Текст книги "Законы прикладной эвтаназии"

6

До встречи с отцом около полутора часов. Майя, Марк и Стас едут в такси. Стаса вызывают по комму. Майя слышит только «да», «да», «отлично», «посмотрим» и так далее.

– Переключаю, – говорит Стас и перебрасывает вызов ей.

– Это Санкевич, – слышит Майя.

– Слушаю.

– Мы вышли на Якобсена. Личного разговора с ним добиться нельзя, но я сейчас составляю документ, который ему передадут сегодня же вечером. По крайней мере, я надеюсь, что мне не соврали.

– Вы молодец, Володя, – Майя и в самом деле очень рада этой новости. – Без меня справитесь?

– Думаю, да. Ничего сложного тут нет. Я так понимаю, вы хотели опереться на текст хельсинкской декларации?

– Да.

– Я добавил ещё материал Нюрнбергского процесса. А также индонезийское дело 2147 года. И ещё несколько дел. Думаю, это должно как-то повлиять на Президента, если у него не сложилось окончательного мнения. В течение получаса я вышлю документ по адресу.

– Спасибо, Володя.

Майя отсоединяется.

– Он нашёл.

– Да, он мне сказал.

– Будем надеяться, у него выйдет.

– Я в первую очередь надеюсь, что выйдет у вас, Майя.

Такси останавливается неподалёку от офиса Варшавского, метрах в пятидесяти от двери здания. Ближе такси просто не подпустят.

– Ещё рано, – говорит Марк.

– Я всё равно не могу думать ни о чём другом. У меня нет аргументов. На отца не подействуют все эти конвенции и декларации. Он идёт к своей цели.

– В его цели есть резон, к сожалению.

– Да, конечно. Но средство от вринкла так или иначе изобретут. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра. Но изобретут без нарушения норм человеческой морали. Без страха и боли.

– У нас было три часа на вашу историю, Майя, – вмешивается Стас. – Она потрясает. Будет ли столько времени у вашего отца?

– Я надеюсь. Я искренне надеюсь. Более того, я верю, что мои слова подтвердите вы. И Певзнер. И ещё отец увидит перемены.

– В ваших глазах.

– Откуда вы знаете, Стас? Вы же не видели мои глаза «до»?

– Видел. Тысячу раз. На наших снимках, на наших записях, на улицах, на концертах. Даже в лифте.

Они же следили за тобой, Майя. Все двадцать лет не отпускали тебя ни на шаг. Они заглядывали в твою тарелку, они смотрели, во что ты одеваешься и как себя ведёшь, они видели твои глаза и умели читать по ним. Ты должна их ненавидеть, Майя. Но сейчас ты считаешь их своими друзьями и благодарна за то, что они делали. Они имели право следить за тобой. Это необходимое зло.

– Да, конечно, – отвечает Майя. – Я забыла.

– Я не думаю, что вам нужны извинения.

– Не нужны.

Марк потягивается.

– Мне душно, – говорит он. – Я перед твоим отцом всегда немею, так что я буду кивать и поддакивать. Говорить будешь ты.

– Конечно, я, никак иначе.

Марк выходит из машины.

– Нам тоже нужно идти, – говорит Стас.

Она улыбается.

– Вы тоже влюбились в меня, Стас. Только вот в какую? В весёлую девушку на улице или в спящую в анабиозе?

Стас улыбается в ответ:

– В обеих, наверное.

– Может, у вас что-то и получится, – говорит Майя совершенно серьёзно и выходит из машины.

7

Дорога от дверей машины к офису отца чем-то напоминает доску, выставленную за борт пиратского корабля. У Майи всё чётче и чётче складывается картина того, как отец сформулирует свой отказ. У неё свободный доступ почти во все помещения офиса, кроме личного кабинета Варшавского. Чтобы попасть туда, нужно его разрешение.

Майя входит. На входе швейцар. Новый, Майя его не знает, зато он её узнаёт. Вежливо здоровается, открывает дверь. Майя заходит. Лифт отвозит её на второй этаж.

В лифте – служитель, ещё один – у выхода. Оба в форменной одежде. Аккуратные, подтянутые. Вежливо здороваются. Всё, как обычно: их лиц Майя не запоминает.

Стас и Марк идут за ней, точно охранники, немая свита. Никто не обращает на них внимания. Певзнера, как и Майю, знают в лицо, а Стас – с ними за компанию.

Перед кабинетом отца – большая приёмная, она же место для ожидания. Здесь тоже работает человек – девушка-секретарь. Живой сотрудник – знак роскоши.

– Добрый день, Майя, – здоровается девушка.

Блондинка с пустоватыми голубыми глазами.

– Добрый день, Марина.

– У меня записано, что вы будете к шести.

– Я и буду к шести. Я тут посижу, книжку почитаю. Вы не против?

– Конечно, нет. Вы тут большая хозяйка, чем я, – Марина улыбается.

– Ну уж!

Майя оборачивается к мужчинам.

– Я немного подготовлюсь, хорошо?

– Конечно, как тебе удобно.

Майя достаёт портативный компьютер, подсоединяет очки и погружается в трёхмерное инфопространство.

Она пытается заставить свой мозг работать. А потом понимает, что лучше расслабиться. И одновременно разозлиться. Не думать о том, что она скажет отцу. Думать о том, что подвигло её на этот разговор. Она запрашивает информацию по Алексею Николаевичу Морозову (умер в 2010 году, врач-нейрохирург). Появляется фотография: вот он – улыбается, смотрит в камеру. Тут он моложе, чем Майя его помнит.

Состав преступления. Уголовное дело. Отравился в камере. Вот так ты умираешь, и после тебя остаются только годы жизни и твои преступления. Соверши ты хоть тысячу добрых дел, они не отразятся в протоколе. Не попадут в досье. Соверши преступление – попади в историю. Нечто вроде рекламной акции.

Волковский. Она находит информацию о старике. Да, источник его богатства как на ладони. Владел компанией, занимавшейся лицензированием и поставкой иностранных лекарств на российский рынок и наоборот. Фармацевтика всегда была прибыльным делом. Умер в 2020 году от осложнений на сердце, вызванных пневмонией. Восемьдесят шесть лет – хорошая, долгая жизнь.

И Дима, третий человек, который оказал влияние на её недолгое пребывание в двадцать первом веке. Но сейчас нужно думать о другом, нужно планировать встречу с отцом, до которой осталось меньше часа, нужно решать судьбу сотен потенциальных подопытных.

Она снова находит Диму, снова находит его диски, два его диска, двадцать шесть песен. Находит песню «Станцуй мне фламенко», потому что под этим названием не может скрываться никакая другая. Гитара, перкуссия (всплывает название – кахон), скрипка на заднем плане. И голос.

 
Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед
дворцом,
Выстрели в сердце влюблённому в танец, возьми это
сердце себе.
Бата де кола взовьётся по ветру, прикрыв на секунду
лицо,
Стройные ноги твои обнажая, что в целом равно ворожбе…
 

Неожиданно музыка прерывается. Из кабинета появляется Анатолий Филиппович Варшавский, министр дел ближнего космоса, собственной персоной.

– Ты уже здесь. И не одна, – обращается он к Майе, снимающей очки. – Это касается машины времени? – спрашивает он у Марка.

– Это слишком серьёзно для того, чтобы разговаривать вне кабинета, – отвечает Марк.

– Значит, пройдём внутрь.

8

Они сидят друг напротив друга. Варшавский – в огромном кресле за великолепным столом из натурального дерева – редкость на орбите. Майя, Марк и Стас – напротив. Майя представила Стаса, когда они усаживались.

– Так что вы хотите мне рассказать?

Варшавский чувствует напряжение. Он чувствует, что не всё так просто, что не всё ограничится машиной времени. Даже если бы первое испытание прошло успешно, Майя вряд ли требовала бы личной встречи накануне такого важного для него дня.

– Машина времени работает, – говорит Марк.

– И я побывала в прошлом, – добавляет Майя.

– Да? – Варшавский смотрит на неё с некоторым скепсисом. – В каком?

Майя встаёт и опирается на стол прямо напротив отца, пристально смотрит на него.

– Посмотри в мои глаза, отец. Посмотри внимательно.

Он смотрит и чувствует: что-то не то. У его дочери были другие глаза.

– Я пробыла там год, отец. Я изменилась, смотри.

И он замечает: чуть большие круги под глазами, чуть менее ровная кожа. Нет, не год повредил ей, а другой уровень санитарии и ухода. Токсичная косметика. Грубое мыло. Он видит, что это его дочь, но ещё несколько дней назад она выглядела иначе. И другим был её взгляд.

– Ты видишь? Скажи мне: ты видишь?

Он медленно кивает.

– Я вернулась назад. В тысяча девятьсот сорок пятый год. В самый конец Второй мировой войны. Это долгая история. Ты готов выслушать её?

Варшавский поворачивается к Марку и вопросительно на него смотрит.

Марк кивает.

– Да, сегодня утром Майя случайно отправилась в прошлое. Точнее, мы не знали, куда она отправилась.

Варшавский переводит взгляд на Стаса.

– А вы какую роль играли?

– Я один из тех, кто помог ей вернуться в своё время. Она расскажет.

– Ты готов выслушать, отец?

Варшавский садится в кресло.

– Я слушаю.

И это совершенно другая история. Вовсе не та, которую Майя рассказывала в лаборатории. Это история не про страх. Это история про жестокость. Майя рассказывает отцу про опыты с обморожением. Про то, как мальчишку поливают на морозе водой, а потом отламывают у него конечности. Про то, как женщина с ребёнком умирает в «ящике смерти» от иприта, как умирают люди от цианистого водорода или окиси углерода. Как человека разрывает на части в безвоздушной камере. Как ребёнка вскрывают заживо, доставая из его тела ещё бьющееся сердце, лишь для того, чтобы отточить мастерство хирурга. Как людям дают хлеб, но не дают воды, и их кожа шелушится, а изо рта идёт кровь. Как людям в еду подмешивают различные яды, чтобы узнать величину смертельной дозы.

Варшавский слушает молча – и верит. Потому что невозможно не верить этим словам. Словам очевидца.

Она рассказывает про эксперименты группы Такахаси. «Брёвна» заражали чумными бактериями. Из крови тех, кто выживал, делали сыворотку, которую вводили следующей группе, а затем этой же группе вводили возбудитель чумы. Сыворотку крови выживших во второй стадии эксперимента вводили третьей группе. И так далее.

А потом проводили прореживание. Выжившим вводили дозу хлороформа в запястье. Очень, очень болезненная смерть.

Свой сорок пятый Майя заканчивает рассказом, как в камеры забрасывали стеклянные гранаты с синильной кислотой. Она не видела этого своими глазами, но читала, будучи в двадцать первом веке. Она рассказывает про Накамуру, про Иинг. Про анабиозис. А потом наступает 2010 год – и новая волна жестокости.

Она рассказывает о Морозове, акцентирует внимание на его доброте, его профессионализме и образованности. А затем рассказывает об эвтаназии. И об ошибке доктора Морозова. И о его самоубийстве. И дальше, и дальше – о втором анабиозисе, о старике Волковском, о путешествии через шесть веков.

А потом она замолкает.

Варшавский тоже молчит. Затем обращает внимание на Стаса.

– Вы из хранителей… – то ли констатирует, то ли спрашивает он.

Стас кивает.

– Да.

– Я понимаю, к чему вы клоните. Я понимаю, всё понимаю. Более того, я вам верю. Я верю тебе, Майя.

Он подходит к стенному шкафу, голосовой командой открывает его, достаёт бутылку.

– Есть такие вина, – говорит он, – которые не может налить автомат. Эти вина должны храниться в бутылках, и порой срок хранения достигает пятисот лет. Потом их должен открыть человек с помощью устройства, которое называется «штопор». – Он достаёт штопор, вкручивает его в пробку, открывает вино. Наливает четыре бокала, три подаёт гостям.

– Я хочу напиться, – говорит он, – но мне нельзя. Поэтому я просто пью вино, которому пятьсот лет. И на вкус оно вовсе не уксус.

Он отпивает маленький глоток. Все отпивают.

– Майя… Я верю, да.

Он не знает, что нужно сказать. Но быстро находится.

– Ты хочешь, чтобы я снял закон об опытах с рассмотрения.

– Да.

– Хочешь, чтобы я отказался от того, к чему шёл много лет.

– Да.

Он подходит к панорамному окну, смотрит на звёзды. Оборачивается.

– Есть вещи, о которых вслух говорить не принято. Есть эксперименты, провести которые в демократическом обществе невозможно. Есть вклад в науку, который нельзя отрицать. Это вклад, который сделали нацисты. Всё, что мы знаем о медицине пограничных состояний, до сих пор базируется на исследованиях, которые во время Второй мировой войны проводили немцы в концлагерях и японцы в том самом отряде 731. Это необходимое зло, Майя. Это зло во благо.

– Ты ничего не понял, отец.

– Я всё понимаю. Марк, Стас, могу я попросить вас оставить нас вдвоём?

– Конечно.

Мужчины выходят.

Варшавский стоит у окна.

– Я не буду говорить, Майя, что понимаю тебя. Если б ты пропала, не отвечала б на звонки, твои друзья не знали бы, где ты, я б с ума сошёл. Я поднял бы все поисковые системы и службы розыска Верхней и Нижней Москвы, чтобы найти тебя и спасти в случае необходимости. Но ты как будто никуда и не пропадала. Я верю тебе. Я вижу твои глаза и понимаю разумом, что ты действительно всё это пережила. Что ты видела эти смерти и пытки, что ты не знала, сможешь ли вернуться, что ты ложилась в анабиозис, построенный первобытными людьми по незнакомым технологиям. Но моё сердце говорит: нет. Моё сердце остаётся на той же позиции. С тобой всё в порядке – значит, я тем более не могу сдаться. Не могу оставить то, что строил столько лет.

– Ты понимаешь, что творишь?

– Да. Я обрекаю на принудительную и долговременную эвтаназию сотни ни в чём не повинных людей. Но это необходимое зло. Мне нравится это словосочетание. Оно очень точное.

– А если тебя не поддержат?

– Меня поддержат.

Разговор, который изначально обещал зайти в тупик, зашёл в тупик. Поздравляю, Майя, ты сделала всё, что могла.

– Ты моя дочь. И я знаю, что ты не будешь делать глупостей. Не будешь кричать, что я тебе не отец, и так далее. Ты перетерпишь моё решение. Переживёшь мой завтрашний успех. Смиришься с ним. И всё будет почти как прежде.

– Ключевое слово – «почти».

– Значит, мне придётся пойти ещё на одну жертву.

– На меня.

– Да.

В его глазах такая непреклонность, такая сила, что даже новые, сильные и холодные глаза Майи не изменят его решения.

Она встаёт.

– Хорошо, отец. Но мы не сдались. У нас ещё сутки.

– Завтра вечером, после заседания Совета, я заеду посмотреть на вашу машину. Она – мой второй проект века. Я не думал, что всё получится так скоро.

– Заезжай. Если заседание окончится в твою пользу.

– А если не в мою?

Майя выдавливает из себя что-то вроде улыбки.

– Тоже заезжай. Ты же хозяин.

Майю вызывает Санкевич.

– Я получил ответ, – говорит он. – Он ответил мне спустя час после запроса.

– И что там?

– Президент поддержит твоего отца. Он так и резюмировал: я поддержу его законопроект об опытах. Эвтаназия, насколько я понимаю, не стоит на повестке дня.

– Спасибо, Володя.

Комм отсоединяется.

Майя стоит спиной к отцу. Перед её глазами маршируют мёртвые люди с обмороженными руками и опухшими лицами, покрытыми чумными язвами.

Завтра человек, который подарил ей жизнь, подпишет смертный приговор тысячам других.

Она оборачивается.

– Ты понимаешь, что рано или поздно лекарство изобретут и без опытов на людях?

– Понимаю. Но умрёт гораздо больше.

Отец всё ещё стоит спиной и смотрит в окно. Шкаф открыт.

Майя подходит и выдвигает одну из ячеек. Она помнит эту ячейку. Она хорошо помнит деревянную шкатулку, которая там лежит. Она помнит оружие, одну из любимых игрушек отца. Она помнит его коронный трюк с извлечением последнего патрона и мнимую игру в русскую рулетку. Она достаёт револьвер и прокручивает барабан.

Варшавский оборачивается.

– Ты сошла с ума? Положи оружие.

– Отец, ты не слышишь меня. Может, так ты меня услышишь.

– Ты ничего не изменишь. Машина уже запущена.

– В каком смысле?

– Лаборатория «Антивринкл» уже работает.

Майя сжимает тяжёлое оружие двумя руками.

– То есть работает?

– Опыты уже идут. Более того, получены предварительные положительные результаты. Есть сыворотка, которая серьёзно снижает скорость развития болезни.

– Где находится лаборатория?

– Неважно.

– Где?

Она демонстративно взводит курок.

– Ты не умеешь стрелять.

Она целится в декоративную чернильницу у него на столе и нажимает на курок. Чёрные брызги заливают стол.

– Я не скажу тебе, где лаборатория.

– Скажешь.

И она стреляет мимо него в стену. Совсем рядом с окном.

– Хорошо, – он поднимает руки. – Хорошо. Верхний Тишинский, пять. Лабораторный комплекс «Сатурн». Весь второй этаж.

– Президент поддержит тебя.

Варшавский удивлён сменой темы.

– Да. Откуда ты знаешь?

– Друг сказал.

И Майя стреляет в грудь Анатолию Филипповичу Варшавскому. Дважды. Её взгляд сейчас невероятно похож на взгляд доктора Хисато Иосимуры.

9

Она вызывает Певзнера.

– Ты что-нибудь слышал?

– Нет.

Кабинет звуконепроницаемый.

– Лаборатория «Антивринкл» находится в Верхнем Тишинском переулке, дом пять. Только взрывать нельзя: они уже получили сыворотку.

– Но если они получили её без опытов на человеке…

– Эксперименты на людях там уже идут. Давно идут, Марк. Пускай Стас пройдёт по своим каналам. Если хранители сумели добиться связи с Якобсеном, в лабораторию они так или иначе доступ найдут. Это нужно прекратить сегодня же вечером, ночью – когда угодно.

– А ты?

– Я пока останусь. Действуйте.

– Хорошо.

Майя отсоединяется.

Она идёт мимо стола, кладёт пистолет. Варшавский лежит, прислонившись к оконному стеклу – здесь оно доходит до пола.

Майя садится рядом. Скорая будет через две-три минуты. Сигнал о нарушениях в организме министра уже поступил.

– Ты ничего не изменишь, – с трудом говорит Варшавский.

– Уже изменила. Завтра ты не сможешь присутствовать на Совете. И лаборатории завтра тоже не будет.

– Машина уже запущена. Результаты исследований… – Он выдыхается.

– Результаты исследований не пропадут. Ты сделал то, что хотел.

Она говорит отстранённо, в пустоту. Она не думает о том, что сделала, потому что Иосимура научил её не думать. Научил воспринимать любого человека как средство. Три месяца в японском лагере оставили свой след. Навсегда.

– Нам оставалось немного, – хрипит Варшавский.

– И делали бы это в тишине. Никому не показывая. Твой законопроект подпишет смертный приговор не только тем, кто умирает от вринкла. Он убьёт тысячи здоровых людей. Исчезнет вринкл – найдётся что-то новое. И снова будут жертвы. И снова люди станут «брёвнами».

На мониторе – бригада врачей, влетающих в приёмную.

– Что теперь? – спрашивает Варшавский.

Действительно, Майя, что теперь? Ты сможешь выстрелить в своего отца ещё раз? Не под влиянием момента, а сознательно добивая его? Ты откроешь дверь и попытаешься сбежать?

– Зачем ты сказал мне адрес лаборатории?

Варшавский улыбается. Во рту кровь.

– Я дал вам шанс. Может, вы правы.

– Ты оставил всё на волю случая.

– Да. Может, я ошибаюсь…

На мониторе видно, как врачи суетятся, запрашивая экстренное открывание двери кабинета.

– А если у них не выйдет? – спрашивает Майя.

– Значит, я прав. Может, мы оба правы. В любом случае моя смерть ничего не изменит. Только на тебя ляжет груз вины. До конца твоей жизни.

И тут хладнокровие покидает Майю. Её душат слёзы, они прорываются наружу и стекают по щекам, она почти ничего не видит за потоком слёз.

– Можно открывать? – спрашивает Варшавский.

Ответ понятен без слов.

– Открыть дверь, – едва слышно шепчет министр, и через секунду кабинет наполняется людьми.

Они не обращают на Майю внимания. Они суетятся над Варшавским, прямо на его столе развёртывая портативную операционную. Кто-то сбрасывает пистолет на пол и отпихивает его ногой. Небрежность, меркнущая перед необходимостью спасти жизнь.

Робоврач вкалывает обезболивающее.

– Две пули! – говорит кто-то.

Майя выходит из кабинета и садится на диван в приёмной.

Он дал нам шанс. Он разрешил нам выиграть.

Даже наша победа в любом случае станет его победой. Он позволил выстрелить в себя, чтобы показать собственное великодушие. Но теперь в любом сценарии он – победитель.

Если он появится завтра на Совете и будет ратовать за принятие закона. Если он появится на Совете и откажется от продвижения закона. В таком случае найдутся последователи, а его будут прославлять, его, отказавшегося от великой цели во имя морали. Если он, раненый, не появится на Совете. Это сработает не хуже, чем покушение: министра пыталась убить его собственная дочь. Громкие заголовки новостных лент.

Даже если он умрёт, это будет безоговорочная победа.

Так устроен мир.

У неё не было ни единого шанса. Она проиграла.

Майя вызывает Певзнера.

– Марк, не нужно.

– Что не нужно?

– Вы где?

– Уже движемся к позиции. Готовимся. Хранители ищут выход на лабораторию.

– Снимайтесь.

– Что?

– Не нужно, Марк. Это ничего не изменит.

– Но…

– Без «но», Марк. Ты поверил моей истории – поверь и тому, что я говорю сейчас.

Из кабинета выезжают носилки. Отец в сознании. К его груди ведут многочисленные провода и трубки. Крошечные нанороботы чинят его тело изнутри.

– Стойте, – он останавливает процессию прямо напротив Майи.

Майя поднимает глаза.

– Это был несчастный случай, – говорит он. – Но теперь мне кажется, что я понимаю. Я понимаю. Спасибо, что ты спасла меня.

И каталка едет дальше.

А Майя плачет, сидя на диване, плачет и плачет, и никак не может остановиться.

Потому что только что она всё-таки одержала победу. Пусть Пиррову – но победу.