах. До него доходили слухи, что я приношу неудачу, а тут у него на пляже вдруг появляется дохлый синий кит – причем такое случилось впервые за всю историю страны, так что если ученые об этом прознают, от них тут отбоя не будет, – и одна из его самых важных клиенток умирает от укуса крошечного насекомого, в большинстве случаев совершенно безобидного. При одной только мысли о том, чтобы взрывать динамит на территории отеля, его начинает трясти. Сказать по правде, мне тоже не очень хотелось идти наблюдать за взрывными работами. Так что мы с ним засели в ресторане, в четверти мили от берега и кита, и Суват как раз читал карту вин и утешал себя тем, что у него лучшая коллекция французских вин к востоку от Дижона, когда кит взорвался.

Может, я мало что знаю про взрывы, или, может быть, сам подрывник тоже мало что знал про взрывы, но мне показалось, что это рванула атомная бомба. Весь пляж взлетел в воздух. Я сразу понял, что это не есть хорошо. А потом начали раздаваться глухие удары. Все ближе и ближе. Это падали ошметки горящей ворвани. Один из ошметков достался Сувату. Пока он мучительно выбирал между пино ноир и каберне, его прибило куском китовой туши. Все номера в отеле отлакировало песком и жиром, но сам кит остался практически невредимым, разве что сдвинулся футов на десять. А я собрал вещи и поехал искать себе новое место работы.

Мне было не очень приятно, что Хейди и Уолтер держатся вместе. И дело даже не в ревности. Хотя, может, и в ревности. Я пыталась быть приветливой и дружелюбной с ними обоими, но все равно чувствовала себя посторонней в их теплой компании, а как бы ты ни кричал, что тебе все равно, это очень обидно, когда твою дружбу в красивой подарочной упаковке оставляют неразвернутой на столе в кухне. Большинству наших ребят, например Влану, вообще все равно, с кем общаться. Они будут довольны и счастливы даже в компании совсем незнакомых людей, которые не говорят ни на одном языке из тех, что ты знаешь. Но для меня это имеет значение: с кем и о чем разговаривать.

В «Вавилоне», конечно же, не было недостатка в общении. Но настоящих друзей у меня там не было. Я так ни с кем и не сблизилась. Я часто задумывалась, глядя на наших ребят на крыше, с кем из них я буду поддерживать отношения, когда вернусь в Лондон. Одно время я даже подумывала подыскать в Барселоне работу танцовщицы, но я никого там не знала. И мне хватило ума понять, что без связей мне точно нигде не устроиться. Я имею в виду не устроиться так, как хотелось бы.

Хейди ни с кем не сближалась. Держалась особняком. Ходили слухи, что еще совсем маленькой родители скинули ее бабке с дедом, где к ней относились как к дорогостоящему и досадному неудобству. Бедный, никому не нужный ребенок… и так продолжалось, пока на помощь не пришла биология. Все психологи – идиоты, тут даже никто не спорит. Представление о том, что из прошлого каждого человека можно выудить какие-то там детриты и по ним предсказать всю судьбу этого человека, – это полная чушь, но в случае с Хейди все было ясно: она так и осталась обиженным шестилетним ребенком, обозленным на всех и вся, который мстит миру за все обиды, и мир не расплатится еще долго. Уолтер был более доступном в плане дружеского общения, хотя сам не особо стремилея общаться: то есть всегда отвечал, если к нему обращались, но никогда не обращался к кому-то первым. И по сравнению с тем, что ты вкладывал в Уолтера в этом смысле, ты получал взамен крайне мало. Почти ничего.

Ричард слегка оживил обстановку, обозвав Влана французским гомиком. Потом передумал и обозвал его высокомерным французским гомиком.

– Разве это высокомерие, когда хочешь что-то понять? – возразил Влан. – Зачем тебе разум и способности к пониманию, если ты ими не пользуешься и не стремишься ничего понимать? И что высокомерного в понимании? Я понимаю, как работает самолет, хотя сам самолеты не строю. Я понимаю, отчего происходит землетрясение, хотя если землетрясение случится, я по этому поводу смогу сделать не больше, чем сделал бы шарик для пинг-понга.

– Вы там все педерасты, – продолжал Ричард. – Вы не умеете одеваться и носите сумки по типу дамских. Почему у вас появился иностранный легион? Да потому что во Франции нет своих мужиков.

Я случайно подслушала, как Уолтер рассказывал Хейди про редкий альбом одной никому не известной группы, игравшей регги. Он искал этот диск уже несколько лет: однажды услышал его в такси, и ему очень понравилось. Он хотел купить его у таксиста, но тот не продал – даже задорого. Он спрашивал этот альбом во всех музыкальных магазинах, но все без толку. Он расспрашивал по знакомым: а вдруг у кого-нибудь есть? Ну, чтобы взять переписать. Но никто даже не слышал про эту группу. Уолтер и сам уже не понимал, чего ему дался этот злосчастный диск: то ли он и вправду был таким хорошим, каким он его помнит, то ли его заедает, что он не может его найти.

Я задумалась, как мне обставить свой ход конем. У меня был этот диск. Я привезла его с собой. Я не считала, что это какая-то редкость, потому что он был у меня всегда. (Вернее, не у меня, а у сестры – пока я его не зажала.) Мне тоже нравился этот альбом. И это явно был знак, что нам с Уолтером суждено подружиться. Такая возможность не выпадает случайно. Секс в «Вавилоне» по вполне очевидным причинам не значил вообще ничего, зато дружба кое-что значила. Мысль сбегать за диском и вручить его Уолтеру прямо сейчас сперва показалась мне очень заманчивой. Потом я подумала, что лучше отдать его Уолтеру наедине, чтобы дать ему время проникнуться благодарностью. Но потом я вообще передумала отдавать ему диск. По отношению ко мне Уолтер всегда был корректным и предупредительным, но не предпринимал никаких усилий, чтобы узнать меня поближе. А если я ему неинтересна, то чего я полезу к нему со своими подарками? Это получится так, как будто я пытаюсь купить его дружбу.

Низкий, раскатистый гул возвестил о прибытии полицейского вертолета. Вертолет прилетал чуть ли не каждый день и зависал над нашей крышей, хотя мы так и не поняли, что в нас было такого уж любопытного. Если тебе интересно подглядывать за полуголыми тетками, так на пляже их явно больше. А если ты собираешь материал для одиноких забав интимного свойства, так пойди в магазин, купи себе журнал и наслаждайся – их сейчас издают в очень хорошем качестве и на любой вкус, и стоят они не сказать, чтобы дорого. Кстати, билеты в наш клуб тоже стоят недорого. Если хочешь увидеть нас в действии, приходи и смотри.

Но что-то на нашей крыше неудержимо влекло к себе вертолет. Как я уже говорила, он прилетал чуть ли не каждый день и кружился над нами, медленно и оглушительно. Может быть, их привлекало, что мы вообще-то не выставлялись на всеобщее обозрение, и крышу было видно только с воздуха. У меня не такое уж острое зрение, но даже я видела, что происходит в кабине. Зрелище, знакомое многим женщинам: дрочащий мужик в отдалении, а то и вблизи.

– Ну-ка, глянь на него, Хейди, – сказал Ричард. Номера Хейди всегда проходили точно по расписанию. Другие пары периодически выбивались из графика, тем более что всякую женщину – и не только в секс-шоу – иногда утомляет, если мужик очень старается кончить, но кончить никак не может. Но у Хейди была поразительная способность: при необходимости она могла заставить любого парня кончить уже через тридцать секунд. По ее номеру можно было сверять часы: ее выступление заканчивалось секунда в секунду с музыкой и длилось ровно десять минут сорок секунд. Всегда. Каждый вечер. Независимо от того, кто работал с ней в паре, пусть даже самый пресыщенный и избалованный бабник (хотя, как правило, наши ребята интересовались нами не больше, чем газетой за прошлый месяц).

– Сейчас подлетят ближе, и гляну. Мне надо их видеть, – сказала Хейди. Никто не знал, как она это делает. Я пыталась расспрашивать Рутгера и Рино, но их ответы не слишком меня просветили.

– Хочешь узнать секрет, Оушен? – спросил Рутгер. – Хорошо, я тебе расскажу. По большому секрету. Все дело во взгляде.

– Рутгер, я знаю, что дело во взгляде. Но как он действует, этот взгляд?

– Это, наверное, прозвучит странно… но если по ощущениям… как будто ты занимаешься сексом с шестью женщинами одновременно.

– А тебе, Рутгер, откуда знакомы подобные ощущения?

– Ну, вообще-то я не хотел рассказывать, но раз ты спросила…

Когда я спросила об этом Рино, он уставился куда-то в пространство и завис так надолго, что я уже было решила, что он забыл про вопрос или просто не хочет отвечать.

– Она умеет заставить тебя поверить, что ты – самый лучший, – наконец изрек он.

Хейди запрокинула голову и посмотрела на пилота в упор. Если бы я это не видела своими глазами, я никогда не поверила бы, что такое бывает. Вертолет вдруг накренился, резко сменил курс и исчез из виду. До нас донесся какой-то натужный треск, за ним последовал оглушительный грохот, и на горизонте возник столб густого и черного дыма.

Никто ничего не сказал. Как будто все думали, что если не произнести это вслух: что Хейди одним своим взглядом устроила аварию вертолета, – то никакой аварии и не было. Никто даже не шелохнулся. Мы не знали, что делать. Сердечный приступ, змея укусила, грянуло землетрясение – мы знаем, что надо делать, почти в любой кризисной ситуации. А если не знаем, то кто-нибудь нам подскажет. Но вертолет, потерпевший аварию из-за взгляда блондинки… такого я не встречала еще ни в одной из брошюрок из серии «Первая помощь при…».

Хейди взяла свой защитный крем «фактор 30» и как ни в чем не бывало принялась натирать себе плечи. Я удивилась: может быть, у нее что-то со слухом? Я собралась было высказаться, но все-таки промолчала. Потому что подумала, что если сейчас я скажу: кажется, вертолет разбился, – значит, вертолет и вправду разбился, и это был не грохот с ближайшей стройки и не взрыв перегревшегося мотора в каком-нибудь автомобиле.

* * *

Мы думали, будет какое-то расследование, но никакого расследования не было. Мы целыми днями сидели на крыше и ждали, что к нам придут из полиции. Но никто не пришел. К нашему несказанному облегчению. Да и что бы мы им сказали? «Наша подруга Хейди – такая дрянная девчонка, что одним взглядом крушит вертолеты»? И что, интересно, сказал пилот в свои последние секунды: «Помогите, меня сглазили насмерть»? И какой вывод сделали бы в полиции, если бы было следствие? «Офицер Диас умер именно так, как хотел: с собственным членом в руках»? Так что это вполне логично, что никакого расследования не было.

* * *

Я ждала подходящего случая, чтобы подарить Уолтеру этот диск с регги, который он так искал, – но все было против меня. Я часами сидела на крыше, дожидаясь, пока мы с Уолтером не останемся там одни, и выслушивала бесконечные выступления Лу и Сью, которые живописали мне прелести однополой любви: что только женщина может по-настоящему удовлетворить женщину, и как много я теряю. Они постоянно капали мне на мозги. Это было муторно и занудно, и я начала понимать, почему многие женщины держат мужей под каблуком – потому что мужчине проще лечь жене под каблук, чем выслушивать, как она постоянно нудит над ухом. Я уже дошла до того, что готова была сказать: ладно, уговорили – даю вам полчаса, но потом вы заткнетесь, ага? Я ничего не имею против лесбиянок, но меня раздражает, что они только об этом и говорят. Иногда я заменяла кого-то из них в лесбийской сцене с Кристианой, и лизать ее грудь в течение двух-трех минут – для меня это было не более эротично, чем лизать подлокотник кресла. Кстати добавлю, что лизать подлокотник кресла – для меня в этом нет вообще ничего эротичного.

– Нет, вы не лесбиянки, – вмешался Влан.

– То есть как? – удивилась Лу.

– Нельзя быть лесбиянкой, если ты лесбиянка, – пояснил Влан, – только гетеросексуал может быть геем.

От сапфической ярости Влана спасла Кристиана, которая спустилась в бассейн и вдруг разрыдалась. Потому что на дне лежал Хеймиш, причем лежал уже давно – так что он явно не просто обследовал дно, а отошел в мир иной. Кристиана пыталась что-то сказать, но у нее пропал голос. Она нервно топталась на месте и тыкала пальцем в Хеймиша, покоящегося на дне, – в общем, вела себя совершенно не так, как надо вести себя в кризисных ситуациях.

Все единодушно решили, что Хеймиш либо перепил, либо перестарался со стимуляторами. Но у него в крови не нашли ни наркотиков, ни алкоголя – вернее, нашли, но не в таких количествах, чтобы это могло поспособствовать прекращению всяческой жизнеспособности. Признаков насильственной смерти также не обнаружилось. Все это смотрелось так, как будто Хеймиш просто заснул на дне бассейна. Никто ничего не заметил. Никто даже не помнил, чтобы Хеймиш спускался в бассейн. Я была вся в своих мыслях, решала, стоит ли мне обращаться в агентство по найму кадров, так что я тоже ничем не могла помочь следствию.

* * *

Хорхе попросил меня разобрать вещи Хеймиша. Сперва тебе льстит, что тебе доверяют такое ответственное поручение, что тебя считают достаточно взрослой и уравновешенной для выполнения такой деликатной миссии, но как только доходит до дела, ты начинаешь беситься и злиться, что тебя загрузили такой неблагодарной работой. Коробка бумажных салфеток, вонючая обувь, чашка с недопитым кофе, слово «ЖЕРЕБЕЦ», сложенное из деревянных букв, – это уже не просто коробка бумажных салфеток, недопитый кофе и деревянные буквы, а коробка салфеток, вонючая обувь, недопитый кофе и деревянные буквы, принадлежащие мертвому человеку, и в этом качестве они неизбежно приобретают неустранимый налет чего-то мрачного и гнетущего.

Проще всего было избавиться от недопитого кофе. Я просто вылила его в раковину. Но с остальными вещами было уже сложнее. Мне было как-то неловко: мне казалось, что я как бы усугубляю кончину Хеймиша. Окончательно прогоняю из мира живых. Был человек, человека не стало – и моими стараниями от него не останется даже вещей. Почти вся одежда была такой старой и драной, что годилась только на выброс. Я никогда не пойму мужиков. Зачем хранить двадцать лет какую-нибудь замызганную футболку?! Это что, беззаветная верность дорогим сердцу вещам или просто панический страх перед шоппингом?

У Хеймиша был только один чемодан, и я решила собрать туда все, что есть более или менее приличного с виду, и отослать чемодан родным Хеймиша. Я не нашла ничего интересного: никаких непристойных фоток, где Хеймиш сношает молоденьких мальчиков, никаких дисков с нацистскими маршами, никаких замаринованных частей тел бывших любовниц. Я нашла кучу писем из разных банков с предложениями завести кредитную карточку и целую пачку любительских снимков: Хеймиш в комнате, в баре, на пляже – Хеймиш в компании друзей, Хеймиш улыбается в камеру, Хеймиш размахивает сигаретой или поднимает бокал. Хеймишу они были дороги, эти снимки. Но теперь вся их ценность сошла на нет. Когда Хорхе попросил меня разобрать вещи Хеймиша, я согласилась еще и из любопытства. Вещи могут многое рассказать о своем владельце. А это всегда интересно: застать кого-то врасплох, со спущенными духовными штанами. Вот если бы люди видели друг друга насквозь – это было бы мерзко и грустно или попросту скучно? Может быть, никаких скрытых глубин вообще не существует? И мы очень быстро узнаем друг друга и надоедаем друг другу – и в этом, собственно, и заключается вся трагедия человеческих отношений?

Комната Хеймиша ждала хозяина, как будто он просто вышел на пару минут и сейчас вернется. Я нашла толстую стопку машинописных страниц, скрепленных большой канцелярской скрепкой. Текст на страницах был на каком-то непонятном языке. Но там было сопроводительное письмо на английском от какой-то древней старушки (судя по аккуратному почерку и церемонно учтивому стилю). Она обращалась к Хеймишу с просьбой: может, он знает кого-нибудь в Англии, кого могут заинтересовать сочинения ее двоюродной бабушки. Я посмотрела на дату. Письмо было четырехлетней давности.

– Легко сказать, трудно дожить, – пробормотала я. Стопка машинописных страниц так и осталась у меня в руке, зависшей над мусорной корзиной. Я не знала, что с ними делать. Не знала даже, как приступить к тому, чтобы сделать хоть что-то. Да и надо ли что-то делать? Никому не хочется огорчать милую вежливую старушку, которая пишет такие славные письма. Но что там, на этих листах? Не поддающийся расшифровке список покупок или самое лучшее из всего, что было создано за всю историю мировой литературы?

Вошел Рутгер с каким-то бревном. Я хотела спросить что это за бревно, у Рутгера на лице было написано: спроси меня.

– Есть что-нибудь стоящее? – Он прислонил бревно к стене, способом выжидательно недоуменным, мол, чего ж ты не спрашиваешь про бревно?

– Здесь нельзя ничего брать?

– Почему? Все равно эти вещи уже никому не нужны. – Он схватил с полки баллончик с пеной для бритья. Потом повертел в руках маникюрные ножницы и в итоге остановился на упаковке таблеток от укачивания. – Возьму их себе, – сказал он.

– Ты что, собираешься уезжать? – спросила я.

– Пока нет. Но все может быть.

Он подхватил свое бревно, старательно изображая, какое оно тяжелое. Потом озадаченно посмотрел на меня, как будто ему было странно, что я не спрашиваю про бревно.

– Вот у меня тут бревно, – сказал он.

Я улыбнулась.

– Это история, – сказал он.

Я принялась сосредоточенно рыться в комоде.

– Это начало всей музыки, – продолжал Рутгер. – Первоисточник любого ударного инструмента. Это будет мой первый альбом.

– Ты же, насколько я помню, собирался податься в кино.

– Да, но я не хочу ограничиваться чем-то одним. Хочу создать целую творческую империю. А бревно, с его многочисленными тональностями, – это же золотая жила.

– А ты умеешь на нем играть?

– Нет.

Я рассматривала слово «ЖЕРЕБЕЦ», сложенное из деревянных букв. Оно разбиралось на две части: «ЖЕР» и «ЕБЕЦ», – скрепленные между собой резинкой. Рутгер все не уходил. Он перебирал рубашки Хеймиша. Я подумала, что Хеймиш просто взбесился бы, если бы узнал, что Рутгеру достанется что-нибудь из его одежды.

– Красная – очень даже хорошая.

– Здесь ничего нельзя брать. – Я бы в жизни не надела на себя вещь, оставшуюся от мертвого человека, тем более если этот человек погиб так нелепо и так злосчастно. Хотя я тогда одевалась в недорогих магазинах подержанной одежды, и у меня наверняка были вещи, принадлежавшие мертвым женщинам. Но я хотя бы об этом не знала.

Рутгер стянул с себя футболку.

– В любое время, как только захочешь любви, не стесняйся, зови меня. – Он надел рубашку Хеймиша. Она была ему явно великовата.

– Она тебе велика, – сказала я.

– Но она красная, и задаром.

– Все эти вещи надо отдать в какой-нибудь благотворительный фонд. Чтобы их передали нуждающимся.

– Так я и есть нуждающийся.

Я применила тактику террора:

– А ты не боишься, что она принесет тебе неудачу?

– Нет. Оушен, почему меня никто не любит?

– Все тебя любят, Рутгер. А теперь, сделай милость, уйди отсюда.

– Оушен, давай дружить.

– Мы уже дружим, Рутгер, и твой друг говорит тебе: до свидания.

– Хочу тебе кое в чем признаться, Оушен.

– Не надо.

– Нет, надо. Знаешь, чем ты мне нравишься?

– Нет.

– Тем, что ты видишь меня насквозь и знаешь, какой я козел.

– Гм.

– Но почему меня все ненавидят?

Я села и крепко задумалась. Когда кто-нибудь спрашивает; «Почему меня никто не любит?» – что он хочет, услышать в ответ? Заверения, что все его любят, как бы фальшиво они ни звучали? Или он действительно хочет понять причины своей непробиваемой непопулярности? Наверное, я сильно обидела Рутгера? А он и так уже, бедный, обижен жизнью.

Я смотрела на вещи Хеймиша. Прошло уже два часа, а я ничего еще толком не сделала – разве что вылила кофе в раковину. Вот, скажем, полтюбика зубной пасты. Я в жизни не стану ею пользоваться. И ее не отдашь в благотворительный фонд. В принципе эта зубная паста могла бы обрести новый дом, если бы я не стала распространяться о ее происхождении. Но я просто не знала, куда ее можно пристроить. Так что паста отправилась в мусорную корзину.

* * *

Я сидела на крыше с Констанс. Констанс была профессиональной мошенницей, и у нее было два собственных дома в Лондоне, которые она сдавала каким-то французским художникам, пока жила в Барселоне. Янош подцепил ее на пляже. Работать ей было необязательно, но ей понравилось выступать в клубе.

Янош с Серджио тоже поднялись на крышу. Эти двое повсюду ходили вместе. Серджио говорил только по-итальянски, и Янош, который умел кое-как изъясниться на итальянском, стал для него связующим звеном с большим миром. Янош всегда пребывал в замечательном настроении. Он делал то, что ему нравилось: тратил деньги на красивых женщин и жил активной половой жизнью. Рино, например, никогда не удовольствуется тем, что есть. Может быть, он и станет настоящим профессионалом, но всё ему будет не так и не этак. А Янош хотел от жизни совсем немного: красивую жену-блондинку, большой дом и большую машину. Когда он все это получит, он будет счастлив. Ему не захочется ничего другого: жены покрасивее, дома побольше и машины получше. Может быть, он иной раз не откажет себе в удовольствии поразвлечься на стороне, но к ужину он будет дома, и его воротник не будет испачкан помадой. Тем мне и нравился Янош – он жил в свое удовольствие и был всегда всем доволен.