Текст книги "Путешествие на край комнаты"

Все, кто здесь погружался, просто в восторге от затонувших кораблей, – Лагуны Чуука славятся своими затонувшими кораблями. Во время Второй мировой войны японцы устроили здесь военно-морскую базу, которую потом разбомбили американцы. А теперь эти потопленные корабли привлекают ныряльщиков со всего света.

– Вот объясни мне, пожалуйста. Если бы эти ржавые железяки валялись на суше, на них либо не обращали бы никакого внимания, либо ругались, что они портят вид, либо их тихо свезли бы на свалку. Я, знаешь ли, не фанат заржавелого оружия и человеческих скелетов. Подобные аттракционы, они нравятся тем, кто сам никогда не бывал на войне. А я представляю себе, как они усирались от страха, эти матросы. Потому что я знаю, что это такое. Меня до сих пор трясет, когда я вижу оружие. Любая вещь может убить. Подушка. Бифштекс. Сковородка. Арахис. Кусок веревки. Бюстгальтер. Но подушка или бюстгальтер – они предназначены для другого. А оружие, у него одна цель: убивать.

– А на рыб посмотреть?

– А чего на них смотреть? Рыбам место у меня на тарелке. Вот там я всегда рад их видеть.

– Это разные вещи.

– Слушай, чего ты ко мне привязалась? У тебя агорафобия, у меня гидрофобия. У каждого свои слабости.

– У меня нет никакой агорафобии.

– Тогда почему ты не здесь, а там?

– Это другая фобия. Я думаю, ей пока и названия не придумали.

На мониторе я вижу то же, что видит Одли, так что голые сиськи мы с ним замечаем одновременно. Женщина с голой грудью идет по пляжу. Грудь, надо сказать, потрясающая, но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что обладательница этой роскошной груди уже не так молода, и время ее на исходе, и она торопится пользоваться своим богатством, пока еще можно. Я узнаю эти груди еще до того, как узнаю саму женщину. Это Азра. Или кто-то очень похожий. Ну, со скидкой на прошедшие годы.

Она улыбается Одли. Я знаю, что означает эта улыбка. И Одли тоже знает.

– Как ныряется? – спрашивает она.

* * *

Одли выходит на связь.

– Дело сдвинулось. Капитан Бруно сам мне позвонил.

Мы оба довольны и счастливы. Одли слонялся по острову уже больше недели, и его это порядком достало.

Но ему пришлось еще около часа слоняться по пристани. Одли – не из тех, кто умеет ждать. Наконец к пристани подрулил катер, причем, если судить по тому, что он чуть не врезался в мол, за рулем был отнюдь не владелец. Человек, который приехал на катере, сходит на пристань и обращается к Одли:

– «Не-версольный»?

– Да, мне надо на «Универсальный».

Человек, который приехал на катере, тычет большим пальцем себе за спину. Куда-то в сторону горизонта.

– Тебе вон туда. А я всё, домой.

Он бодро уходит.

– Ну и чего? – говорю.

– Я не попрусь в океан в одиночку на этой жестянке.

– Ладно. Тогда в другой раз.

Одли молчит. Отпивает пива из банки, причмокивает губами.

– Сейчас самое время сделать очередную денежную прививку.

– Сколько?

– Ну, так. Небольшая прибавка за вредность. Я немного отъеду от берега, и если увижу корабль, поеду к нему. Если нет – возвращаюсь.

– Вообще-то авианосец трудно не заметить.

– Тебе легко говорить. Ты когда-нибудь ждала расстрела?

– А при чем тут расстрел?

– Потому что я ждал. И не раз.

– Что-то я сомневаюсь, что в тебя будут стрелять. Может быть, ты утонешь, может, тебя съест акула, но тебя точно никто не застрелит.

– А вот я бы не стал утверждать. Всякое в жизни, бывает. Никогда не знаешь, где нарвешься.

– Ты это к чему?

– Я лучше не буду об этом рассказывать.

– Если не хочешь рассказывать, то зачем вообще было упоминать?

– Да, наверное, я сам виноват. Мой отец умирал много раз – и все из-за меня. Когда я работал на стройках и подрабатывал вышибалой, и мне хотелось устроить себе выходной, я говорил, что мне надо на похороны. Начальство догадывалось, что я вру, но они рассуждали так: нет, так не бывает – никто не будет выдумывать про смерть отца ради какого-то выходного. Может, поэтому я все время хожу на волосок от гибели.

– Все время?

– Ну да. В Югославии был первый раз. А потом меня попросили съездить в Лас-Вегас, забрать платья. Я не хотел туда ехать, но потом я подумал: это Лас-Вегас, это не война.

– Какие платья?

– У одного моего знакомого была приятельница. Она разводилась с мужем, и меня попросили съездить забрать ее вещи. Казалось бы, чем я рискую? Разве что палец порежу о блестку на платье. А все кончилось тем, что я оказался в Камбодже. И вот я, значит, в Камбодже. Рою себе могилу.

– И как же тебя занесло из Лас-Вегаса в Камбоджу?

– Без комментариев.

– И тебя заставили рыть могилу?

– Нас было четверо пленных. Нас заставили рыть себе могилы, но сказали, что они оставят в живых одного – самого старательного. Кто будет копать лучше всех. И каждый из нас подумал: ну конечно, я буду копать лучше всех. Вот такими мы были придурками.

– И что ты сделал?

– Начал копать как сумасшедший.

– Ну, у тебя не было выбора.

– Нет, выбор был. У человека всегда есть выбор. Может быть, альтернативы не самые утешительные, может быть, ты вообще не считаешь, что это выбор, потому что приходится выбирать из двух равнозначных зол, и что бы ты там ни выбрал, все равно это будет страшно – но выбор есть всегда. Вместо того чтобы копать, я мог бы их обматерить, чтобы меня пристрелили на месте. У человека всегда есть выбор. Всегда. Вот, например, ты безработный, и ты просыпаешься утром и думаешь, что тебе делать: встать, умыться, побриться и пойти по конторам в поисках работы, чтобы тебя целый день унижали какие-то мудаки, – или слегка подрочить и спать дальше.

– Надо делать хоть что-то. Это всегда лучше, чем просто сидеть и ждать.

– В данном случае нет. Однажды мы с братом Колд Хардом оба остались без работы. Я встал очень рано, умылся, побрился и отправился искать работу. Когда я выходил из дома, Колд Хард еще дрых. И я подумал: спишь, недоумок ленивый? Ну спи. А у меня уже к вечеру будет работа. И вот пока я весь день унижался перед какими-то законченными козлами, Колд Харду позвонили с телевидения. Какая-то вся из себя навороченная телепродюсерша пригласила его в Лондон, чтобы он дал интервью. Они там снимали какую-то передачу про безработных. Его поселили в роскошном отеле, он всю ночь пялил телепродюсершу, угнал чей-то «феррари», а на следующий день какой-то сочувствующий телезритель взял его на работу с хорошим окладом. У человека всегда есть выбор. Просто ты не всегда узнаешь, правильно ты поступил или нет.

– А копать было правильно?

– Может, и нет. Может, мне надо было послать их подальше, потому что вполне могло быть, что автомат заклинило бы сразу, а не потом, когда мы уже выкопали могилы, хотя мне было приятно узнать, что я таки самый крутой и старательный.

– Автомат? Один автомат?!

– Ага, один на двоих. Их было двое. Совсем еще дети. И солдаты из них – никакие. В британской армии тебя перво-наперво учат, что оружие надо держать так, как будто ты собираешься им воспользоваться. То есть не надо опираться на автомат, если тебе вдруг захочется поковыряться в носу, потому что, как только ты опускаешь оружие, тебе конец.

– Ты их убил?

– Нет, я их не убивал. Но скажем так: старше они не стали. Я вообще никого не убивал. Хотя однажды такая возможность была. Я сидел дома, чистил свой дробовик. В то время в городе было не очень спокойно, постоянно кого-то грабили, и я подумал: вот будет прикол, если сейчас ко мне влезет грабитель. И вдруг окно открывается и влезает какой-то мужик. Полный идиотизм: я сижу за столом, меня хорошо видно с улицы, у меня дробовик – а этот придурок лезет в окно. Он даже не сразу меня заметил. И посмотрел на меня так сердито – как будто это я влез к нему в дом. У меня в руках дробовик, и я уже собирался нажать на курок, но меня что-то остановило. И дело тут не в каких-то моральных принципах и не в уважении к человеческой жизни… и я не боялся, что меня за него посадят, потому что таких, как он, надо отстреливать сразу, и так будет лучше для всех.

Просто я понял, что если сейчас перейти черту, то обратной дороги уже не будет. Может быть, я потом буду жалеть, что не прикончил его на месте, такого урода, но если я его застрелю, для меня это будет конец. Так что я заставил его раздеться до трусов и приковал его наручниками к забору на улице. Был январь. Было холодно, шел дождь. Он пробыл там четыре часа, пока я дозванивался в полицию. Вообще-то я думал продержать его у забора не больше часа, но ты сама знаешь, как это бывает: сначала в полиции вообще не берут трубку, а потом полдня едут на вызов.

– Это все из расстрельных историй? Или было еще?

– После этой поездки Лас-Вегас – Камбоджа я сказал себе: все, больше я за границу не езжу. Но мне предложили работу: провожать девочку в школу. Дочка той женщины, что меня наняла, была злостной прогульщицей, и я должен был сопровождать ее в школу, чтобы убедиться, что она дошла хотя бы дотуда. Работа спокойная, риска вообще никакого. Платят наличными. Девчонке одиннадцать лет. Школа – буквально за углом. Что тут может случиться? Все закончилось тем, что я оказался в Сомали.

– И как ты там оказался?

– Ты не поверишь. По сравнению с тем, как меня занесло в Камбоджу, это вообще напрямик, но ты все равно не поверишь.

Одли выводит катер в море.

* * *

И почти тут же видит «Универсального». К своему несказанному облегчению.

– А ты потом встречался с кем-нибудь из Югославии? Ну, из тех психопатов из твоего отряда? – спрашиваю я.

– Да.

– С Роберто?

– Нет. Не с Роберто. Вот уж с кем мне совсем неохота встречаться.

– С Настоящим Джоном?

– Ага. – Он произносит это «ага» таким тоном, чтобы у меня не возникло сомнений, что он не хочет об этом говорить. «Универсальный» как-то не приближается. – Блин. И сколько еще до него пилить? – Пару минут Одли едет молча, но потом все-таки разрождается: – Я много лет представлял себе, что я сделаю с Настоящим Джоном, если встречу его еще раз. Я его ненавидел. По-настоящему. Потому что, хотя мы с ним явно не были друзьями, он меня предал. Да, предал. Он мог бы выступить в мою защиту. Поднять палец вверх. Сделать хоть что-нибудь. Роберто, конечно, опасный и злобный псих, но надо отдать ему должное… Существует два типа людей: те, кто может пойти прямо на автоматы, нацеленные на них, и те, кто не может. Я из тех, кто не может, и поэтому я восхищаюсь теми, которые могут. Роберто, он был законченный психопат, но он был смелым и по-своему принципиальным. А Настоящий Джон был скотиной по жизни.

Я даже пытался его разыскать. Но я не знал, как за это взяться. Он говорил, что его фамилия – Смит, но он явно врал. Я пару раз ездил в Ливерпуль, бродил по улицам, вглядывался в лица прохожих – но уже через час таких хождений-глядений у меня начиналась жуткая головная боль. И я сказал себе: ладно, если он сам вдруг объявится, тогда я его и убью. А я собирался его убить. Я был настроен очень решительно. Причем я даже не злился, нет. Это была никакая не злость. Это было… ну, как будто решить, что сегодня на ужин будут макароны. Такое простое, обыденное решение. Поначалу я часто себе представлял, как я буду его убивать. Но время шло… я стал думать об этом все реже и реже. И вот через девять лет я встречаю Настоящего Джона на свадьбе у одной местной знаменитости. Я там был вышибалой, а он приехал с поставщиками из ресторана. Он меня не узнал. Я сильно изменился. И потом, я не думаю, что он вообще потрудился меня запомнить.

– И что ты сделал?

– Первым делом пошел в сортир и как следует просрался. Потом я успокоился и решил, что дождусь окончания банкета и сведу счеты.

– Ты убил его?

– Нет. Я дождался, пока все не закончилось и со столов не убрали посуду. Момент был самый благоприятный. Он, Настоящий Джон, был один на заднем дворе. Загружал ящики с посудой в фургон. А я еще раньше стащил со стола острый ножик. Убедившись, что поблизости никого нет, я подошел к нему и сказал: «Приветик, Настоящий Джон. Ты, наверное, меня не помнишь?» Он взглянул на меня через плечо: «Прости, приятель, не помню». Я сказал: «Югославия. И теперь тоже не припоминаешь?» – «Нет. Хотя Югославию помню. Тот еще был геморрой». – «Это я, Одли». – «Приятно снова с тобой повидаться, Одли. Прости, что я тебя не узнал».

– Он, наверное, прикидывался.

– Да нет. Он и вправду меня не помнил. Если бы он меня вспомнил, он бы сбежал от меня без оглядки. Он был такой щупленький мужичонка, совсем не крутой. И у него не было ножа.

– И что дальше?

– Он забрал у меня нож и сказал: «Вот спасибо. А то мы вечно теряем ножи и вилки». Я от ярости хлопнулся в обморок. Когда очнулся, его уже не было. Я мог бы его разыскать, но понял, что это уже бессмысленно.

«Универсальный» все-таки приближается.

– Ты веришь, что что-то меняется? – спрашивает Одли.

– В каком смысле?

– Как ты думаешь, можно сломать заведенный порядок?

– Какой заведенный порядок?

– Ну, заведенный порядок вещей. Все остается как есть. Ничего не меняется. Когда я думал, что пойду служить в армию, я изучал военную историю, ну, чтобы произвести впечатление. Возьмем короткий отрезок истории – и вот оно, тут. Знаешь, какая была самая короткая война?

– Нет, не знаю.

– Она была такая короткая, что ее даже никак не назвали. В 1896 году британцы вторглись в Занзибар. Вся война длилась около сорока минут. А кое-кто утверждает, что еще меньше. Точно известно, когда она началась. Ровно в девять утра, потому что в девять утра истекал срок ультиматума, предъявленного шейху.

– А что было в том ультиматуме?

– Какая разница? Может быть, война длилась сорок минут, потому что за грохотом артиллерии британцы не сразу расслышали крики арабов, что те сдаются. В этом эпизоде присутствует несколько элементов, характерных для всякой войны и знакомых любому, кто был на войне. Кретинизм с большой буквы, и пакет чипсов в придачу. Шейх и его приближенные знали, что к ним приближается британский флот, и они все собрались в одном месте, во дворце шейха.

Потому что арабские прорицатели утверждали, что снаряды с британских канонерских лодок не долетят до берега. Идиотизм с большой буквы. Впрочем, как я уже говорил, в каждой войне есть своя доля идиотизма. Вряд ли кто-нибудь знает, что стало с этими прорицателями, но я готов спорить, что во дворце их не было.

Дворец разрушили до основания. Причем только дворец. Ни одно близстоящее здание не пострадало. Когда с яхты шейха стали палить по британскому флоту, огонь был такой хилый, что британский командующий даже не сразу его заметил, то есть заметил, но не придал значения и потопил яхту уже в самом конце, когда та подошла слишком близко. Отсюда мораль: профессионалы не прибиваются на убийство, и технология всегда побеждает.

Когда яхта шейха «хлебнула» воды, они тут же подняли британский флаг. Мораль: большинство из тех, кто воюет, воевать вовсе не хочет и ждет только повода, чтобы побыстрее сдаться. Вот почему в военной истории так много рассказов о подвигах и героизме – потому что их очень мало, подвигов и героизма.

* * *

Одли поднимается на борт. Его встречает сам Бруно, который совсем не похож на злобного и опасного психопата, хотя, как я понимаю, тем они и опасны, злобные, невменяемые психопаты. И он совсем не похож на крутого морского волка. Он мне напомнил одного моего знакомого хормейстера, ужасно нудного дядьку, который каждые полтора года объявлял о приходе Мессии. У него седые кудрявые волосы, и пуловер на нем – кошмарный.

– А где Томмо? – спрашивает он, сияя улыбкой.

– Кто?

– Ну, он поехал тебя забрать.

– А-а, этот товарищ. Он сказал, что он всё – домой.

Бруно багровеет. Словно какая-то экзотическая ящерица в процессе ухаживания в брачный сезон. От улыбки до злости – за две секунды. Я в жизни такого не видела: чтобы лицо у человека стало по-настоящему багровым. Малоприятное зрелище.

– Найди его, – кричит он, обращаясь к кому-то из матросов-малайцев. – Найди его и скажи, что он уволен. Скажи ему, что я уволил его вчера. Нет, скажи, что он вообще у меня не работал. – Малаец прыгает в катер, с каким-то даже подозрительным воодушевлением – я это вижу, даже при таком низком качестве картинки.

– У вас один катер? – интересуется Одли.

– Нет. У меня их четыре. Соберешься погружаться, выбирай любой. – Лицо у Бруно резко бледнеет и только на скулах остаются два красных пятна.

– Отлично.

– И если тебе вдруг захочется поиграть в теннис, у нас есть корт. Единственный теннисный корт на тысячу миль вокруг. И единственный боулинг – на две тысячи миль.

«Универсальный», насколько я вижу, пребывает в полном упадке. Все очень запущено. Матросы прячутся по углам, где тенек, и горестно смотрят на Одли, как бы в безмолвной мольбе, чтобы их пристрелили. Повсюду – какие-то ящики и коробки.

– Наверное, все это великолепие обошлось тебе очень недешево, – замечает Одли.

– У меня были средства.

– Я слышал, тебе его мама купила.

Да уж, дипломат из Одли – никакой.

– Не хочешь чего-нибудь выпить? – Бруно открывает банку кока-колы, переливает ее содержимое в стакан и отдает стакан Одли.

– А другого чего-нибудь нет? – спрашивает Одли.

– Нет. Чипсы будешь?

– С ароматом жареного страуса? Я таких еще не пробовал.

– Их уже не выпускают. Сняли с производства четыре года назад. У меня есть еще несколько ящиков. Но это уже последние.

Одли резко прекращает жевать.

– Слушай, Бруно, а как ты вообще додумался до этой затеи с авианосцем?

– Я работал в бюро ритуальных услуг. Мне удалось скопить денег, и я подумал, а не купить ли мне авианосец. Когда живешь на корабле, в этом есть свои плюсы. Например, можно годами не сходить на сушу.

– А почему ты не хочешь на сушу?

– Хочу посмотреть, на что это похоже, когда сходишь с ума.

– И как ощущения?

– Неприятные. По-настоящему неприятные.

– Тогда зачем ты все это затеял?

– Потому что мне так захотелось. Я знал одного человека, который хотел, чтобы его публично казнили. Неужели тебе никогда не хотелось сделать что-то такое, что все остальные сочтут полным идиотизмом?

Одли отпивает колы.

– И что еще хорошо в море: можно делать, что хочешь.

Одли отпивает колы.

– Кстати, ты не сказал мне спасибо за колу. Смертным следует быть осторожнее. Знаешь историю про Вечного Человека?

– Нет.

– Это местная легенда. Большой Вождь умер и отправился на Небеса, повидаться с Тем, Кто Сидит Наверху. «Тебе повезло, – объявил он сразу, как только пришел. – Я самый лучший из всех людей, кто когда-либо поднимался на небо». «Ты прав, – сказал Тот, Кто Сидит Наверху. – Ты самый лучший из всех, кто тут был, есть и будет. Так что ты нужен нам весь. Иди забери свое тело и возвращайся обратно к нам». Большой Вождь вернулся на землю, забрал свое тело и поднялся обратно на небо. И вот он стучится в небесную дверь. «Я пришел, – говорит. – Открывайте». «Нет, нет, – говорит Тот, Кто Сидит Наверху. – Мы тебя впустим, когда ты придешь целиком». «Но я уже целиком», – говорит Большой Вождь. «Нет, ты должен собрать каждый свой волосок, каждый обрезанный ноготь, каждую чешуйку кожи, каждую капельку слюны». «Но на это уйдет целая вечность», – говорит Большой Вождь. «Вот и не теряй драгоценное время», – говорит Тот, Кто Сидит Наверху. Так что Вечному Человеку пришлось возвратиться на землю, чтобы собрать всю свою перхоть, и понятно, что он разозлился. Ему по-прежнему хочется на небеса, так что он вымещает злость только на нехороших людях. Он испытывает людей, и если они не проходят этого испытания, он их наказывает. Как правило, убивает на месте.

– Спасибо за колу. А ужин будет? – спрашивает Одли.

– Еще чипсов хочешь?

– А рыбы у тебя нет?

– Я рыбу не ем.

– Почему?

– Цигуатоксин. Паразиты. Я тебе расскажу про паразитов. А если не паразиты, тогда загрязнение воды. Ты не поверишь. Я даже в правительство написал. Ну, насчет загрязнения. Сейчас я тебе покажу письмо. – Бруно исчезает минут на пять. Я никак не пойму, то ли Одли доволен, что Бруно ушел, то ли нет. Бруно возвращается с целой пачкой листов.

– Ага, понятно, – говорит Одли, бегло просмотрев письма.

– Ты же ничего не прочел.

– Общий смысл я уловил.

– Нет, ты прочти их внимательно. – Бруно опять багровеет.

Пару минут Одли делает вид, что читает. Мы уже поняли, что Бруно лучше не злить.

– Да, вот это я называю хорошей прозой, – говорит Одли, – Кстати, я как раз и хотел поговорить о письме.

– И какое из этих писем тебе больше всего понравилось? – спрашивает Бруно.

– Э… первое.

– Одли, ты не обидчивый человек?

– Нет, не обидчивый.

– Ну, тогда я скажу, что ты просто тупой идиот. В первом письме все совершенно не так, как надо.

– Да, пожалуй, ты прав. Так вот, про письмо…

– Прочитай их внимательно, – говорит Бруно и достает пистолет.

– Ну вот, – обреченно вздыхает Одли. – Этого я и боялся.

Писем у Бруно немало. Жалобы в авиакомпании, что они не привлекают на Чуук нормальных дайверов, а если и привлекают, то крайне мало. Жалобы в управление порта – на мелкие рыболовецкие суденышки, которые постоянно бьются об «Универсального». Жалобы в дирекцию компаний – производителей картофельных чипсов, что они перестали производить некоторые сорта с его любимыми ароматами. Жалобы в правительства разных стран, что их неумелая политика плохо влияет на развитие туризма в Тихом океане. Жалобы в почтовые управления тех же стран, что его письма с жалобами явно не доходят до адресатов, потому что ответов он не получает.

– Лучше тебе отключиться, а то батарейки не хватит, – говорю я. – Я в тебя верю, Одли. И скажи ему, что твои друзья знают, куда ты поехал.

– Спасибо, я тут замечательно провожу время. Давно я так не развлекался. А в Англии люди ложатся спать. Подумать только.

Одли отключается. Я нахожу номер полицейского управления в Чууке и звоню туда, но там не берут трубку. Мне не очень приятно оставлять Одли в компании вооруженного, злобного и опасного психопата, но я все равно не смогу ничего сделать – разве что предложить ему крупное денежное вливание. В свою защиту могу сказать, что спала я плохо.

* * *

Одли выходит на связь.

– Алло?

Судя по голосу, у него все в порядке. Бруно лежит связанный, и даже при таком низком качестве изображения мне видно, что у него подбиты оба глаза. Кто-то из членов команды вроде бы писает на него. Он застегивает ширинку, отходит в сторонку, а на его место встает другой. Да, точно. Этот второй тоже писает на Бруно, причем прицельно.

– Что там у вас происходит?

– Может быть, я не такой крутой, как мой папа. Или как брат. Или как Роберто. Может быть, я не такой крутой, как мне бы хотелось, но по сравнению с некоторыми… скажем, со школьными учителями, флейтистами, флористами, парикмахерами и, скажем, сотрудниками бюро ритуальных услуг… я действительно крут и неслаб.

– И как тебе удалось отобрать у него пистолет?

– С помощью грубой лести. Я сказал, что его использование запятых – само по себе гениально, и попросил почитать еще что-нибудь из его писем. Я стал ему лучшим другом: мы с ним выпили не одну банку колы и съели не один пакет чипсов. Он отложил пистолет, и вот тут я его и ударил. Может быть, он и опасный злобный психопат, но он далеко не крутой опасный злобный психопат. Что хорошо в море, можно делать, что хочешь. Хотя тут тоже есть свои недостатки: каждый может делать, что хочет.

– А что там с нашим письмом?

– Пока ничего. Но у нас тут на борту – еще пара тысяч коробок с колой и чипсами, так что Бруно нам, может быть, и пригодится.

* * *

– Прошу прощения, – говорит Одли. Он говорит прямо в камеру, и я вижу, что он хорошо загорел. – Я его не нашел. По-моему, его вообще здесь не было. Похоже, тебя наеба… э-э-э… ввели в заблуждение.

Да, как-то все это грустно. Что там было, в письме Уолтера, и почему он оставил письмо у Бруно? Насколько я знаю Уолтера, в письме могло быть что угодно – вплоть до фотки его голой задницы.

– Ладно, ты сделал, что мог. Никто не справился бы лучше. – Одли заслужил похвалу. – Я только не понимаю, почему Уолтер доверил письмо такому ненадежному человеку.

– Я не думаю, что Бруно об этом знает. С ним вообще невозможно разговаривать. Все равно что пытаться заставить воду течь вверх по холму.

Делать особенно нечего, и Одли возвращается в бар. Я остаюсь с ним, потому что мне тоже делать особенно нечего. Чуук – это такое место, где каждый придумывает для себя развлечения сам. Кангичи спрашивает у Одли, как прошла его встреча с Бруно.

– Меня испытали, как говорят у вас в Чууке.

– Кто говорит?

– Ну, эта ваша легенда про Вечного Человека.

– Какая легенда? – Кангичи ни разу ее не слышал. Оск снова рассказывает о своей тяжкой доле. Там есть еще какой-то австралиец, который меня пугает – даже при таком низком качестве картинки. У него очень самоуверенный вид, какой обычно бывает у психов. Он много ездит по миру, по всяким «местам отдаленным» типа Соломоновых островов. Меня это не удивляет. Потому что он явно из тех людей, у кого дома под половицами можно найти… нет, туда лучше вообще не заглядывать.

– Преуспевающему человеку нужна своя свита из подхалимов и шлюх, – говорит он. Причем он не шутит. Однако поблизости не наблюдается никакой свиты: ни подхалимов, ни шлюх.

– Держись подальше от этого австралийца, – говорю я Одли.

Ловец невидимок-пигмеев уныло глядит в свою кружку с пивом. Как я понимаю, он весь в тяжких раздумьях, что делать дальше: невидимые пигмеи упорно не ловятся, и ему очень хочется домой – но, с другой стороны, домой очень не хочется. Сейчас он исследователь, пусть даже кое-кто из друзей и считает его придурком; но когда он вернется ни с чем, его объявят придурком уже официально. Мне становится скучно, и я уже собираюсь отключаться, и тут австралиец предлагает, чтобы каждый из присутствующих рассказал о своем самом плохом поступке. Я почему-то не сомневаюсь, что он и раньше проделывал этот фокус, но мне интересно послушать, что будет дальше. Однако после двух-трех достаточно блеклых рассказов о человеческой низости я все-таки отключаюсь и иду заварить себе чай.

Подключаюсь позднее. Теперь там у них появился какой-то француз. Я могла бы поклясться, что это Влан. Волос чуть меньше, жирку чуть больше. Но все то же неиссякаемое бахвальство. Его история, как и история Оска, связана с невоздержанностью и расточительством.

– Эту историю мне рассказал один парень, бездомный. Однажды он шел по улице, весь такой бедный-несчастный, как вдруг рядом остановилась машина, и водитель бросил ему конверт. «Это тебе», – сказал он и уехал. Этот парень, который бездомный, отнесся к конверту весьма подозрительно, потому что бездомных обычно не любят, и открыл его осторожно, ожидая какой-нибудь гадости. Но нет. В конверте были деньги. Много денег. Годовая зарплата рабочего. На эти деньги он мог бы купить себе новую одежду, снять квартиру на год и весь год нормально питаться. Но что он сделал? Вечером в пятницу он вселился в самый дорогой отель и принялся опустошать мини-бар. До утра понедельника, когда он выписался из отеля, он успел оприходовать всех горничных и двух блондинок-латвиек из скорой секс-помощи. В связи с чем возникает вопрос; что это было – chef-d'oeuvre [шедевр, образцовое произведение (фр.)] школы непробиваемого раздолбайства или великий carpe diem [лови момент, лови день; пользуйся моментом; не теряй возможность (лат.) Выражение принадлежит Горацию, «Оды».].

Мнения были самые разные, но в основном все сошлись на том, что этому парню следовало проявить благоразумие и предусмотрительно разделить деньги: половину – на радости жизни, половину – на хлеб насущный. Одни обозвал его полным придурком, а охотник за пигмеями-невидимками высказался в том смысле, что человек вправе потратить деньги, на что ему хочется.

Но, разумеется, француза не интересовало чье-либо мнение.

– Нет, вы все не правы. Ответ будет такой: мы не знаем.

– Подожди, – говорит Одли и обращается к австралийцу: – Ты еще не рассказал о своем самом плохом поступке.

Почему я не удивлена?

– Ну хорошо, – говорит австралиец. – До этого вечера мой самый-самый плохой поступок – как я заставил одну девчонку надеть на голову бумажный мешок, прежде чем я ее трахнул. Не знаю, как вас, а меня красивые женщины не привлекают. Я люблю настоящих уродин. На других у меня не встает. Чтобы у меня встало, девчонка должна быть такой кикиморой, чтобы я сразу сказал себе: «Блин, у тебя же не встанет на эту страшилу», – и вот тогда я возбуждаюсь. В общем, я подцепил эту моржиху, и ей ужасно хотелось потрахаться, и мне тоже, честно сказать, но мне хотелось убедиться, что она готова на все, лишь бы ей засадили, и я ей сказал, что я ее трахну, только если она наденет на голову бумажный мешок.

Он врет. Это не самый плохой из его поступков.

Он делал вещи гораздо хуже.

– Ты сказал «до этого вечера». А что было сегодня вечером?

– Пока еще не было, но сейчас будет, – говорит австралиец, достает пистолет и пихает его Одли в рот. – Мой самый-самый плохой поступок – как я пристрелил человека по имени Одли.

Он выжидает пару секунд, потом вынимает пистолет изо рта Одли, убирает его в карман и смеется. Я жду, что Одли его ударит.

Когда Одли уходит, австралиец кричит ему вслед:

– Ты что, шуток не понимаешь?

Одли выходит в ночь. Качество картинки – на удивление хорошее, особенно если учесть, что при дневном свете все обычно расплывается.

– Ты в порядке?

– Ага, – отвечает Одли, но как-то неубедительно. Я ничем не могу помочь, но я решаю остаться с ним.

Он идет обратно в отель, и я вновь вижу тот памятник и говорю – больше для поддержания разговора:

– Не видишь, чей это памятник?

– Нет, – говорит Одли, – слишком темно.

– Ладно, бог с ним, – говорю. – Сегодня ты хорошо справился. Сейчас я уже отключаюсь.

– Да, – говорит Одли. – Сегодня я сделал все правильно. Я давно уже никого не бил в баре. В последний раз, когда я кого-то бил, все получилось неправильно.

– А что было?

– Я сидел в пабе, упиваясь жалостью к себе. Работы у меня не было, подруги – тоже, мне было пакостно и одиноко, и я думал об одной девочке… мы с ней в школе учились… очень красивая была девочка, и я так никогда и не решился пригласить на свидание. Такая красивая девочка есть в каждой школе. Я промучился несколько лет и все никак не решался к ней подойти, и вот однажды, после уроков, она пошла домой той же дорогой, какой обычно ходил я. На улице не было никого: подходи, приглашай – никто не мешает. И я подошел. И пригласил. Вернее, хотел пригласить. Я открыл рот, но у меня вдруг пропал голос. Она прошла мимо, а я так и остался стоять с открытым ртом. На следующий день я попробовал еще раз. Опять открыл рот, и опять – ничего. Я не трясся, не нервничал, мы с ней душевно так поболтали, но каждый раз, когда я пытался пригласить ее на свидание, у меня пропадал голос. Вот так оно и не склалось.