Текст книги "Путешествие на край комнаты"

– Ты пытаешься ограничить чужую свободу, Янош, – сказал Рутгер.

– За все надо платить, – сказал Янош.

– Оуш-ш-шен, – прошипел Рутгер, оборачиваясь ко мне. – Хорхе сказал, чтобы я тебе кое-что объяснил по работе. В образовательных целях.

– Нет, он такого не говорил, – сказал Янош.

– Он такого не говорил, – сказал Ричард.

– Нет, не говорил, – сказала я.

– Это все потому, что я фачусь из принципа, за идею, да?

– Дорог тот миг, когда кто-то исчезнет, – повторил Янош.

Рутгер фыркнул и удалился.

– Ладно, Ричард, давай, что ли, очередную историю про утопленников, – сказал Янош. Ричард тоже ушел.

Янош представился мне и снял шорты и плавки, пока я упорно смотрела в другую сторону. Потом он достал из кармана шортов трубку и спички и закурил. Это была не трубочка для травы, а настоящая старомодная трубка для табака. Из тех, которые курят престарелые нудные дядюшки, к которым тебя возят в гости в глубоком детстве. Курить трубку – может, когда-то в этом был определенный шик, но теперь это уже немодно, и, несмотря на мужественную фигуру и задиристый, буйный нрав, с трубкой Янош смотрелся странно. Модный, стильный, шикарный… насколько это вообще важно? Наверное, все-таки важно. Для чего мы живем, если не для того, чтобы нами восторгались, чтобы на нас любовались и поражались?! У нас у каждого есть возможность выбирать между классной одеждой и страшными тряпками, между хорошей, достойной музыкой, которую пишут серьезные, вдумчивые, требовательные музыканты, и халтурной, натужной попсой, – и тот, кто делает правильный выбор, заслуживает одобрения и восхищения. Собственно, в этом, наверное, и заключается смысл нашей жизни: чтобы всегда делать правильный выбор – и чтобы тебя оценили и похвалили люди, мнением которых ты так или иначе дорожишь. А какой еще может быть смысл? Я подумала, может быть, Янош пытается возродить моду на трубки, но мысль получилась какая-то неубедительная. Хотя с другой стороны, а кто из нас совершенство?

Янош глубоко затянулся и выпустил витую струю сизого дыма.

– Йойо тут хорош, – объявил он. Я была без понятия, о чем он говорит, но я поняла, что он имеет в виду.

Я запрокинула голову и посмотрела на небо – божественно голубое. Где-то там, под этим великолепным небом, шесть миллиардов людей вовсю испражнялись друг другу на головы и топтали друг друга ногами. Но я была счастлива. Со всей этой суетой – пока я искала работу и собиралась в Барселону – у меня не было времени на охоту за мужиками. Мне отчаянно не хватало компании. Но теперь я попала в нужное место.

– Мне так жалко хороших людей, – задумчиво проговорил Янош.

– Почему?

– Потому что рано или поздно их всех злобно выебут.

* * *

Если учесть, что все мои предыдущие работодатели так или иначе пытались меня домогаться, меня удивило и даже немного разочаровало, что Хорхе не потребовал от меня никакого интима. Но он был из тех редких людей, которые безоговорочно счастливы в браке.

– Величайшее изобретение в истории – это не колесо и не письменность, это жена, – сказал он.

– Очень немногие мужики так считают, – ответила я.

– Потому что очень немногие люди умеют любить, Я надеюсь, что ты умеешь, Оушен.

– Все умеют любить.

– Нет. Не умеют. Им просто кажется, что они умеют. Но они не умеют.

– Но если ты думаешь, что умеешь, значит, все же умеешь? И как тогда разобраться, умеешь ты любить или нет?

– Я скажу как.

– А чем тебя покорила твоя жена?

– Она не задает лишних вопросов.

Хорхе привел меня в зал, где сцена, и рассказал про мой номер.

– Сценарий такой. Ты служишь горничной в доме Рино. Рино – он странный. Фетишизм, извращения, садо-мазо и все дела. Но ты об этом не знаешь. И вот однажды ты заходишь к нему в кабинет и видишь, что он весь затянут в латекс, как какой-нибудь член парламента или большое начальство из местных органов управления. – Тут Хорхе с отвращением скривился. – Во рту у него – неочищенный апельсин, и он уже собирается злоупотребить доверием своего карликового хомячка, Сантоса, и отправить его в принудительное одинокое путешествие в тесноте и темноте, без которого Сантос вполне обошелся бы, будь у него хоть какой-то выбор, и тут входишь ты, горничная-француженка со своей метелочкой для пыли, и застываешь в ужасе и потрясении. Ты не веришь своим глазам: твой хозяин, такой замечательный человек, и вдруг занимается таким непотребством. Ты – добрая девушка, с золотым сердцем, и ты используешь все свои женские хитрости, чтобы отвратить его от постыдных пристрастий. Он овладевает тобой сзади, и все довольны и счастливы.

Конечно, такая работа – трахаться на глазах у публики, которая платит, чтобы на это посмотреть, – она не для всякого, но если надо встряхнуться, то это как раз то, что нужно. Всячески рекомендую. В первый раз тебе странно и как-то неловко, как бывает неловко всегда, когда ты делаешь что-то впервые, садишься за руль или готовишься произнести речь; ты видел, как это делают другие, и тут нет ничего сложного, но чтобы сделать это самому, надо что-то в себе преодолеть.

Я почти не сомневалась, что кто-то из зрителей выкрикнет из темноты: «Да она ничего не умеет», или «Ей здесь не место», или «Смотрите, какая страшненькая, и как у него на нее встает». Но никто ничего не выкрикнул.

Я тупо смотрела прямо перед собой. Громкая музыка приправляла все действо, как кетчуп. Рино был как солнце, которое всегда встает вовремя и в этом смысле еще ни разу не подвело. Два представления за вечер со мной, три – по субботам, а он еще выступал и с Мариной. Он что, нашел свое место в жизни, или как?

Когда тебе аплодируют, это всегда приятно, хотя самые бурные аплодисменты срывал хомяк. После нескольких представлений это становится самой обычной работой, такой же, как и любая другая; люди, которые кажутся более знающими и компетентными, потому что они знают, как зовут всех сотрудников и где лежат скрепки, на самом деле не такие уж и компетентные, просто они проработали здесь на три недели дольше и поэтому знают всех по именам и уже разобрались, где лежат скрепки.

По первости ты вообще ничего вокруг не замечаешь, потому что кошмарно болят колени, натертые ковром, но потом привыкаешь, акклиматизируешься и начинаешь рассматривать зрителей. Зрелище, кстати сказать, любопытное: прыщавые юноши старшего школьного возраста (неизменно англичане), кавалеры со своими дамами (дамы обычно сурово хмурятся, что означает одно из двух: либо «ты за это заплатишь», либо «как бы нам затащить всю команду к себе в отель?»), скучающие бизнесмены из тех, что всегда сохраняют квитанции и чеки, торговцы оружием из бывшего СССР, которые оставляют Хорхе «дипломаты», набитые деньгами, и говорят; «Как бабки закончатся, вы сразу скажите», – чиновники из местных органов управления, чей отпуск оплачен из чужих карманов. И разумеется, неизбежные телепродюсеры в поисках «новых талантов». Хорхе всегда посылал их подальше.

– Телевизионщиков я сюда не пускаю. Те еще прощелыги. Обманщики, воры и жулики. Все как один. И что еще хуже: скучные люди. Управленцы, они тоже мерзавцы и воры, но они хотя бы об этом знают. А телепродюсеры – нет. Я думал повесить на входе плакат: «Телевизионщикам и работникам местных органов управления вход воспрещен», – но какие критерии отбора? Не пускать тех, кто считает нормальным жестокое обращение с животными? Или кто любит гольф? В конце концов, это бизнес. А бизнес – это всегда риск. Тем более есть люди, с которыми надо дружить, потому что иначе рискуешь остаться вообще без поддержки.

Представление – сплошная ложь

Работать в «Вавилоне» было легко и приятно; главное, что регулярные порции счастья подносились буквально на блюдечке с голубой каемочкой. Переходы от ярко освещенной сцены, где властвовал чистейший, ничем не замутненный секс, и все было пронизано возбуждением и чувственностью, к суетливому гаму гримерки, где одна девушка, у которой течет из носа, громко сморкается в платок и орет на подрядчика по телефону, чтобы он побыстрей присылал людей починить ей крышу; вторая ждет, пока первая не повесит трубку, потому что ей тоже надо звонить – в страховую компанию насчет своих заявлений по поводу квартирной кражи, которые она отправляет им чуть ли не каждый день, но до сих пор еще не получила ответа, не говоря уже о страховке (при этом она просматривает объявления в газете – ищет няню для своего трехлетнего ребенка); третья, которой сейчас выходить на сцену, пытается как-то замазать огромный прыщ на ягодице, а четвертая жалуется, что хотя ее дважды за вечер (трижды – по субботам) трахают двое парней одновременно, у нее уже больше года не было ни одного бойфренда… так вот, переходы от сцены к гримерке были полны драматизма. Плюс к тому однажды в клуб заявился какой-то коммивояжер на пенсии и стал стращать наших девчонок – тех, которые соглашались его выслушивать, – что все они кончат под забором, без друзей, без гроша в кармане, почти без зубов и без всякой надежды, если немедленно, прямо здесь и сейчас, не отдадут ему все свои деньги.

Он донимал всех и каждого, пока Хорхе его не шуганул.

– Это мой шурин. Пускаю его сюда, в клуб, раз в год. У тебя хорошо получается, Оушен. Ты становишься популярной. Скоро затмишь хомяка.

– Да. Мне тоже здесь нравится. Как будто это мое. – И это была чистая правда. Никогда в жизни мне не было так хорошо, как там.

– Нет. Не твое. Если ты говоришь: «Это мое», это значит, что ты задумываешься: мое это или не мое, – а если ты об этом задумываешься, значит, все-таки не твое.

У меня есть привычка: когда я ложусь спать, я засыпаю не сразу, а сперва думаю всякие мысли, – и вот однажды, в ходе этих вечерних раздумий, там, в Барселоне, я поняла, что я счастлива. И довольна. У счастья, помимо прочего, есть и такая особенность: мы все его ждем, в глубине души – как желудок ждет пищи.

Пьеса о том, как человек уже час ждет автобуса, а автобус никак не приходит, никогда не будет такой же мучительной и раздражающей, как ожидание автобуса, которого ты ждешь уже час, а его все нет и нет. В плане драматического исполнения вымысел никогда не сравнится с реальностью. Реальность – непревзойденный мастер. Здесь и сейчас – это здесь и сейчас. Настоящим не запасешься впрок.

С самого первого дня Кристиана всегда относилась ко мне с ледяным равнодушием, как будто меня вообще не существует, но сейчас она вынуждена обратиться ко мне, чтобы я помогла ей замазать прыщ. Зачем, интересно, его замазывать? Можно подумать, его будет видно из зала. Кристиана вздохнула:

– Да… а так хочется быть совершенством.

Так. И она тоже. Почему, интересно, нам всем хочется быть совершенством? И почему я вообще задаюсь этим вопросом?

* * *

Корчиться и извиваться, изображая бурный экстаз, – это гораздо труднее, чем кажется. Я совершенно выматывалась за вечер и поэтому просыпалась достаточно поздно, а потом поднималась на крышу позагорать. Хорхе всегда приходил в клуб очень рано, весь в делах и заботах. Как-то утром я застала его на лестнице. Он тащил вниз коробку с теми странными стеклянными штуками, на которые я обратила внимание еще в свой первый день в клубе.

– А это что?

– Ловушки для ос.

Я подумала, что ослышалась. Или, может быть, это было какое-то образное название.

– А они для чего?

– Чтобы ловить ос. Такие, знаешь… в желтую с черным полоску… жужжат ж-ж-ж и кусаются.

– А куда ты их тащишь?

– Вниз. Они хорошо продаются. У нас тут работал один поляк, а когда уезжал, то оставил целую коробку таких штуковин. Я собирался их выкинуть, но потом просто поставил коробку у киоска с программками. А там как раз был клиент, и он спрашивает: «Сколько стоит?» Я говорю, что они не продаются. А он мне: «Я хочу купить». Я – ему: «Извините, любезный, у нас тут не лавка скобяных товаров». А он уже достает бумажник. Я говорю: «Они дорогие». Он говорит: «Ничего». А я говорю: «А вы где работаете? Случайно, не в местных органах управления?»

Я подумал: ну ладно, нашелся один идиот, хочет – пусть покупает. Все равно ведь выбрасывать. Но тут и второй клиент в очереди говорит: «Я тоже хочу такую». В тот вечер мы продали всю коробку. Розничная наценка – четыре тысячи процентов.

Глаза Хорхе горели азартом:

– Это такая игра. Интересное приключение, потому что никогда не знаешь, что заставит их раскошелиться, нашу почтеннейшую публику. Никогда не знаешь. Это большое искусство – убедить незнакомого человека дать тебе денег. Купля-продажа – это вершина человеческой цивилизации. – Он показал мне лакированный ящичек из орехового дерева, предназначенный для хранения ловушки для ос. – Вот смотришь на вещь и думаешь: «Интересно, кому это может понадобиться? В жизни не видел ничего более бесполезного». А у нас есть в продаже ароматизаторы для осиных ловушек с новыми восхитительными ароматами и карманный атлас «Осы Европы», если вдруг человеку захочется больше узнать о тех, кого он убивает.

Подошел Ричард.

– Погода сегодня вообще замечательная, – сказала я.

– Угу, ничего так.

– Тебе что, не нравится?

– Нравится. Просто я предпочитаю не радоваться погоде. Потому что хорошая погода все равно не продлится долго.

Я не ходила на завтрак. Просто брала с собой на крышу какие-нибудь фрукты. Обычно мы договаривались, что встретимся у бассейна в полдень. Если я говорю, что приду ровно в полдень, я прихожу ровно в полдень. И всегда прихожу первой. Если ты человек пунктуальный, это значит, что ты почти постоянно кого-нибудь ждешь.

Но постепенно народ начинал подтягиваться. Как правило, Ричард был одним из первых. И еще Влан, который таскал с собой целую сумку всяких кремов-бальзамов для загара и, когда приходил, первым делом выставлял все флакончики, баночки, тюбики рядом со своим шезлонгом.

Иногда к нам поднимался и Хорхе, чтобы пообщаться со своими актерами: сделать какие-то замечания «по существу» и просто так поболтать за жизнь. У него был альбом для наклеивания вырезок – его любимое чтение. Он собрал очень даже внушительную подборку газетных статей за последние десять лет, в которых были описаны случаи нападения обиженных граждан на работников местных органов управления по всему миру. Орудия нападения были самые разные: кулаки, битые бутылки, ножи, автоматы и бомбы. С непередаваемым удовольствием он зачитывал нам сообщения из Швейцарии, где какие-то полоумные подорвали здание министерства.

Те из нас, кто жил при клубе, редко выбирались в город, потому что… ну, все, что нужно для жизни, в том числе и развлечения, было у нас «на дому». После представления мы частенько врубали музыку и танцевали чуть ли не до утра. Мы не замыкались в своем кругу. Обычно мы приглашали к себе друзей, знакомых и совершенно посторонних людей – для компании и для «массовости». Так что никто не скучал.

– Искренность – мой аксельбант, – поприветствовал Янош Ричарда. Янош вообще любил афористичные выражения с туманным смыслом, но в них не надо было вникать. Надо было лишь улыбаться и согласно кивать. Ричард зачитывал нам листовку, которую ему всучили на улице, – сразу же переводя с испанского на английский.

– Вопреки общепринятым представлениям, Бог создал Адама и Еву не в Эдемском саду. Последние исследования доказывают, что Бог создал Адама и Еву в Барселоне.

– Да?

– Ага. Это песня. Тут даже дан точный адрес. Бог создал Адама и Еву на Вила-и-Вила, дом 35. Очевидно, на третьем этаже.

Мне уже как-то не верилось, что когда-нибудь я отсюда уеду: из Барселоны, из «Вавилона». А потом появился Рутгер в компании каких-то британцев, которых он подцепил на пляже. Удивительно, как они оказались в Испании, потому что, послушав их минут пять, я окончательно убедилась, что эти люди по определению не способны совершить даже какое-то одно из нижеследующих действий, не говоря уже о том, чтобы все действия последовательно: сообразить, где отдыхать, узнать условия и цены, заказать номер в отеле и билет на самолет и добраться до аэропорта. Пообщавшись с ними всего пять минут, мне захотелось забыть английский и получить германское гражданство.

Это были две парочки, обе из Гулля: Джан и Рон, Бацца и Тони. Господи, что происходит на севере Англии?!

Джан и Рону было уже за пятьдесят, но они вели себя, как какие-то маловменяемые подростки. Я имею в виду, что нормальные люди так себя не ведут даже в двадцать. Это был просто бродячий цирк безобразий. Рон с ходу плюхнулся на колени перед моим шезлонгом и принялся энергично сосать большой палец у меня на ноге. Рискованный способ знакомиться с девушками – даже для мужиков, состоятельных в смысле физической привлекательности и в смысле финансового положения. Хотя, наверное, кому-то такое и нравится. Но если ты пожилой дядечка, без работы, без денег, с какой-то экземой на роже и несвежим дыханием, запах которого девушка чувствует, даже когда ты сосешь пальчики ей на ноге… в общем, тебе лучше не экспериментировать. Мне пришлось отпихнуть Рона свободной ногой. Он, впрочем, ни капельки не обиделся и обернулся к двум Патрисиям.

– Близняшки!

Обе Патрисии молча сгребли свои вещи и удалились.

Я люблю удовольствия. Хороший секс, как говорится, оно завсегда хорошо, но эти Джан с Роном… похоже, им было вообще все равно, где и с кем. Просто какие-то сексуальные маньяки. Не сказать, чтобы я сама была очень разборчива в своих знакомствах, но всему есть предел. Я никак не могла понять, зачем Рутгер притащил их сюда, потому что даже самый испорченный извращенец, любитель всего мерзопакостного и противного никогда не польстился бы на Рона с Джан. Говорят, что с возрастом человек многому учится. Мысль, конечно, весьма привлекательная, но неверная.

Тони была самой обыкновенной блядищей за сорок, пропирсованной во всех мыслимых и немыслимых местах, которая рассуждала примерно так: жизнь коротка, и всех мужиков, разумеется, не перетрахаешь, но к этому надо стремиться; было сразу понятно, что она неизбежно начнет демонстрировать всем свои кольца на интимных местах, по размеру примерно такие же, как устанавливают на причалах, чтобы привязывать лодки. Надо думать, она была с Баццей, потому что он был лет на двадцать ее моложе, и у него вставало значительно чаще и крепче, чем у мужиков ее возраста. Собственно, никаких прочих достоинств у него не наблюдалось. Они ужасно гордились собой, что протащили через границу контрабандою выпивку, и теперь исподтишка надирались в барах. Считали, что это ужасно прикольно: можно укушаться в хлам, и не надо платить. Я еще понимаю, когда у человека нет денег. Но такое…

Бацца носил усы, не те, которые «усы – это стильно», а которые «вот, у меня усы, так что я, бля, настоящий мужик». Как большинство низкорослых, плюгавеньких и зачуханных мужичков, сам он был без понятия, какой он забитый по жизни и как легко его можно пристукнуть. Янош мог бы раздавить его одним пальцем – и, кстати, жалко, что не раздавил. (Что меня поразило на самом деле.) Мне не раз приходилось сдерживать мужиков, которые рвались набить морду друг другу, и мне было странно, что Янош не пришиб Баццу на месте, когда Бацца пролил пиво на Яноша после того, как Янош предупредил его, чтобы он был осторожнее с пивом; и потом, когда Бацца выбил у Яноша трубку, которая упала в бассейн – после того, как Янош снова предупредил его, чтобы он не махал руками; и потом, когда Бацца сел на темные очки Яноша (и сломал их), пока Янош вылавливал трубку. Кстати, Янош предупреждал Баццу, чтобы тот был осторожнее с его очками.

– Все равно очки были паршивые, – утешил Яноша Бацца.

Я подумала, тихо злорадствуя: вот теперь Бацца точно узнает, что такое тяжелый венгерский кулак, – но Янош сложил полотенце и тихо ушел.

Потом Бацца решил, что будет очень прикольно покакать под лавровым деревцем. Тут даже Тони не выдержала и пресекла его поползновения на корню.

– Так нельзя делать, – сказала она.

– Да никто не заметит, – ответил Бацца.

Тут появился Хорхе.

– Управленцы?

– Нет, – ответила я.

Джан работала в регистратуре местного центра по трудоустройству. Тони была приходящей няней, а Рон и Бацца исполняли обязанности штатных спермопроизводителей при своих бабах.

– Ага, постинтеллектуальное общество. – Хорхе развернулся и ушел. Странно, что он их не выгнал. Хотя мог бы. На правах радушного хозяина.

Еще пара минут – и мой загар достиг бы того безупречного оттенка, когда можно идти покорять мир, но мне пришлось уйти с крыши. Я как раз складывала полотенце, когда Бацца нырнул в бассейн. Если бы я не видела это своими глазами, я бы не поверила, что так бывает. Он прыгнул в бассейн, но едва не промахнулся – его занесло назад, и он ударился головой о край. Перед всплеском воды я отчетливо слышала хруст, но остальные, похоже, вообще ничего не заметили. Они продолжали болтать как ни в чем не бывало. Я решила дождаться, пока Бацца не вынырнет. Но он все не выныривал и не выныривал. Когда ты трезвый, не проломил себе череп и не тонешь в бассейне – это, конечно, во всех отношениях приятно. Но тут есть одно существенное неудобство: тебе надо вытаскивать из бассейна тех, кто нетрезвый, проломил себе черепа и тонет. Вернее, почти утонул.

В воде Бацца смотрелся таким безмятежным. Вода буквально на глазах краснела от крови. Я в жизни такого не видела. Злясь на себя, я спустилась в бассейн. Если б я сделала вид, что ничего не заметила, – двух-трех минут было бы вполне достаточно. Да, это был крупный просчет мироздания, что мы с Баццой живем на одной планете. Я вытащила его из воды. Остальные таращились на меня в замешательстве. Надо думать, Бацца частенько выделывал подобные номера.

Ричард бросился к пострадавшему и стал делать ему искусственное дыхание рот в рот. К моему несказанному облегчению. Потому что, во-первых, я сама не умела делать искусственное дыхание, а во-вторых, как-то оно меня не прельщало. Вскоре Бацца подал признаки жизни. Он плевался водой, содрогался в позывах на рвоту и истекал кровью.

– Ему надо в больницу, – сказала я.

– Все с ним будет в порядке, – сказала Тони.

– Мне надо в больницу, – взвыл Бацца, уже не придерживаясь своего натужного имиджа крутого парня.

– Ну так вставай и иди, раз надо, – сказала Тони.

Какое вставай и иди?! Бацца не смог бы найти больницу, даже дома в Англии. Даже если бы он стоял прямо напротив входа. При плохом освещении он не смог бы найти даже собственный член. Я собиралась сравнить этого недоумка с кем-нибудь из животных, но потом подумала, что у животных есть врожденные навыки и умения, что животные часто бывают милыми и обаятельными и что стадные и стайные животные как-то заботятся друг о друге. Казалось бы, общая несостоятельность должна была сблизить их, породить чувство товарищества, ну, я не знаю… Когда обезьяна изобретает какое-нибудь изобретение, остальные радостно скачут вокруг и строят друг другу рожи. Ричард увел Баццу с крыши, а я подумала, что в жизни Бацце уже ничего не светит, но зато потом из него выйдет очень хорошее органическое удобрение. Например, для цветов. Мне было стыдно за ту мысль. Кто я такая, чтобы судить других? Но мысли, они такие – приходят и требуют, чтобы их думали.

– Вот еще одного чуть было не заимел в коллекцию, – крикнул Рутгер вслед Ричарду.

Тогда я была молодая и не понимала, зачем Рутгер привел этих чмошников. Но потом поняла: он пытался самоутвердиться. Ощутить собственную значительность. Каждому хочется быть душой компании. Вот он и нашел для себя компанию. Просто так ничего не бывает. Чтобы завоевать популярность, надо с чего-то начать, а как проще всего заделаться великаном? Общаться с пигмеями. Я даже не сомневаюсь, что дома, в Гулле, эти сладкие парочки будут вспоминать Рутгера – если они вообще о нем вспомнят – исключительно в терминах «этот немецкий придурок» или «Рутгер, мудила», но в данный конкретный момент он был фигурой почти ослепительной: шикарный Рутгер, человек, тесно связанный с шоу-бизнесом.

* * *

Я так и не собралась посмотреть Барселону. Мне очень хотелось увидеть город, но, честно сказать, было лень выбираться. Почти все свободное время я проводила на крыше или в ресторане и вышла на улицу всего один раз – в ближайший обувной, за туфлями. Открытки с видами Барселоны продавались в киоске при клубе. Однажды я все же решилась поехать в центр. Автобусная остановка была прямо у входа в клуб. Но автобус ушел буквально у меня из-под носа. Я постояла минут пятнадцать, подождала следующего, а потом рассудила, что Центр пока подождет.

Это был не единственный раз, когда я пыталась «сбежать» из клуба. Было еще две попытки.

Я решила записаться в какой-нибудь танцевальный класс, спросила у Хорхе, что он мне порекомендует, потеряла бумажку с адресом и поняла, что мне не так уж и хочется заниматься в группе. Собственно, мне и без надобности (я уже перешла на ту стадию, когда мне больше никто не поможет). В клубе была небольшая комната для репетиций, с зеркалами и балетным станком, где я могла заниматься хоть до посинения.

Однажды я попыталась «выйти в свет» с Рино. Рино знал Барселону, а я всегда думала, что ходить по незнакомому городу надо в компании знающего человека. Так выходит гораздо приятнее и интереснее. Плюс к тому я уже предвкушала, с какой завистью женщины Барселоны будут смотреть на меня под руку с Рино (они же не знали, что в плане интеллектуального общения он был равнозначен фонарному столбу и что у нас с ним – чисто физические отношения). В то время Рино как раз снял маску, и мне было странно смотреть на его лицо, потому что, во-первых, я к нему не привыкла, а во-вторых, это было что-то вообще запредельное – в жизни таких не бывает. Он согласился сходить со мной в город, как я понимаю, вовсе не потому, что ему хотелось куда-то со мной сходить, а потому что ему надо было попрактиковаться в английском – с видом на будущую карьеру в Голливуде. По-английски он говорил с запинками, неинтересно и пресно, но большей частью – правильно. Было воскресенье, наш выходной. Я поговорила с Рино за обедом, и мы договорились, что встретимся в семь и пойдем погуляем по городу, а заодно и поужинаем.

Да, каюсь, я провозилась с прической и макияжем почти полдня, а потом еще долго решала, чего надеть. Может быть, в жизни такое случается только раз, но я смотрела на себя в зеркало и думала: кто на свете всех милее? Кто на свете всех прекрасней? Обычно, когда смотришься в зеркало, чего-то всегда не хватает для полного счастья: то платье уже не такое новое, то платье уже не такое стильное, то платье уже не такого оттенка красного, то загар слишком бледный, то откуда-то набежали лишние килограммы, то ремешок для часов надо новый. Но в тот вечер мое отражение лишь улыбнулось мне и пожелало приятного вечера. И дело не в том, что я выглядела безупречно. Я выглядела счастливой, дальше некуда.

В пять минут восьмого я уже сидела на кровати и ждала Рино, который должен был за мной зайти. Но через десять минут напряженного ожидания я решила, что надо бы поторопить своего кавалера – жалко было терять драгоценное время. Я выскочила в коридор и… наткнулась на Рино. Он как раз вышел из душа: весь в облаках пара, с полотенцем, обмотанным вокруг талии. Я слышала, как он уходил в душ. Это было четыре часа назад.

– Что-то мне как-то не нравятся мои круглые пронаторы, – посетовал он.

– У тебя замечательные круглые пронаторы.

– Это ты говоришь, чтобы меня утешить.

– Вовсе нет.

– Вот эта мышца, – он напряг мышцы предплечья и ткнул пальцем в ту, о которой шла речь, – по-моему, она слабовата.

Он пошел к себе в комнату. Я никогда у него не была. Я и сейчас не стала заходить, но все-таки заглянула внутрь из коридора: м-да, столько всякой косметики, лосьонов и кремов найдется еще далеко не в каждом специализированном магазине косметики и средств по уходу за кожей. Это был просто какой-то музей мировой истории туалетных принадлежностей, где зачем-то стояла кровать. На стенах висели анатомические плакаты с подробным описанием всех групп мышц. Женщины часто скорбят, что мужики совершенно не следят за собой, но теперь я могу со всей ответственностью заявить, что мужики, которые только и делают, что прихорашиваются, – ничуть не лучше, если не хуже. Я уже поняла, что ждать мне придется долго, потому что даже самому решительному человеку на свете все равно будет очень непросто выбрать лосьон и увлажняющий крем из нескольких сотен, имеющихся в наличии. Я вернулась к себе.

Когда Рино наконец остался доволен своим божественным видом – то есть часа через два, – мне изрядно обрыдло слоняться без дела (плюс к тому я успела проголодаться). Слоняться без дела – занятие во всех отношениях приятное, но слоняться без дела в ожидании кого-то, кто никак не идет, – это уже раздражает. Однако явление Рино мгновенно развеяло мою злость.

Он был просто великолепен: дорогой элегантный костюм, видно, что совсем новый, который сидел на нем как влитой, роскошный кожаный ремень, тоже совсем-совсем новый, ослепительно белая рубашка – буквально только что из магазина – и итальянские туфли ручной работы, начищенные до зеркального блеска, к которому не придрался бы даже самый тупой и ражий из армейских сержантов-майоров. Я никогда не была фетишисткой, но тут мне почти захотелось заняться сексом с этой одеждой. И Рино, надо сказать, был под стать своему одеянию. От него веяло скрытой угрозой, щекочущей нервы; всем женщинам хочется мужика, который ведет себя так, как будто он сейчас совершит что-нибудь безрассудное и жестокое, например, изнасилует тебя на месте в особо извращенной форме – ну или хотя бы такого, который на это способен, – однако вряд ли кому-то понравится, если мужик что-то такое затеет на самом деле, разве что некоторым ненормальным, которые находят удовольствие в том, чтобы часами сидеть в полицейском участке или резаться о разбитое стекло. Мне опять захотелось замуж. Немедленно.

Мы направились к выходу, где, как обычно, валялся Человек-Половичок. Этот Половичок – итальянец, член Европарламента – все время пытался острить и выдавать импровизированные афоризмы житейской мудрости, причем сразу на нескольких языках. Надо сказать, с мудростью и остроумием у него было туго. Если бы он ограничивался стандартным набором фраз из репертуара местного дурачка типа «взбодритесь, все не так страшно» или «хорошая ночка для этого дела», это было бы еще терпимо и даже по-своему мило, но ему обязательно надо было изобретать что-нибудь оригинальное, и в итоге он выдавал что-то вроде: «Каждый поцелуй – это как величайшее сопряжение ксилофонов». Хорхе уже не знал, куда от него деваться, потому что в последнее время Человек-Половичок впал в уныние, сделался мрачным и злобным и принялся донимать посетителей вопросами типа, когда они в последний раз проверялись у своего онколога.