Текст книги "Путешествие на край комнаты"

– Добрый вечер, юные любовники, – сказал он, когда мы выходили. – Никто не ручается за удовольствие, но боль будет точно.

Да уж, веселенькое напутствие. Но я все равно была на седьмом небе от счастья. Сердце радостно замирало, а душа трепетала. Это был знаменательный вечер – лучший из лучших. Этот вечер запомнится мне на всю жизнь. Теплая летняя ночь, целый город у моих ног, весь остальной мир – просто пригород Барселоны, со мной – красавец мужчина, прямо бог красоты. Ну, если не бог, то уж полубог – точно. Теперь я до конца своих дней могу жить на диете победного ликования.

Мне хотелось вкусно поесть, напиться в хлам, наделать глупостей, прогулять всю ночь до утра и поразить Рино и всех барселонцев своими отчаянными поступками. Это будет волшебная ночь – ночь, когда все мечты воплощаются в явь.

Рино остановился у входа и покачал головой.

– Нет, я не могу. Мне нельзя никуда выходить.

Он вдруг сделался таким мрачным, что я даже слегка испугалась. Он что, должен кому-то денег и боится встретить кредиторов? Или он заразился какой-нибудь нехорошей болезнью? Или что-что случилось с его семьей – что-нибудь страшное?

– Надо сперва подкачать эти круглые пронаторы.

Мы вернулись обратно в клуб, переступив через Человека-Половичка, который заметил:

– Каждый носит в себе трагедию.

Рино сказал, что ему нужно двадцать минут, чтобы привести мышцы в тонус, а потом он по-быстрому примет душ и мы пойдем в город. Я не знаю, сколько он там провозился и зашел ли потом за мной, потому что мне это все надоело. Я вышла на улицу и минут пять постояла на тротуаре, решая, куда пойти. Выбор был, прямо скажем, немалый. Но наш ресторан был ближе всего, и я точно знала, что кормят там вкусно.

Догонялки с улиткой

В общем, я так никуда и не выбралась. Но что самое смешное: мне не особенно-то и хотелось куда-нибудь выбираться. Первые две-три недели я страшно переживала из-за работы: справлюсь я или нет. В принципе в выступлениях не было ничего сложного, но все равно, надо было кое-чему подучиться. Каждый сможет раздеться, но чтобы раздеться профессионально – тут есть свои хитрости.

А все, что нужно для полноценного отдыха и досуга, было у нас на крыше.

Кстати, по поводу отдыха и досуга. Если вы когда-нибудь думали приобрести громадных размеров кальян и загрузить его скунсом (если вдруг кто не знает: скунс – это такая лютая трава с сильным и едким запахом; поэтому, собственно, и называется скунсом) или даже если вы никогда не думали приобрести громадных размеров кальян и загрузить его скунсом, мой вам совет: не надо. Говорят, что на травку подсесть невозможно, что она не вызывает зависимости. Но стоит раз покурить скунса через кальян – и все, ты попал. Когда куришь едкую дурь, просто физически невозможно долго удерживать в легких дым, но дым, пропущенный через воду, получается уже не такой ядреный, так что курить можно долго и обстоятельно. И по шарам дает – страшное дело.

Наши курительные сеансы на крыше вполне можно было бы квалифицировать как преступные действия по загрязнению окружающей среды. Кальян был размером с хорошее кресло, а главным жрецом по кальяну у нас был Влан, бригадир аварийной бригады. У него всегда был какой-то особый импортный уголь и какой-то особый скунс, прошедший специальную обработку. Он очень гордился своим кальяном (который он называл наргилем) и рассказывал, что его сделал мастер из древнего рода кальянных дел мастеров, которые занимаются изготовлением кальянов – наргилей – уже более трехсот лет: этот мастер живет высоко в горах, в Ливане, куда можно добраться только пешком или на муле, потому что дорог там нет, транспорт не ходит… ну, кроме мулов (ага, кроме мулов туда никто не пойдет, как сострил Ричард). Хотя, может, оно и к лучшему. Если б такие кальяны продавались в любой сувенирной лавке, я бы точно купила себе эту дуру и привезла бы его домой, и тогда мне пришел бы абзац. Уже необратимый. Этот кальян отбирал у нас жизнь – мгновения, минуты, часы и дни. Он подменял драгоценное время жизни дурманным дымом. А если вдруг у кого-то еще оставались какие-то честолюбивые замыслы, их благополучно глушили пивом. В чем прелесть апатии? В том, что тебя ничего не волнует, в том числе и апатия.

Влан вечно дергался и суетился, и это слегка раздражало, но он один умел управляться с кальяном, и управлялся с ним мастерски. Он был из тех нагловатых парней, которые заявляются незваными на вечеринку и узурпируют обязанности ди-джея; но если музыка нормальная и все довольны, то никто, в общем, и не возражает. Дай нам то, что нам хочется, а кто ты такой – нас не волнует.

Я не особенно увлекалась травой. Когда всерьез занимаешься танцами, нельзя позволять себе никаких вольностей в плане вредных привычек, но кальян… это великий соблазн.

– Зло – не наркотики, зло – сама жизнь, – изрек Ричард за пару секунд до того, как споткнуться и грохнуться.

– Важно, не что ты куришь, а с кем ты куришь, – возразил Влан.

– Всегда интересно узнать что-то новое. А когда узнаешь, то становится скучно. И наркотики – не исключение, – пробормотал Ричард, но так, чтобы Влан его не услышал.

На крыше мы много спорили. Но далеко не всегда. Чаще просто молчали и грелись на солнышке. Время как будто застыло. Я уже начала сомневаться, что когда-нибудь уеду отсюда. Было спокойно и тихо. Марина вертела в руках тюбик с защитным кремом, как будто она меня не предавала.

* * *

– Знаешь, кто были самые знаменитые мастеровые в семнадцатом веке в Богемии? – спросил Влан.

– Нет, не знаю, – ответил Ричард.

– Я тоже не знаю их по именам, но я знаю, что это были мастеровые, которые знали друг друга. В любую эпоху, в любой стране люди, преуспевающие в своей области, стараются держаться вместе. Самые знаменитые пекари в четырнадцатом веке в Италии – все они знали друг друга. Знаменитые коневоды в восемнадцатом веке в Монголии – все знали друг друга. Всегда существует круг избранных. И круговая порука.

– Но они знали и неизвестных.

– Прошу прощения?

– Они знали людей, которые ничего собой не представляли. Они знали законченных неудачников. Известные, преуспевающие предприниматели знали друг друга, но они знали еще и банкротов, и совсем никудышных работников. Просто биографы про них не пишут. Да взять хотя бы Хорхе. Да, он знает многих барселонских «шишек», но я готов спорить, что он знает и многих вообще никому не известных людей, причем последних значительно больше.

Влан был бывшим геологом, который так и не добился успеха на геологическом поприще. У него хорошо получалось покупать выпивку для знаменитых геологов на геологических конференциях, но никто из этих знаменитостей так и не пригласил его провести вместе отпуск или хотя бы выходные – что было бы знаком, что его приняли в круг избранных.

– Наверное, я их мало поил, – заключил Влан по этому поводу.

Хотя, добавил он, поразмыслив, один бодрый дедулька, который работал в каком-то там муниципальном совете, как-то раз предложил ему секс на троих вместе с его толстой женушкой.

Мне очень нравилось наблюдать за улиткой. В кальяне жила огромная белая водяная улитка, и даже когда я не курила, меня все равно завораживало это зрелище; большая улитка патрулирует свое жизненное пространство – медленно ползает по стеклу, шевеля рожками. Мне почему-то казалось, что она хочет мне что-то сказать. Но, наверное, она плохо старалась, потому что я так ничего и не поняла. В бассейне тихонько гудел подводный пылесос. Звук убаюкивал и расслаблял, но я не думаю, что пылесос пытался мне что-то сказать.

Кстати, кальян одобряли не все. Поляки Ева и Петр, муж и жена, представляли у нас на крыше серьезную фракцию. Они начали свой сезон в клубе чуть позже меня и отличались от всех остальных своим отношением к свободному времени. Они отдыхали активно и с пользой. Пока большинство из нас беззаботно гонялись за белой улиткой, они собирали посылки своим многочисленным родственникам и знакомым в Польше: зубной клей, зарядные устройства для аккумуляторов на солнечных батареях, мотки медной проволоки, – или сосредоточенно изучали какие-то толстенные монографии. Ева писала докторскую диссертацию по животноводству, а Петр – по фальшивомонетчеству на примере американского доллара. Мы это знали, потому что они нам об этом рассказывали.

– Бумага, печатные формы – тут никаких проблем нет. Проблема – с краской, – объяснял Петр. Ева уже почти закончила диссертацию, но оказалось, что у нее страшная аллергия на всех животных, которых разводят на фермах. Она была чуть ли не главным инициатором напряженности у нас на крыше, потому что даже не трудилась скрывать своего презрения к никчемным бездельникам, которые только и делают целыми днями, что загорают на солнышке, курят траву и обсуждают ее полезные свойства. Может быть, в чем-то она была и права.

Но у нее тоже была своя слабость: таблетки. У меня нет никакого медицинского образования, но я сомневаюсь, что если объявить во всеуслышание: «Мне надо принять лекарство», – то лекарство поможет быстрее и эффективнее. Может быть, она хотела, чтобы все стали расспрашивать о ее здоровье и всячески ей сочувствовать? Но тут она просчиталась. Никто не расспрашивал и не сочувствовал.

– Ричард, давай, что ли, очередную историю про утопленников, – сказал Янош.

– Я вам рассказывал про японца? – Раньше Ричард работал инструктором по дайвингу, и у него был обширнейший репертуар «утопленнических» историй. В диапазоне от жутких до страшно смешных. Ричард был не виноват, что его клиенты тонули – я почему-то не сомневаюсь, что тут он не врал, – они тонули скорее вопреки его напряженным усилиям. Жуткие истории были про девятнадцатилетних молодоженов и детей, смешные – про жадных американцев и шибко умных японцев. Никто из них не соблюдал элементарных правил техники безопасности. «Соблюдайте правила, – постоянно твердил им Ричард, – и правила соблюдут вас». В большинстве случаев дайвингисты забывали надеть пояс с грузилом, и их уносило в пучину. А тот японец, наоборот, навесил на себя слишком много груза. Ричард предупредил его, что так нельзя, но как поспоришь с упертым клиентом?

– Он хотел погрузиться быстро. Он погрузился быстро. Тело так и не нашли.

Был еще один американец, который, несмотря на многочисленные предостережения, полез на разбитый корабль – наверное, думал найти там сокровища. Его нашли сидящим на палубе затонувшего судна.

– Мы так и не поняли, что с ним случилось.

– Это мы уже слышали, – сказал Петр.

– А про нападения акул?

– На тебя нападали акулы?

– Акулы редко нападают на человека. Это трусливые твари, и если ты соблюдаешь правила, то и они соблюдают правила. Ну, в основном. – Но что самое интересное: хотя акулы нападают на человека исключительно редко, Ричард сподобился повидать чуть ли не половину всех известных случаев нападения акулы на человека, со смертельным (для человека) исходом. – У меня занималась молоденькая новозеландка. Это был ее первый урок. Мы были в каких-то двадцати футах от берега, на глубине футов десять, не больше, в таком месте, где акул не бывает в принципе. Мы не брызгались и не плескались, ни у кого не шла кровь, мы тихо-мирно промывали очки, и вдруг откуда ни возьмись появилась острозубая акула – кстати, острозубые акулы не отличаются агрессивностью, – маленькая, совсем маленькая, и откусила ей правую ногу, той девушке.

– Девушка выжила?

– Я вытащил ее на берег. Как потом выяснилось, какой-то малолетний придурок каждый день приезжал в это место на катере и кидал в воду сырое мясо – хотел приманить акулу. Просто ради интереса. Выходит, мы мыли очки в акульей столовой. Так что акула не виновата. Представьте себе, вы приходите в гамбургер-бар, заказываете гамбургер, а когда вы его кусаете, он начинает орать дурным голосом: «Я пришел с миром».

– Ричард, ты просто ходячая погибель.

Руттер придумал очередную «высокоинтеллектуальную» дурость. Он заявился на крышу с пестрым котом под мышкой, какового кота незамедлительно бросил в бассейн. Кот отскочил от поверхности воды и с воем перелетел через стену на краю крыши.

– Что ты делаешь? – спросил Янош.

– Учу кота серфингу.

– Ты плохой тренер по серфингу, знаешь? – сказал Ричард.

– Похоже, ты прав. Со следующим котом мы начнем тренировки в душе.

– А зачем тебе кот-серфингист? Хочешь принять участие в кошачьем чемпионате мира по серфингу?

– Нет, но я тут подумываю податься в антрепренеры, а кот-серфингист – это же золотая жила.

Мы с Хеймишем сидели в дальнем углу и наблюдали за этим идиотизмом.

– Как ты думаешь, человек получает то, что заслуживает? – спросил он.

– Я еще не так долго живу на свете, чтобы ответить на этот вопрос. – Мне самой очень понравился мой ответ.

– Беда с перекрестками в том, – продолжал Хеймиш, – что с виду они не похожи на перекрестки.

Все остальные уже гнались за Рутгером вниз по лестнице. Как я поняла, его собирались подвергнуть жестоким пыткам водой.

– А на что они похожи?

– Ну, на что-то похожи. Но только не на перекрестки, – в последнее время Хеймиш немного взбодрился и уже не ходил такой весь из себя удрученный, как раньше, и в ярком солнечном свете смотрелся muy [очень (исп.)] сексапильно, – А перекрестки должны быть похожи на перекрестки, чтобы, когда ты выходишь на перепутье, ты знал, куда вышел.

Меня это насторожило:

– Ты, случайно, не собираешься в чем-то признаться?

– Ну, раз зашла речь о признаниях, есть у меня один камень на сердце… хотелось бы облегчить душу, да. Зима. В тот год зима была особенно лютой…

Ну почему, если ты хочешь что-то кому-то сказать, нельзя просто взять и сказать? После красочных описаний морозного января Хеймиш наконец перешел к сути.

– У меня была девушка, которая постоянно жаловалась на жизнь. Хотя у нее были на то причины. Она была невезучая – просто ужас. На самом деле. Когда она выходила за пончиками, магазин всегда был закрыт. Однажды она вот так вышла за пончиками, а тут начался дождь, так что она подхватила воспаление легких. А пока ее не было дома, квартиру ограбили. Но знаешь, даже страдания близких друзей со временем начинают раздражать. Ты проявляешь сочувствие раз. Другой. Третий. Стотысячный. Стараешься поддержать человека, как-то ему помочь. Если человек – близкий, то стараешься долго. Но если это всего лишь знакомая, годная только на то, чтобы с ней постоянно собачиться и иной раз ей заправить, то сочувствие быстренько сходит на нет. Она нигде не работала, сидела дома, потихоньку сходила с ума и постоянно болела то тем, то этим.

Как-то в пятницу вечером я вернулся домой с работы, и на автоответчике было ее сообщение. Она просила ей перезвонить. Я устал как собака, и мне совсем не хотелось выслушивать ее слезные жалобы на головную боль, которая не поддавалась лечению, потому что все лучшие доктора страны никак не могли понять, в чем там дело. Все это я уже слышал. Не раз. И даже пытался помочь ей советом: ходи гулять, дыши свежим воздухом, живи полноценной жизнью, – но меня, ясное дело, никто не слушал. Утром я тоже не стал ей звонить. Мне не хотелось выслушивать слезные жалобы на головную боль и на проблемы с коленом. Мне хотелось сходить на футбол. Когда я вернулся с футбола, на автоответчике было еще одно сообщение. Она просила ей перезвонить. Но мне не хотелось выслушивать слезные жалобы на головную боль и на галактический заговор против ее скромной персоны, из-за которого она никак не может дойти до центра по трудоустройству. Я вдруг обнаружил, что свое драгоценное время можно использовать интереснее и с большей пользой. Я пошел в бар. Когда я вернулся домой, на автоответчике было коротенькое сообщение: «Нам надо поговорить». А через три дня мне позвонили из полиции и сообщили…

– Самоубийство?

– Я был последним, кому она звонила.

Где-то в отдалении послышались истошные вопли. Похоже, это кричал Рутгер. Ребята вернулись и сообщили, что Янош немножечко подержал Рутгера за ноги вниз головой, выставив его из окна на третьем этаже. Да, всегда радует, когда справедливость торжествует. Это сразу же поднимает боевой дух и способствует поддержанию хорошего настроения. Мне действительно было хорошо. Сколько все это продлится? Хорошо бы, подольше.

* * *

Трава под кальян закончилась. Влан позвонил своему дилеру, но тот был занят. Всем хотелось курить, но никому не хотелось тащиться в город на добычу. Рутгер вызвался принести все, что нужно. Оптовую партию. Меня, честно сказать, удивило, что он еще подает голос – после всего, что случилось.

– Только быстро, – сказал Янош и выставил руки вперед, как бы держась за воображаемые лодыжки. Он действительно любил раскуриться. Мне тоже нравилось это дело, но я могла бы и обойтись. Хотя, с другой стороны, а зачем в чем-то себя ограничивать?

Быстро у Рутгера не получилось. Влан пока разобрал кальян, чтобы почистить. Вид у него был задумчивый, даже, можно сказать, философский. Он прищурился на солнце.

– Что страшнее? Если мы совершенно одни во вселенной, такая космическая оплошность, просчет мироздания – или если мы не одни, а просто отдельная цивилизация из нескольких биллионов других, причем такая незаметная и несущественная, что нас даже нет в списке на получение статуса незначительной?

Он любил углубиться в такие темы.

Мне вдруг пришло в голову, что не так уж и далеко от нашей крыши – час или два на самолете – истязают хороших людей, женщин забивают до смерти камнями, потому что кто-то сказал, что так надо, целые страны голодают. Все это происходило достаточно далеко, чтобы можно было об этом не думать, но все же не так далеко, чтобы туда нельзя было дойти пешком за несколько недель или месяцев.

Петр ответил:

– Смотря что тебя больше пугает: одиночество или толпа.

Янош сказал, что хотел бы заняться сексом с инопланетянками, но только если они красивые. Влан хотел обсудить, а что значит «красивые», но его как-то не поддержали. Рутгер так и не вернулся на крышу, и в тот вечер вся наша злость в полной мере проявилась в представлении.

Ночь

Рутгер всегда ходил в темных очках. Когда я говорю «всегда», я имею в виду – всегда. На сцене. За едой. И когда завалился ко мне в три часа ночи, он тоже был в темных очках. И кроме очков на нем не было ничего.

– Оушен, у меня мощнейшая эрекция.

– Рутгер, это не мощнейшая эрекция. Это вообще не эрекция. – Меня немного встревожило, что он так легко проник ко мне в комнату, хотя, с другой стороны, Рутгер был не такой уж и страшный (в смысле, что я его не боялась), тем более что за стенкой спал Янош, который – это я знала доподлинно – очень хотел побеседовать с Рутгером насчет его исчезновения и последующей неявки на крышу с обещанной оптовой партией.

– Эта громадина – вся для тебя, – сказал он.

Нет, я действительно поражаюсь на немецкую систему образования.

– Уходи, Рутгер.

– На самом деле ты же не хочешь, чтоб я ушел.

– Мне лучше знать, что я хочу, а чего не хочу.

– Я не хотел тебя обидеть.

– Иди сюда, Рутгер. – Я со всего маху влепила ему пощечину, у меня даже рука заболела. В чем-то я даже была благодарна Рутгеру, потому что я всю жизнь мечтала ударить мужчину. В глубоком возмущении и за дело. Рутгер упал на пол.

– А деньги никак не помогут? – спросил он жалобно.

– Нет.

Рутгер расплакался.

– А может, я дам тебе денег, а ты скажешь ребятам что мы с тобой спали?

– Нет.

Пришлось тащить его к двери за ухо. Наутро я пошла к Хорхе. Рутгер был как кусок говна в нашем бассейне. Надо было что-то делать.

– У тебя есть пять минут, Хорхе?

– Ты припозднилась, но да.

– Припозднилась?

– Ага. Ты насчет Рутгера, да? Обычно новенькие девушки приходят жаловаться после первой недели.

Я изложила ему избранные фрагменты Рутгерианы.

– Он всех достал. Его надо уволить.

– Я его и уволил. Полгода назад.

– Тогда почему он еще здесь?

– Потому что не хочет уходить.

– Он работает за бесплатно?

– Нет. Он мне платит. Это бизнес.

В кабинет вошла Ева.

– Хорхе, мы можем поговорить с глазу на глаз?

Хорхе закрыл глаза и приставил ко лбу указательный палец.

– Так, погоди. Я читаю мысли… Рутгер.

– Хорхе, я не могу с ним работать. С таким козлом.

– Так, давай разберемся: ты не хочешь работать с козлом. Но ведь все так работают. Собственно, по-другому и не получается. Любая работа – работа с козлами.

– Хорхе, он как кусок говна в нашем бассейне.

Выходит, мы с Евой были заодно. От этой мысли мне стало как-то не по себе. Хорхе вздохнул.

– Да, наверное, уже пора дать Рутгеру шанс проявить свои таланты где-нибудь в другом месте.

Мы с Евой поднялись на крышу, психуя на Рутгера. Через час я уже начала волноваться, что мы с Евой станем лучшими подругами. Больше всего меня насторожило, когда она вдруг сказала:

– Хочу тебе кое в чем признаться.

– Не надо.

– Это насчет Петра. Кажется, я разрушила наш брак.

– И что ты сделала?

– Заставила Петра сказать спасибо. Перед нашим отъездом моя мама испекла нам торт, чтобы мы съели его по дороге сюда, но я замоталась со сборами и забыла торт дома. Но я знаю, что мама ждала, что мы похвалим ее торт, и я попросила Петра написать ей открытку: что торт был просто замечательный. Он сказал: нет, я не люблю врать. Скажи своей маме, что мы забыли торт дома. Но я не хотела расстраивать маму. Она два дня с ним возилась, с тортом. И я сказала Петру: я тебя очень прошу, напиши ей открытку. И он написал.

– Так в чем проблема?

– Он соврал с такой легкостью. Он написал эту открытку буквально влет. Написал, что больше всего ему понравился хрустящий слой. Написал так убедительно, что я даже пошла позвонила сестре, чтобы убедиться, что торт действительно остался дома. Петр в жизни не врал. Ни разу. А тут вот так просто взял и соврал. И теперь я уже никогда не смогу ему доверять.

– Но ты же сама его попросила.

– Но ему было необязательно врать так мастерски.

* * *

Мерв работал у нас барменом. Он был не из тех, кто барменствует временно в ожидании чего-то иного. Он был барменом по призванию. И всегда будет барменом. И всегда будет выглядеть, как бочонок на ножках и в парике. Он регулярно ходил в тренажерный зал и занимался там целый день. Но с тем же успехом он мог бы весь день пролежать в гамаке. Как бы он ни изнурял себя тренировками, как он был круглым бочонком, так он им и останется. Он был с меня ростом, но шире раза в четыре. Мерв специализировался на водке. Три-четыре сорта – для него это было вообще ничто. У него в баре стояло сортов пятьдесят, не меньше, и он очень любил про них поговорить, к вящему неудовольствию многих клиентов, которым хотелось спокойно выпить.

– Даже не знаю, стоит ли вам это пить. Это лютая водка, злая. Из тех, что ломает жизнь. А вам оно надо? (Однажды Хорхе признался: «Думаешь, это легко – найти бармена? Типа открывать бутылки – тут особого ума не надо?»)

Как-то раз Петр намекнул Мерву, что у него в Барселоне есть свой человек из Польши, у которого целый склад редкой польской водки, по большей части паленой и вредной для здоровья. С ароматом мушмулы, с ароматом мятной жвачки, с ароматом виски и еще какой-то убойный сорт, называется «душегуб». («Душегуб» привел Мерва в неподдельный восторг.) Мерв прожил в Барселоне уже десять лет, и он согласился показать мне город: в ближайшее воскресенье, с утра, по дороге на какую-то встречу. Мы сидели в фойе, ждали автобус и разговаривали.

– Да, я люблю Уэльс, – сказал Мерв. – Но насилие и инцест быстро надоедают. Барселона – мой город. А бармен – это мое призвание. Хотя однажды я все же попробовал себя в другой профессии.

– В какой?

– Я был военным корреспондентом. Но как-то оно не склалось.

– Правда? Как интересно. А как ты туда устроился?

– Я использовал древнюю друидическую технику контроля над сознанием, которая передавалась у нас в семье из поколения в поколение на протяжении многих веков. Непосвященные называют ее наглой ложью. «У вас есть опыт работы военным корреспондентом?» – «Да». – «Вы говорите по-арабски?» – «Да». – «У вас есть связи в Бейруте?» – «Да».

Это была неплохая работа, но – не моя. Я устал постоянно чего-то выдумывать. Тогда Бейрут был вообще диким городом. Я уехал оттуда после истории с псом-экстрасенсом.

– С псом-экстрасенсом?

– У одного парня из местных ополченцев был пес-экстрасенс, который давал им советы, как лучше сыграть на фондовой бирже. Они делали очень хорошие деньги и закупали на них самое современное оружие. Я сидел в такси, на какой-то кошмарной окраине, ждал водилу, который пошел договариваться об интервью с этим псом, а мимо проходил какой-то мужик. Он остановился и заговорил со мной по-английски. А я был в своем кардиффском свитере.

– Когда я надеваю свой кардиффский свитер, женщины мне говорят: «В таком виде нельзя выходить на улицу». Они говорят: «Ради Бога, надень что-нибудь другое: что угодно, но только не это. Я все для тебя сделаю. Все, что захочешь. Любое извращение, какое скажешь. Только сними этот свитер». А я отвечаю: «Я ношу этот свитер, потому что он спас мне жизнь». – Как оказалось, Мерв прожил в Кардиффе пять лет, изучал там гостиничный менеджмент. Все пять лет прозябал в нищете. Ему было обидно и горько: гостиничный бизнес в Бейруте пребывал в полном упадке. Мерв жил в какой-то землянке, в жуткой нищете, и, как он сам отозвался о годах учения, с тем же успехом он мог бы втыкать себе в зад морковку – все эти пять лет. А тот парень, который остановился рядом с такси, где сидел Мерв, сказал ему по-английски: «Конечно, это не мое дело, но твой водитель сейчас продает тебя ополченцам».

– Я был в ярости. Я платил ему в баксах, водиле. Платил, кстати, немало. Если бы он просто меня ограбил, я бы не то что не стал возражать, но я бы с этим смирился. В конце концов каждого могут ограбить. Ты меня ограбил, значит, ты сильнее. Но когда тебя продают, как какую-то краденую микроволновку, шайке шестнадцатилетних бандитов… меня это взбесило. Тем более, что мне не хотелось провести ближайшие десять лет в камере. И мне пришлось срочно принимать решение. Может быть, самое трудное в жизни. Что мне делать? Дождаться водилу и дать ему в челюсть? У меня просто руки чесались набить ему морду, но он мог вернуться уже не один… В общем, я доехал на его такси до отеля, поджег машину и пошел собирать сумки. Правда, перед отъездом я распространил про водилу кое-какие не очень приятные слухи, из-за которых его могли и убить. И скорее всего убили. Но меня это мучает до сих пор. Иногда он мне снится, этот таксист. Я почти ни о чем не жалею в жизни, но тут я жалею, что не остался и не прибил его лично. Но никогда ведь не знаешь, правильно ты поступил или нет. И наверное, у каждого в жизни есть вот такая история про таксиста.

– Жалко, что ты так и не пообщался с тем псом-экстрасенсом.

– Да нет, не жалко. Но на этом моя журналистская карьера благополучно закончилась. Я прожил в Бейруте несколько лет: сочинял репортажи из головы или передирал их из других изданий – буквально не вылезал из лучшего в городе бара, учил ливанцев, как делать нормальный коктейль с мартини и водкой, и вот когда мне наконец выпал случай опубликовать действительно сенсационную новость, все едва не закончилось очень плачевно. Это и вправду могло стать сенсацией. Еще никто не писал про этого пса. И это была не просто собака, которая лаяла раз на «да» и два раза – на «нет». Нет, тут все было очень серьезно. Эта собака давала подробные письменные инструкции, что из ценных бумаг продавать, а что, наоборот, покупать.

Некоторые эксперты утверждают, что гражданская война в Ливане была диплоидом ливанского зла, ассоциируемым с фуллереном международной интриги; а я говорю, посмотрите на даты – когда она началась и закончилась, эта война. Она продлилась пятнадцать лет. И вот что любопытно: пятнадцать лет – столько в среднем живет собака, если за ней хорошо ухаживать. Нужны какие-то еще объяснения? Что, ты думаешь, там делали израильтяне и сирийцы? Они все хотели заполучить этого пса. Но, понятное дело, никто об этом не распространялся. Было бы странно, если бы кто-то на пресс-конференции вдруг заявил: мы вторглись в эту страну, чтобы заполучить собачку, которая за год вернет нам все наши вложения, умноженные во сто крат. В общем, мерзкое дело. Зря я в это полез. На моей совести много чего нехорошего.

– Ты же не собираешься мне рассказывать всякие ужасы?

– Я не знаю. Не знаю, ужасы это или не ужасы. Как раз накануне этого несостоявшегося интервью с псом меня пригласил в гости один ополченец. Меня приняли очень радушно: кофе, taj el malek [восточная сладость в виде корзинки из сладкой лапши, наполненной орехами в меду или в сахаре], все дела. Понимаешь, если сказать незнакомому человеку: «Привет, меня зовут Мервин, давай ты мне купишь чего-нибудь выпить и расскажешь, как ты пялишь свою жену», – тебе, скорее всего, набьют морду, а потом будут долго пинать ногами. Но если ты скажешь: «Меня зовут Мервин, я журналист, давай ты мне купишь чего-нибудь выпить и расскажешь, как ты пялишь свою жену», – человек хотя бы серьезно задумается, прежде чем бить тебе морду. Большинство граждан, и особенно если они далеки от репортерской работы и никогда в жизни не сталкивались с журналистами, сделают для журналиста практически все. Это льстит их самолюбию – что их наконец-то заметили представители прессы. Потому что каждый из нас втайне считает себя лучше других. В общем, меня принимали по высшему разряду, как важного гостя, а потом с гордостью предложили показать в действии новую артиллерийскую установку. И я подумал: «А что? Интересно. Я в жизни не видел вблизи, как стреляют из артиллерийских орудий». И сказал: «Ну, давайте показывайте». Они сделали несколько выстрелов и разрешили мне тоже разок пальнуть. Грохот кошмарный, и видно, как вылетает снаряд.

Потом – снова кофе и сладости. Хорошие сигары. Теперь мы все большие друзья, разговариваем, смеемся. И только потом до меня дошло… мы же стреляли по-настоящему… и куда улетели все эти снаряды? Я так и спросил: «А куда улетели все эти снаряды?» – «Да так, есть там одно поселение друзов».

– Это, наверное, было ужасно.

– Да нет. Я никого не знал из того поселения. Я не знал, ранило там кого-нибудь или нет. Тот ополченец вполне мог шутить, когда говорил про деревню. Да и в поселении, наверное, знали, что они находятся в зоне обстрела, так что там наверняка принимали какие-то защитные меры. Нет, мне погано совсем по другому поводу: мы с теми ливанцами разговорились о танцевальной музыке и о творчестве одной в меру известной черной американской группы – которая так эксцентрично объединяет танцевальные ритмы с мощными, чуть ли не классическими гармониями и психоделией, отдавая при этом дань уважения жанру научной фантастики, откуда они брали многие сюжетные элементы для текстов, – чьи альбомы в последнее время пользуются большим спросом. В этом, наверное, и заключается главный секрет популярности: не нужно стремиться к большому успеху с первых шагов. Когда они начинали, про них мало кто знал, и теперь про них тоже мало кто знает. Когда никто про тебя не знает, а тебе очень хочется славы – это беда; когда никто про тебя не знает лет через двадцать после того, как ты закончил свои выступления, – это способствует установлению культа и повышает объемы продаж твоих старых альбомов. Хозяин дал мне послушать три своих самых любимых бутлега вышеупомянутой группы.