Текст книги "Путешествие на край комнаты"

Завтрак

Надеюсь, вы уловили в моих словах самоиронию?

По утрам ресторан превращался в столовую для сотрудников клуба. Я взяла себе кофе и круассан и подсела за столик к Хеймишу, который был нашим менеджером сцены.

– Я хотел стать космонавтом, – рассказывал он. Хеймиш «заболел» космическими исследованиями еще в детстве. Он был настоящим маньяком космоса. С самого раннего возраста он активно занимался спортом и прилежно учился – чтобы его обязательно взяли туда, где учат на космонавтов. Он получил грант на учебу в университете, поступил на электротехнический факультет, а по окончании первого курса на конкурсе проектов выиграл приз – поездку на выходные в Барселону. На пляже он познакомился с девушкой, которая работала в «Вавилоне», и она позвала его вечером в клуб, а как раз в этот вечер тогдашнего менеджера сцены убило током, и Хеймиш проявил себя с самой что ни на есть положительной стороны – починил электричество и нашел себе новое место в жизни.

– Так я здесь и остался. Уже шесть лет тут живу, – сказал он, глядя на свой круассан, как будто это была печенка его родной мамы. – Ни разу даже не съездил домой. А зачем? Все, что нужно для жизни, у меня уже есть; самый лучший на свете город, где самые дружелюбные люди на свете, и еда тоже самая лучшая, и, понятно, что при моей работе у меня нет проблем в смысле знакомства с красивыми женщинами. Моя работа? Переключить парочку рычажков и объявить девочкам, что пора вострить грудки на выход. Эдинбург как-то резко пропал, словно его никогда и не было. Космические исследования? Будущее человеческой расы? А мне оно надо? Почему меня должен тревожить прогресс цивилизации?

– Ты, наверное, самый счастливый человек на свете.

– Нет. Я самый несчастный на свете.

Хотя я обычно стараюсь как-то приспосабливаться к новым людям, мне захотелось по-быстрому пересесть за другой столик, но мне не хватило проворства.

– Я влюблен, – продолжал Хеймиш.

– Так это же замечательно.

– Вовсе нет. Вот все говорят, что любви, мол, нету. Но она, к сожалению, есть.

Несчастной любовью Хеймиша оказалась та самая девушка, с которой он познакомился на пляже в тот судьбоносный день, который перевернул всю его жизнь. Шесть лет назад. Девушка, с которой он спал только раз. Один раз. Шесть лет назад.

– У нее нет работы. Денег – ни гроша. Ей негде жить. У нее нет друзей. Она очень серьезно больна: у нее рак. Я готов дать ей все, но она ничего от меня не хочет. Что происходит? Почему женщины не используют мужиков ради денег? Вот он я. Используй меня. Презирай меня. Изменяй мне с кем хочешь. Но живи со мной.

– А ты пытался встречаться с другими девушками?

– У меня были женщины, да. С тех пор я переспал, наверное, с полусотней женщин. Даже больше, чем с полусотней. Это были чудесные женщины, потрясающие: добрые, щедрые, великодушные, не просто какие-то разбитные девицы, которые если вдруг двинут тазом, то могут сломать тебе руку, нет, эти женщины тщательно выбирали тебе подарки на день рождения, чтобы непременно тебя порадовать, и с ними было о чем поговорить, например, обсудить межпланетные путешествия. Я был женат. Мы прожили с женой два года. Вот так живешь себе, думаешь, что ты счастлив, а потом вдруг понимаешь, что нет. Да, человеку свойственно ошибаться. Но есть люди, которым свойственно ошибаться всегда, вновь и вновь повторять свои собственные ошибки. И друзья говорят: почему ты не учишься на своих ошибках. Но ты учишься, учишься, учишься… а все без толку. Может быть, кто-то там и кузнец своему счастью, но я – кузнец заблуждениям, оплошностям и ошибкам. Я – не слабак. Я пробегаю марафон за три часа пятьдесят две минуты. Я прожил два года, не увидевшись с ней ни разу. Я даже ни разу о ней не вспомнил. А потом я случайно встретил ее на улице, и этих двух лет – как не бывало. Как будто не годы прошли, а минуты.

– А если бы она согласилась выйти за тебя замуж, ты был бы счастлив?

– Не знаю. Наверное, нет.

– А почему вы расстались?

– Понятия не имею.

– Вы поссорились?

– Нет. Что меня и убивает. Если бы я сделал что-то не так, если бы я чем-то ее обидел, я мог бы раскаиваться и ругать себя. Так, наверное, было бы легче.

Про себя я уже решила, что никогда больше не сяду с Хеймишем за завтраком. К нашему столику подошли Лу и Сью.

– Привет, нас зовут Лу и Сью. Мы живем в комнате восемнадцать. Заходи в гости, – сказали они en route [по пути (фр.)] к мюсли.

– А может, я и не влюблен, – сказал Хеймиш.

– С чего бы ты вдруг передумал?

– Чашка хорошего кофе – опасная штука. У нас дома, когда я был маленьким, пили только растворимый кофе. И я тоже стал пить растворимый. И был вполне даже доволен. Но однажды я зашел в кафе и выпил эспрессо. Всего одна чашка эспрессо – и я больше не мог пить растворимый кофе. То есть мог, но уже без всякого удовольствия. Так что если не можешь достать эспрессо или, скажем, поблизости нет кафе, где дают эспрессо, то поневоле задумываешься: может, вообще не стоило пробовать эспрессо, пил бы себе растворимый и радовался.

– Я что-то не понимаю.

– Все дело в удовольствии. Я не хвастаюсь, но у меня очень большой сексуальный опыт, и это, наверное, меня и подводит. Если ты получил самое лучшее, тебя уже не влечет просто хорошее. Ты думаешь: да, хорошо – но бывает и лучше. Пробуешь все, что можно. И думаешь: да, неплохо. Но бывает и лучше. Удовольствие – вот наше вознаграждение. Ради чего мы живем? Только ради удовольствия. Ради чего мы работаем? Чтобы заработать на удовольствия. Я не знаю, что между нами было… любовь – не любовь… но по бумажнику оно било изрядно. Хочешь еще круассан?

Он, наверное, не врал. Мужчины, даже если они не намерены с ходу тащить тебя в койку, все равно мысленно вносят тебя в список вероятных кандидаток в любовницы и выплачивают маленькие авансы в виде знаков внимания и комплиментов – с видом на будущее. Как женщина я для Хеймиша не существовала. Для него я была просто приемником для словесного излияния.

– Я еще никому об этом не рассказывал, – сказал он.

Появился Хорхе. Я ужасно обрадовалась. Когда тебе кто-то рассказывает о своих проблемах, всегда возникает практически неодолимое искушение одарить его мудрым советом, но я слабо себе представляла, что посоветовать в данном случае. Хеймиш напоминал мне человека, который яростно стучит кулаком по торговому автомату, пытаясь получить сдачу, хотя там написано крупными буквами, что автомат сдачу не дает.

Поебень

– Сейчас я тебя познакомлю с твоим партнером, – сказал Хорхе. Я снова разнервничалась. Я боялась, что у меня ничего не получится. Я понимала, что это глупо. Ну что там может не получиться?! Уж поебстись худо-бедно мы все умеем. Но я все равно почему-то была уверена, что я все равно все испорчу.

Хорхе, должно быть, заметил мою нервозность.

– Да не волнуйся ты, Оушен. Это очень простая работа. Всего-то и нужно, что изображать исступленный восторг. Мужикам, им гораздо сложнее… только я сразу предупреждаю, интеллектуалы с богатым воображением у нас не работают. Сама понимаешь, воображение и интеллект тут не главное. Ладно. Пойдем, я тебя познакомлю с Рино. Он, наверное, сейчас на крыше.

Мы пошли вверх по лестнице. На площадках стояли какие-то ящики и коробки. Одна из коробок была приоткрыта, там лежали какие-то странные стеклянные штуковины.

– Я хотел установить тут лифт, – сказал Хорхе, – но потом подумал, что подъем вверх по лестнице – это хорошее упражнение. А на крышу у нас ходят все.

Мы поднялись еще на пару пролетов. Древняя старушка, божий одуванчик, мыла окно на площадке, стоя на опасно шатающемся табурете. Мне показалось, что это жестоко – заставлять старую женщину так напрягаться и рисковать жизнью. Хорхе что-то спросил у нее по-испански, как мне показалось, с искренним беспокойством, но она лишь махнула рукой, мол, не мешай заниматься делом. Наверное, это была какая-нибудь старожилка-уборщица, которая проработала здесь много лет и которую не увольняли на пенсию из уважения к ее заслугам. Мы с Хорхе пошли дальше вверх. Это была самая лучшая лестница в моей жизни.

– Рино не было пару дней. Сюда приезжали ребята из Голливуда, снимали кино, а девица, игравшая там главную роль, заширялась в корягу, так что была вообще никакая, и они наняли Рино, чтобы он оживил им пару эпизодов.

Мы поднялись на крышу, где была оборудована терраса с бассейном. По краю крыши стояли кадки с ухоженной симпатичной мимозой и лавровыми деревьями, тень от которых хоть как-то спасала от испепеляюще жаркого солнца. В шезлонге у бассейна лежал огромный мускулистый широкоплечий парень – голый, за исключением резиновой садо-мазо маски на молнии, закрывавшей почти все лицо. Да, фетишизм с садо-мазо – это теперь модно. Интересно, существует на свете хотя бы один управляющий банком, у которого нет распорки для ног или шарика-кляпа?

– Que pasa [Как жизнь, как дела (исп.)], Рино? – спросил Хорхе.

Я повторю еще раз: огромный и мускулистый парень. Про таких, как Рино, говорят «гора мускулов». Я в жизни не видела ничего подобного – разве что на картинках в журналах. Я смотрела на это чудо и не могла оторваться. Это было воплощенное совершенство. Безупречно развитая мускулатура, безупречный волосяной покров, безупречный загар – даже педикюр у него был лучше, чем у меня: ногти аккуратно подпилены и закруглены, наподобие окошек в церкви. Я смотрела, не веря своим глазам. Таких совершенных людей не бывает в живой природе. Я принялась сосредоточенно изучать мимозу, словно какой-нибудь крупный специалист по домашним растениям, – чтобы не пасть на колени в священном благоговении.

– У него есть мечта, – сказал Хорхе. – Мечта совершенно безумная и неправильная, и ему приходится ежечасно убеждать окружающих, чтобы они признали за ней право на существование. Это беда всякой безумной мечты: мир не желает ее принимать.

Часто бывает, что ты делаешь выбор, и ничего не меняется. Иногда ты делаешь выбор и получаешь, чего хотел, и только потом понимаешь, что тебе этого не хотелось. Редко, но все же бывает, что ты делаешь выбор и тут же срываешь куш. И совсем уже редко тебе выпадает по-настоящему крупный выигрыш: ты делаешь выбор, и вдруг выясняется, что это – самое лучшее, самое правильное из решений, которые ты принял за всю свою жизнь. Похоже, я все-таки выбралась из длиннющего туннеля, где беспросветная тьма, сплошной дождь, разочарования и ошибки, неприятности, бедность и прочая мерзь, в ослепительный рай размером примерно тридцать на сорок метров.

Значит, я все же достойна лучшего? Этот вопрос, которым я мучилась столько времени, снова возник у меня в голове. Неужели я все-таки дождалась этой счастливой минуты, когда там, наверху, оценили меня по достоинству и сполна одарили земными благами? У меня было столько всего плохого – сплошная черная полоса. Пора бы начаться и белой. Честно сказать, я была в полной растерянности: может быть, я рано радуюсь, и злобная Гера лишь дразнит меня, как боги любят дразнить людей, – или я все же была права, когда в своем самомнении считала себя самой лучшей на свете? Собственно, я бы и не пошла в профессиональные танцовщицы, если бы не считала себя самой лучшей. Но как потом оказалось, я была далеко не лучшей.

Рино протянул мне руку. Честно сказать, я слегка напряглась: испугалась, что он раздавит мне руку, – но его рукопожатие оказалось на удивление бережным и деликатным.

У меня в голове было только две мысли. Во-первых, мне жутко хотелось замуж за Рино. Пусть мы с ним совершенно несопоставимы и несовместимы, пусть нам будет не о чем поговорить, пусть потом выяснится, что он совершенно не умеет одеваться, пусть наш брак продлится всего полчаса, пусть у него там под маской какая-нибудь ужасная экзема или кривые зубы, пусть из него собеседник – как из одежного шкафа, пусть потом бабы злорадствуют и говорят про меня: «Это надо же было так сглупить», пусть… оно того стоит. Потому что тогда я смогу до конца жизни показывать на Рино пальцем и говорить: «А это мой бывший муж», – и всех баб будет корежить от зависти.

А во-вторых, мне хотелось сфотографировать Рино и разослать фотографию всем знакомым. А внизу написать – вот моя работа. Нелепо, конечно, но я была благодарна Рино, что он удостоил меня рукопожатием. Так сказать снизошел. Я никак не могла поверить, что такой великолепный образчик работает в каком-то банальном секс-шоу в Барселоне. Почему эти ребята из Голливуда не взяли его на главную мужскую роль? Это же не человек, а ходячая обложка для журнала. Меня только немного пугали его габариты. У него был такой большой… рассеянно гладя мимозу, я пыталась прикинуть, войдет он ко мне в рот или нет.

Хорхе улыбнулся.

– А еще говорят, что счастья за деньги не купишь. Это наглая ложь, которую придумали бедные.

Здание клуба было самым высоким в округе, но террасу на крыше все равно окружала высокая каменная стена, чтобы никто любопытный с биноклем не подглядывал за голыми актерами и актрисами. Поднимаясь сюда, я надеялась усладить взор панорамой города, но для сей визуальной услады мне не хватало примерно фута роста. Впрочем, я как-то уже поутратила интерес к городским красотам.

– Я сейчас переоденусь и снова приду, – сказала я. Хорхе пошел вместе со мной, и я спросила у него, зачем Рино маска? Вообще-то я так поняла, что Рино – это сокращенное от rhinoceros, носорог. Вполне очевидный сценический псевдоним, с отсылкой на его внушительный причиндал. Но Хорхе объяснил, что Рино часто носит маску, чтобы скрывать отеки и синяки после пластических операций, в основном по коррекции формы носа. «Ринопластика, это мое спасение, Хорхе, – говорит он. – Я не хочу, чтобы мне было стыдно за свои первые фильмы».

– А он что, будет сниматься в кино?

– Так его чуть ли не раз в неделю зовут сниматься. От предложений отбоя нет.

Только Хорхе сомневался, что Рино где-нибудь снимется. Он был самым «старым» актером в клубе. Работал в «Вавилоне» уже пять лет – с тех пор, как приехал в Барселону из какой-то глухой андалузской деревни. И все эта пять лет на него был активный, непреходящий спрос от продюсеров порно, и, кстати, не только порно. Но он пока что не снялся ни в одном фильме, потому что считал, что для съемок в кино ему надо сначала подправить внешность; и ничего не заработал – вернее, ничего не скопил, потому что все заработанные в клубе деньги уходили на пластическую хирургию, в основном на коррекцию формы носа. Его то укорачивали, то удлиняли, то сужали, то расширяли – примерно раз в три-четыре месяца (я уже не говорю про губы, скулы и зубы).

Расставшись с Хорхе, я пулей рванула к себе. И тут столкнулась с дилеммой: чего надеть? Вернее – чего и сколько всего. Как я поняла, костюмы Адама и Евы для нашей крыши были вполне допустимы, и мысль о загаре без «белых пятен» была более чем соблазнительной, но мне не хотелось сразу же раскрывать все карты, так что я остановилась на том, что пойду загорать без верха… оставалось лишь подобрать что-нибудь выигрышное для низа. Потом я долго причесывалась, так чтобы прическа смотрелась естественно и непричесанно, потом еще минут пять вертелась перед зеркалом в плане последней проверки перед решающим выходом. На все про все ушло около получаса.

Когда я вернулась на крышу, Рино там уже не было. А на его месте возлежал какой-то курчавый удод неопрятного вида в старой потертой футболке, который взглянул на меня как-то странно: то ли встревоженно, то ли затравленно. В общем, с явной опаской.

– Ты меня ненавидишь, да? – спросил он по-английски.

– А с чего мне тебя ненавидеть?

– Не знаю.

Честно сказать, я слегка растерялась, но на этот раз у меня в кои-то веки не ушло полчаса на обдумывание остроумного и находчивого ответа.

– Ну, ты сперва дай мне повод, чтобы тебя ненавидеть, а там посмотрим.

Мне показалось, что у меня получилось вполне даже доброжелательно, дружелюбно и ободряюще – в общем, именно так, как советуют разговаривать с сумасшедшими.

– Ты меня ненавидишь, да?

Я расстелила полотенце на свободном шезлонге, теша себя надеждой, что все остальные мои коллеги, с кем мне еще предстоит познакомиться, – испанцы, и только испанцы.

– Я тебя даже не знаю.

– Хорошо, я во всем признаюсь.

У меня было стойкое подозрение, что он наелся каких-то колес. Я очень надеялась, что моя догадка верна. Потому что иначе все было бы совсем грустно. Мне хотелось спокойно позагорать – без всяких занудных психов. Без всяких признаний. Этот товарищ напоминал мне того мужика в кинотеатре, который сидел сзади и весь фильм бубнил, чтобы я не вертела головой.

– Как ты меня разыскала, Сандрин?

– Я не Сандрин.

– Сандрин, разве можно так издеваться над человеком?

– Меня зовут Оушен.

Он на секунду задумался.

– Нет, ты не Оушен.

– Как скажешь.

– Ты ведешь себя, как Сандрин.

Я уже подумывала о том, чтобы вернуться к себе.

– Меня зовут Оушен, и мне бы хотелось спокойно позагорать.

Когда тот мужик в кинотеатре в первый раз попросил меня не вертеться, я, будучи человеком вежливым и отзывчивым, тут же застыла как истукан, рассудив, что если кто-то кричит на весь зал и мешает другим смотреть фильм, значит, на то есть причины. И только потом до меня дошло, что я не вертелась, а сидела спокойно – просто нельзя же сидеть вообще неподвижно. Хотя бы дышать человеку надо. И потом, я не такая высокая, чтобы закрывать экран тем, кто сзади. С тем же успехом этот дядечка сзади мог бы попросить меня не дышать. Я решила не обращать на него внимания. Во-первых, с придурками лучше не связываться. А во-вторых, как можно перестать вертеться, если ты и не вертишься?! Дяденька повторил свою просьбу – еще громче, чем в первый раз. Это была затруднительная ситуация: если я буду с ним спорить, люди начнут возмущаться, что мы им мешаем. С другой стороны, если я промолчу, люди могут подумать, что я и вправду какая-нибудь вертлявая идиотка, глухая к доводам разума. Я не могла просто встать и уйти, потому что сидела в центре, и, чтобы пробраться к выходу, мне пришлось бы побеспокоить полряда – человек по шесть – восемь и с той, и с другой стороны. Я выбрала тактику слабых: полностью сосредоточилась на том, чтобы вообще не шевелить головой, что, конечно, испортило мне все удовольствие от фильма. На самом деле я вообще не воспринимала, что происходит на экране, но зато очень хорошо слышала, как мужик сзади ругает злобных эгоистов, которым плевать на других и которые ходят в кино исключительно с целью мешать честным гражданам смотреть фильм. А я сидела и думала лишь об одном: ну почему все всегда происходит не вовремя? Почему со мной нет никого из приятелей – из тех славных и чуточку старомодных бойфрендов, склонных к избыточному, неоправданному насилию, которые не вступают в дискуссию с наглецами, а сразу бьют в рыло?

Уже потом я поняла, в чем проблема. Многие люди – они вообще не люди. Причем различить их на вид невозможно. Те, которые не люди, безукоризненно маскируются под людей: кожный покров, волосы, секущиеся на кончиках, родинки, зубы. У них все в точности как у людей – вплоть до строения клеток. Но они не люди! Для того чтобы их различать, надо быть истинным знатоком. Они разговаривают как мы. Рассказывают анекдоты как мы. Выглядят точно как мы.

Но это не люди; это подделки. Потому что внутри у них – пустота. То, что случилось тогда в кинотеатре, не имело ко мне ни малейшего отношения. Это были издержки трудного детства. Это как будто кто-то ушел из дома и не выключил воду, а соседям снизу, которых заливает, приходится страдать за чужую забывчивость и безалаберность. Потому что после определенного возраста ты уже никогда не научишься быть человеком; ты можешь пытаться, ты можешь стараться – но у тебя все равно ничего не получится. Детей надо учить говорить спасибо. Это один из важнейших уроков в жизни. Мы все умеем говорить спасибо, но этому нас научили. Мы все можем вырасти и повзрослеть, но надо, чтобы нас научили как. Конечно, есть люди, которые сами справляются, без подсказок, – но таких очень мало.

И как все-таки отличить настоящего человека от ненастоящего? Это трудно. Я считаю, что нет лучшей проверки, чем проверка ожиданием. Когда кто-то ждет тебя на улице под дождем, в холод, даже в жару – полчаса, час, потому что ты обещала прийти.

Совет

Информация бывает полезной и бесполезной. «Там в заборе есть дырка, и можно сбежать» – это полезная информация. «За углом продают апельсины в два раза дешевле» – это полезная информация. Но «вот вам несколько полезных советов, как покупать апельсины и сбегать из чужих дворов» – это информация бесполезная.

– Почему ты все время твердишь, что ты Оушен? – спросил кучерявый.

– Потому что я Оушен. – А счастье было так близко. Солнце приятственно грело кожу. Главное – отрешиться от этого недоумка. Тем более что он, кажется, замолчал.

К сожалению, ненадолго.

– Знаешь, что лучше всего на свете? – спросил он. Он ждал, что сейчас я скажу, что не знаю, и попрошу меня просветить. Но я ничего не сказала.

– Поход в кино.

Он был уверен, что я спрошу почему. Но я не спросила.

– Если тебе это нравится, то пойти в кино – это лучше всего на свете.

– Как мало тебе надо для счастья. – И кто меня за язык тянул?

– Нет. Для счастья мне надо много. Просто если тебе в удовольствие сходить в кино, это значит, что ты умеешь получить удовольствие от всего. Потому что если тебе в удовольствие ходить в кино, это значит, что ты обрел внутреннее равновесие и живешь в мире с собой. Умиротворение – это главное.

Я демонстративно закрыла глаза. Блаженная тишина не продлилась и двух минут.

– А знаешь, что самое грустное? Хочешь скажу? – спросил он.

Я решила избрать предельно прямой подход:

– Нет.

– Грустные истории в книгах, это когда падает самолет, и там сидят два пилота, и у них только один парашют. Но по-настоящему грустно, когда у них пять парашютов, но ни тот, ни другой не успевают выпрыгнуть вовремя, потому что отчаянно спорят друг с другом.

– А из-за чего они спорят?

– Да из-за всего. «Ты взял самый лучший парашют». «Держи самолет, пока я буду прыгать». «Я всегда тебя ненавидел». «Ты должен был проследить, чтобы бак был полным». И так далее, и так далее. Вот это по-настоящему грустно. А когда я говорил про умиротворение, я имел в виду не расслабень после хорошего секса.

Я загораю, повторяла я про себя. Я просто лежу, загораю. И вообще с людьми надо ладить. Все говорят, что с людьми надо ладить.

– Хочу тебе кое в чем признаться.

Он ждал, что сейчас я спрошу, в чем признаться. Но я не спросила.

– Моя девушка работала в частном доме, au pair [работать за стол и кров (фр.)]. А я работал упаковщиком на товарном складе. Ты сама никогда не работала на товарном складе? Проходишь десять шагов, берешь какую-нибудь хреновину. Потом – десять шагов обратно, к упаковочному столу. Упаковываешь хреновину, лепишь к ней этикетку, и она отправляется восвояси. Потом проходишь двенадцать шагов, берешь очередную хреновину, возвращаешься к упаковочному столу, упаковываешь товар, лепишь к нему этикетку, и он отправляется восвояси. Потом идешь за следующей хреновиной. Иногда надо пройти шагов тридцать-сорок. Там у нас были ребята, которые проработали упаковщиками лет семь-восемь. Мы там ржали над самыми идиотскими анекдотами. Потому что уже через полчаса после начала смены все умирали от скуки. Мне казалось, я точно рехнусь. И платили гроши. На еду еле-еле хватало, не говоря уже обо всем остальном.

А моя подруга и вовсе работала au pair одной богатой тетки. Она готовила, убирала и служила живой охранной сигнализацией. Типа дом сторожила. А дом был – не дом, а какая-то крепость: решетки на окнах, сигнализация – чуть ли не в каждой комнате, укрепленные стены с расчетом на танковую атаку. И собаки… интересно, откуда берутся такие собаки? Не всякий лев может похвастать такими размерами. А уж свирепые – страшное дело. Если опять же про львов, то я видел львов добродушнее. Просто не псы, а чудовища. Я бы вот не решился связаться с такой собачкой, даже будь у меня пистолет. Потому что в такую зверюгу стреляй хоть в упор, а ей хоть бы хны… то есть я не стрелял, но почему-то мне так представляется…

– Да, крутые собачки, – вставила я для поддержания разговора.

– Куда уж круче. Мне, может быть, и не приходится часто сталкиваться с богатеями, но тут формула очень простая. Чем человек богаче, тем сильнее ты его ненавидишь. Потому что большие деньги – это всегда нечестно. Есть только два способа разбогатеть: либо родиться в богатой семье, либо украсть эти деньги у кого-то другого. Знаешь, сколько на свете несчастных людей? То есть несчастных по-настоящему?

– Смотря что понимать под несчастьем.

– Нет. Я скажу тебе сколько. Несчастный по-настоящему – кто-то один. Где-то ходит такой человек, глобально прибитый жизнью. Потому что у всех остальных есть кого обосрать. Даже если ты в полной жопе, все равно где-то есть люди, которым значительно хуже. У самого распоследнего уборщика в самом засранном сортире в самой паршивой стране есть помощник, которому еще хуже, а у помощника есть помощник помощника, и так далее – по цепочке, и, в конце концов, должен остаться один человек, которому некого обосрать, и вот это уже кирдык.

– Очень циничный подход.

– Да, это обычный ответ, когда человеку не нравится то, что ты говоришь, или когда его бесят твои рассуждения. Так на чем я там остановился?

– Что ты ненавидишь богатых?

– Ага.

– А как же Хорхе? По-моему, очень приятный человек.

– Хорхе приятный, да. Потому что он не богатый. Пойми меня правильно: у Хорхе есть деньги, хорошие деньги. Но не большие. Это вполне очевидно, потому что он великодушный и щедрый; будь он богатым, он не был бы щедрым, или, вернее, он щедрый, и значит, никогда не станет богатым. Нищий так не трясется над каждой монетой, как богатый мудила. Мы решили ограбить этих уродов, у которых работала Артемида. Даже не из-за денег, а потому что они были дрянь, а не люди. Они взяли ее на работу лишь потому, что у нее не было разрешения на работу и можно было платить ей гроши. И она ничего не могла им сказать, потому что они постоянно грозились вышвырнуть ее из страны.

Это была не моя идея. Все придумала Артемида. Она часто оставалась в доме одна, и вот однажды я пришел к ней туда под видом курьера из службы доставки. Она провела меня в дом – по такому узенькому коридорчику из стальной сетки. А эти жуткие собаки лаяли как сумасшедшие и бросались на сетку с той стороны. Я взял коллекцию марок, а потом привязал Артемиду к стулу и засунул ей кляп. Ну, чтобы ее не заподозрили в соучастии. Хозяева должны были вернуться где-то через час. План был такой: мы с Артемидой не видимся ровно неделю. Даже не общаемся по телефону. Полиция всегда встает на уши, если что-то случается в доме богатых – они могут прослушать ее телефон, вычислить нас и так далее.

Прошла неделя. Я ждал новостей. Коллекцию я загнал сразу, еще в тот же день. И теперь ждал известий от Артемиды. Все ждал, ждал и ждал. И начал уже беспокоиться. Как там с ней? Все нормально? Или мы все-таки прокололись?

Я пошел к дому хозяев моей подруги, взобрался с биноклем на дерево прямо напротив дома, откуда как раз хорошо просматривалась гостиная. Артемида, по-прежнему связанная и с кляпом, лежала на полу вместе со стулом.

Он был весь удручен и расстроен. Впрочем, тут было с чего расстроиться. Вполне естественная человеческая реакция – единственная нормальная реакция на такое открытие. И с моей стороны было бы только естественно и нормально проявить сочувствие. Но… это как со старушкой, споткнувшейся и упавшей на улице. Ты, конечно, поможешь ей встать, но про себя все равно будешь злиться, что вот старая клюшка не могла подождать, пока ты не свернешь за угол. В общем, мне очень хотелось чтобы он удручался где-нибудь в другом месте и не мешал мне загорать.

– Я сразу же позвонил в «скорую», но я уже знал… Очевидно, хозяева по какой-то причине не вернулись домой. У меня в голове что-то сдвинулось. Я сбежал за границу. Какое-то время работал инструктором по дайвингу, но там… там, под водой, тоже были проколы. В общем, все было очень непросто. И до ужаса несправедливо. В общем, промаявшись несколько лет, я вернулся в Англию и во всем признался. Я еще никому об этом не рассказывал.

Мы еще посидели на солнышке. Я обратила внимание, что у него были очень короткие брови «домиком» – как будто кто-то приклеил ему на лоб два корявеньких восклицательных знака.

– Тебя посадили в тюрьму?

– Нет.

Он ждал, что сейчас я спрошу, почему нет. Я не спросила. Но у него был такой жалкий, убитый вид, что я все же решила его поддержать:

– Но ты же не виноват, что все так получилось.

– Нет. Наверное, нет. То есть это она все придумала. Но меня до сих пор еще периодически мучают кошмары, и я просыпаюсь, и мне так страшно – прямо иди и ломись в дурдом в три часа ночи.

Доброта – это искусство, понятное очень немногим. У бассейна возникла мужская фигура в почти неприметных плавках.

– Привет, Сандрин. Я Рутгер.

Он был вполне ничего: такие смазливые мальчики нравятся многим девчонкам. Не толстый, не волосатый, не такой сильный, чтобы избить тебя до полусмерти; с лицом, не имевшим контактов с бейсбольной битой. Он носил темные очки с большими стеклами, и у него были тоненькие бачки, которые – поправьте меня, если я ошибаюсь – вышли из моды лет сто назад и давно не влекут слабый пол.

– Я не Сандрин, Рутгер. Я Оушен.

– Я ищу новую девушку, Сандрин.

– Прошу прощения, но я такую не знаю.

– Ты шутишь, Сандрин? Ты шутишь?

– Нет, я не шучу, и я не Сандрин.

– Но ты – новая девушка?

– Да.

– Я тут отвечаю за соблюдение прав человека, и мне нужно с тобой провести несколько образовательных мероприятий. Привет, Ричард.

– Рутгер, умри, – сказал кучерявый.

– Это дешевое злопыхательство, – сказал Рутгер.

– Зато дорог тот миг, когда ты исчезнешь, – сказал еще один парень, который только что поднялся на крышу. Еще час назад я бы решила, что это самый красивый мужик на свете, и лучше уже не бывает. Сперва мне показалось, что это Рино, только внезапно «сдувшийся». Но если Рино был воплощенным идеалом, образцом мужской силы и привлекательности – этаким красавцем мужчиной атлетического сложения, которые встречаются только в журналах, а в жизни таких не бывает, – то этот новый товарищ, хотя от него тоже веяло грозной силой, все же был больше похож на соседского парня, при условии, что этот соседский парень очень хорошо кушает и всерьез увлекается «жесткими» видами спорта: регби, хоккеем и боксом. У него было великолепное тело и улыбка обаятельного хулигана. Такой хороший плохой мальчик. Женщины от таких млеют, я уже поняла, что никогда не уеду отсюда. Поселюсь тут насовсем.