Текст книги "Законы прикладной эвтаназии"

9

Без двадцати минут двенадцать флаер министра дел ближнего космоса Анатолия Филипповича Варшавского опускается на специализированную площадку на территории резиденции Президента Джейкоба Якобсена близ города Бургхальден, Швейцария, Объединённая Европа. Варшавский выбирается наружу, за ним – охранник-секретарь Алексей. Их встречают три человека. Первый – низенький, с длинными чёрными волосами, расчёсанными на прямой пробор, холодными прозрачными глазками и тонким острым носом. Это Камиль Эйткен, личный секретарь господина Президента. Остальные – крепкие парни в форменных костюмах, охранники.

– Добрый день, господин Варшавский. Мне нравится ваша пунктуальность.

– Добрый день, господин Эйткен.

Они идут по направлению к резиденции. Особняку лет восемьсот. Огромный, каменный, с резными карнизами и старомодными деревянными рамами, он кажется островком прошлого в этом дивном новом мире.

– Господин Президент ждёт вас в полдень. У нас есть некоторое время для разъяснения обстоятельств вашей встречи.

– Я слушаю вас.

– В первую очередь, вы должны понимать, что ни одно слово, которое будет сказано в этих стенах, не должно выйти за их пределы.

Варшавский степенно кивает.

– Второе: даже я не знаю, о чём хочет поговорить с вами господин Президент. У него свои мотивы, и он нечасто делится ими с окружающими. Но по всему чувствуется, что будет принято некое судьбоносное решение. Учитывая ваши последние политические шаги, я полагаю, что Президент или поддержит вас, или не поддержит.

– В любом случае предстоит ещё местное утверждение.

– Это вторично. Поддержка Президента поможет вам на всех уровнях. Даже Корфи вряд ли сможет на что-либо повлиять против решения Якобсена. То же касается ситуации, в которой Президент откажется вас поддержать.

Некоторое время они идут молча.

– В помещении, куда мы сейчас войдём, ваш помощник должен будет сдать оружие. Сканеры уже просветили вас. Во втором помещении наша группа разделится. Мы с вами пойдём к Президенту, ваш секретарь будет препровождён в комнату для отдыха. Доступ к Президенту имеет только то лицо, которое непосредственно приглашено.

Варшавский слушает молча.

– Когда вы в последний раз встречались с Президентом? – спрашивает Эйткен.

– В марте две тысячи шестьсот семнадцатого, если вы имеете в виду личную аудиенцию.

– Именно её. Что ж, с тех пор многое изменилось. Президент Якобсен немолод, и вскоре ему так или иначе придётся покинуть свой пост.

Эйткен замолкает. Варшавский анализирует последнюю фразу секретаря. Ему обещают президентский пост? Или не обещают, но предлагают?

Они уже подходят к зданию. Тяжёлые деревянные двери, огромный холл с каменным полом и камином выше человеческого роста.

Алексей сдаёт лёгкий шоковый пистолет. Варшавский и Эйткен молча идут дальше.

Они проходят бесчисленные анфилады комнат, обставленных в викторианском стиле. Иногда попадаются слуги в старомодных ливреях.

У господина Президента неплохая жизнь, думает Варшавский.

– Вот мы и пришли.

Эйткен открывает очередную дверь, и они оказываются в большой приёмной. На старинных маятниковых часах – без пяти минут двенадцать. За массивным столом сидит симпатичная брюнетка. При появлении гостей она встаёт.

– Добрый день, господин министр, – здоровается она. – Господин Президент уже готов принять вас.

Варшавский вежливо склоняет голову.

Эйткен встаёт к нему лицом и буравит его своими маленькими холодными глазками.

– Только помните одно, господин Варшавский. От этой встречи зависит не только и не столько ваш политический успех. От этой встречи напрямую зависит ваша жизнь.

Он знает гораздо больше, чем говорит, чёртов лжец.

Двери в кабинет Якобсена открываются.

10

Кабинет тонет в полутьме. Он огромен, и в дальнем его конце за столом сидит человек, чьего лица Варшавский разобрать не может.

– Добрый день, господин Варшавский. Давно не виделись, не так ли?

Старческий, хриплый голос. Немного надменный, чуть-чуть ироничный.

Варшавский склоняет голову.

– Добрый день, господин Президент. Давно…

Стол едва освещён пробивающимися сквозь щели в задёрнутых занавесях пятнами солнца. В круге света появляется рука в тёмной перчатке.

– Присаживайтесь, господин Варшавский. Негоже нам разговаривать, когда я сижу, а вы стоите.

Министр принимает приглашение. Кресло – очень глубокое, очень мягкое. Никакой электроники – оно сделано как минимум пятьсот лет назад.

– Как ваша дочь, господин Варшавский?

– Спасибо, прекрасно. Работает в лаборатории анабиоза.

– Анабиоз, да… Гениальное изобретение. Шаг в будущее…

Варшавскому не очень удобно разговаривать. Он привык видеть глаза собеседника.

– Но вам, Анатолий Филиппович, мало анабиоза. Вам нужна ещё и машина времени.

Всё знает. Глаз не видно, но глаза – повсюду.

– И ещё, Анатолий Филиппович, вам нужны опыты над людьми и принудительная эвтаназия для больных вринклом.

Варшавский ничего не может добавить. Якобсен просто констатирует факты.

– Я не люблю долгих отступлений, господин Варшавский. Не люблю мусолить заезженные темы и ходить вокруг да около. Вы были заинтересованы в этой встрече; более того, я полагаю, что предвосхитил ваше желание самостоятельно организовать встречу со мной. А теперь вы боитесь, что я не сделаю того, ради чего вам нужна эта встреча. Не отдам вам свой голос.

Якобсен – это единственный человек, с которым Варшавский не может вести нормальный диалог. Министр просто теряется. Конечно, львиная доля знаний Якобсена идёт от многочисленных наушников во всевозможных политических организациях, в том числе и в аппарате Варшавского. Но всё равно старику не откажешь в остром уме.

– Скажите мне откровенно, Анатолий Филиппович, вы рассчитываете, что я вас поддержу? Что вы думаете на самом деле? Я понимаю, что вы надеетесь. Но если бы некто сторонний спросил вас, что Якобсен скажет о вашем проекте, – что бы вы ответили ему?

Вопрос не в бровь, а в глаз. Варшавский представить себе не может ответ Якобсена.

– Я думаю, вы откажете мне в поддержке.

– Именно так. В том смысле, что именно так вы и должны думать. Но будь у меня намерение не поддержать ваши начинания, я бы вовсе не назначал этой встречи. Раз я её назначил, значит, у меня на то есть веские причины.

И этот человек минуту назад сказал, что он не любит ходить вокруг да около. Старый лис.

А затем Якобсен говорит:

– Это я организовал покушение на вас.

Он произносит это ровным голосом, спокойно, будто каждый день организовывает покушения на министров дел ближнего космоса. Будто это так просто – доставить автоматический пулемёт в Верхнюю Москву и установить его на центральной площади.

– Как?

Следовало бы спросить «зачем» или «почему». Но дар речи отказывает Варшавскому, и он выдавливает лишь жалкое «как».

– Это вас стоит спросить, как. Как мог автоматический пулемёт новейшей модели всего лишь ранить жертву и случайно уничтожить её секретаря. Вы ведь задавали себе этот вопрос, Анатолий Филиппович? Задавали… Оружие не было нацелено на вас. Его задача была – легко вас ранить и убить кого-либо из окружения, одного или двух человек. И всё.

– Но зачем?

Хриплое карканье из-за стола – смех.

– Затем, что теперь народная любовь к вам выросла. Вы из изгоя превращаетесь в героя. Если вас пытаются убить, вы автоматически становитесь правым. Если вы помните классику, то у Лермонтова есть такие строки: «Убит!.. К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор и жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор!» Но вы не убиты, а хор похвал уже начал исполнять свою партию.

– Значит ли это…

– Да, это значит, что я готов вас поддержать.

– Но Максим…

– Ваш помощник? Скажите, Анатолий Филиппович, неужели его смерть не стоит вашего успеха? Я уверен, что вы бы спокойно пожертвовали им ради дела, если бы сложилась требующая того ситуация.

Старик прав. Максим был расходным материалом, и Варшавский это понимает.

– Но есть ещё и Совет Верхней Москвы и ближнего космоса.

– Там вы пробьётесь. Один только слух о том, что Якобсен поддерживает вас, позволит легко набрать необходимое количество голосов на локальном заседании. В декабре вы сможете вынести подтверждённый локальным Советом законопроект на Совет Европы. И там мой голос перевесит большую часть голосов недоброжелателей.

– К декабрю? Слишком мало времени…

– Хватит. Законопроекты готовы, завтра выносите их на внутренний Совет. Заявить их к утверждению на Совете Европы можно вплоть до начала ноября. Вы всё успеете.

Всё это Варшавский знает. Он просто не верит своим ушам. Только что ему в руки дали козырь, на который он мог разве что надеяться. А теперь вот он, этот козырный туз, джокер, выскочил из рукава и появился в колоде, в той её части, что на руках.

– Почему? – спрашивает он. – Господин Президент, почему вы решили меня поддержать?

Снова хриплый смешок и голос.

– Теперь, думаю, стоит раскрыть карты.

Именно, стоит раскрыть. Давно пора.

Сверху падает луч света и образует яркое пятно, захватывающее половину стола Якобсена, его кресло, колени, грудь, руки в перчатках. Только лицо по-прежнему остаётся в тени.

– Люблю спецэффекты, – говорит Якобсен и подвигается ближе к столу. Свет падает на его лицо, старое, измученное.

Изборождённое неестественно глубокими, будто нарисованными мимическими морщинами – асимметричными, уродливыми, подёргивающимися.

У господина Президента Европы Джейкоба Якобсена – вринкл в одной из крайних стадий.

11

– Нет, – говорит Якобсен, – я не сошёл с ума. Как видите, я в здравом уме и твёрдой памяти. Пока что. Я мог бы пойти на очередную пересадку мозга, чтобы излечиться от вринкла, но только она будет шестой. Никто в мире не переживал даже пяти – я единственный. Шестая меня убьёт гарантированно. Поэтому в любом случае мне немного осталось, умру я от вринкла или от операции. Но теперь я знаю, что такое вринкл. Я очень хорошо это ощущаю – каждое дрожание нерва, каждый сбой в мышцах, каждую новую складку на лбу. И ещё я знаю, что такое страх перед безумием. Смерть не так и страшна. Я достаточно пожил – в разы больше, нежели большинство людей. Но безумие меня пугает. Каково это – быть безумным, беспамятным, беспомощным? Буду ли я собой или мне предстоит доживать последние месяцы жизни, пуская слюни и оправляясь под себя?

Варшавский неожиданно понимает, что Якобсен – человек. Не безликий Президент, сильный мира сего, непобедимая политическая машина, а просто человек. Старый, больной и одинокий в своём огромном замке.

– Вот так я и пришёл к решению поддержать ваше начинание. Я умру, но другие, заболевшие вринклом, возможно, будут спасены. Более молодые и более ценные для общества, нежели я, старик. Поэтому я, всё продумав, организовал лжепокушение на вас, чтобы максимально возвысить вас в глазах народа. Время я выбрал удачно – перед пресс-конференцией.

– А если бы я не провёл пресс-конференцию?

– Значит, выбрали бы другой яркий момент. Например, перед одним из заседаний Совета. В любом случае всё получилось. Пешка пошла в расход, но за счет этого ферзь стал ещё сильнее.

Якобсен делает паузу, Варшавский тоже молчит.

– Но вот что важно, – продолжает Якобсен, – я поддержу только один из постулатов законопроекта. О разрешении проведения опытов над людьми в исследовательских целях. Эвтаназию я разрешить не могу. Полагаю, вы догадываетесь о причинах, Анатолий Филиппович.

Да, старик, я догадываюсь. Просто закон об эвтаназии позволит успокаивать подобных тебе. Не лечить, а освобождать пространство путём умерщвления. Поэтому ты не хочешь, чтобы такой закон был принят. Странно, старик. Ты же ни на что уже не надеешься, неужели тебе жалко других?

– Да, – продолжает Якобсен, точно прочитав мысли Варшавского, – на меня не повлияет ни первый закон, ни второй. Скорее всего. В любом случае поиски лекарства займут ещё не один год, просто возможность проведения опытов на людях сократит этот срок в несколько раз. Да и эвтаназии меня уже не подвергнешь, даже если я сойду с ума. Но вы должны понимать, Анатолий Филиппович, что я думаю о других. Я редко думал о других, потому что политика – это работа для эгоистов, вы и сами прекрасно знаете. Но сейчас я, как ни странно, думаю о других. И я хочу, чтобы спустя несколько веков покойного Президента Якобсена вспоминали добрым словом. Как Папу Римского Пия Шестнадцатого, который решился на болезненную для католической церкви реформу, отменил целибат и обязал священников жениться, чем резко сократил количество случаев педофилии и других преступлений на сексуальной почве среди духовенства. Безусловно, слава и почести достанутся вам, похоже даже, что ещё при вашей жизни. Но я хочу отщипнуть кусок от вашей славы. Видите, Анатолий Филиппович, я думал, что хочу добра другим, но снова перешёл на себя. Это и есть политический эгоизм.

– Наверное, не имеет смысла убеждать вас в том, что закон об эвтаназии тоже необходим.

– Нет, Анатолий Филиппович. Моё мнение – камень. Даже если вы сейчас выльете на меня ушат грязи и нецензурной брани, я всё равно поддержу закон об опытах, потому что считаю его правильным. В свою очередь, как меня не уговаривай, я не поддержу закон об эвтаназии. В какой-то мере такая позиция связана с тем, что мне совершенно нечего терять.

– Есть вероятность, что мы найдём средство от вринкла до момента вашей смерти… – ни с того ни с сего замечает Варшавский.

– Есть, безусловно. Возможно даже, что меня излечат, хотя я не считаю правильным на это надеяться. Но я хотел бы ошеломить вас ещё одним сообщением.

Варшавский снова, уже в который раз, не знает, нужно ли что-то говорить.

– Я порекомендую именно вашу кандидатуру к избранию Президентом Европы после моей смерти.

Сердце Анатолия Филипповича пытается вырваться из груди.

– Вы наверняка не собирались баллотироваться, я уверен. Но теперь я говорю вам: баллотируйтесь. Если я поддержу вас, если вы найдёте средство от вринкла, – вы сможете занять этот пост. Стоит отметить, что если закон об опытах будет одобрен, но не приведёт к видимым результатам, вы очень серьёзно потеряете, и даже моя поддержка не позволит вам стать Президентом Европы. Но это вы понимаете и без меня.

Когда ты собираешься всё это провернуть, старик? Тебе, судя по всему, осталось всего несколько месяцев до наступления безумия. Если ты доживёшь до декабря, когда законопроекты будут вынесены на Совет Европы, это уже будет счастливым случаем.

Вслух Варшавский не говорит ничего.

– И ещё одно, Анатолий Филиппович. Вы должны знать, что моё слово имеет вес, даже если оно произнесено после моей смерти. Даже если ко времени обсуждения закона мой разум помутится, это ни на что не повлияет. Всё, что я сейчас вам рассказал, существует в документальном виде. Более того, слова, которые должны быть произнесены на обсуждении новой кандидатуры Президента Европы, написаны мной от руки. Вы понимаете, что вес подобного документа очень и очень велик.

Хитрый старый лис. Всё предусмотрел.

– Я не знаю, что могу ответить вам, господин Президент. Лишь выразить благодарность за вашу поддержку…

– Не надо ничего говорить. Я желаю вам удачи, Анатолий Филиппович. Я дал вам козырь. Теперь ваша задача – верно разыграть остальную колоду. К слову, я не сомневаюсь, что, придя к власти, вы проведёте через Совет и законопроект об эвтаназии. Но это будет уже после меня, и я могу смело умывать руки.

Якобсен пытается улыбнуться. В окружении вринкловых морщин улыбка выглядит страшно.

А потом улыбка пропадает в тени, и на свету снова остаются лишь руки в тонких чёрных перчатках.

– До свидания, Анатолий Филиппович, – говорит старик.

7. Майя/Морозов

Россия, Москва, осень 2010 года

1

Город двадцать первого века удивителен. Майя идёт по Новому Арбату от Новинского бульвара к Воздвиженке, смотрит по сторонам и не может насмотреться. Это её прошлое, то, чем была Москва за шесть веков до её высокотехнологичного времени. На противоположной стороне улицы она видит вывеску: «Московский дом книги». В первый раз, когда Морозов провёл её по городу, Майя никак не могла привыкнуть к тому, что ходить можно не везде. Что есть места, где тебя может сбить машина или остановить страж закона. Теперь она ищет глазами подземный переход, быстро находит его, спускается вниз.

Бумажная книга – это что-то удивительно архаичное, забытое, утерянное. Она имела дело с бумажными книгами в силу исторического образования, но никогда не видела за раз больше десятка книг. Никогда она не касалась их пальцами: старинные тома можно было перелистывать только с помощью специальных манипуляторов, чтобы не повредить рассыпающиеся страницы.

Теперь перед ней – царство книг. Она видит их за витринными стёклами и хочет попасть внутрь.

Здесь много людей. Она идёт по первому этажу и видит раздел кино. Фильмы продаются на носителях, как странно. Значит, их пока не снимают специально для сети.

Книги – на втором этаже. Майе хочется схватить целую стопку, прижать её к себе, независимо от содержания. Она с трудом сдерживается.

Майя, а что ты делала в сорок пятом? Ведь в расположении отряда 731 была библиотека?

Я никогда не бывала в этой библиотеке, мне нельзя было её посещать. Мне приносили отдельные книги, но они в основном были научные и медицинские, причём на японском языке. Немного беллетристики было в моей комнате, но она тоже была на японском.

Майя, а что ты делала у Морозова? Ты ведь читала книги у него на даче?

Я проводила рукой по книжным полкам, вытаскивала книгу наугад, открывала на случайной странице и читала, читала, читала. Я вдыхала запах бумаги, книжной пыли, переплётов. Но этого было мало, слишком мало.

Майя проходит мимо охранника второго этажа и попадает в книжное королевство.

Она не знает, что ей нужно. Просто хочется купить книгу. Любую. Только художественную. Томик Цветаевой, детектив Дэна Брауна, мрачный исторический роман Дрюона. История – перед ней. Живая история, а не электронная модель.

Человек, который видит книги каждый день, не понимает этого. Для него книга становится чем-то обыденным, частью окружающей обстановки, мебелью, кухонным прибором, гаджетом. Он не умеет погружаться в неё, наслаивая на содержание, на сюжет удивительное ощущение от шелеста перелистываемых страниц и от переплётного запаха.

Майя берёт с полки книгу.

Мариам Петросян, «Дом, в котором…».

Она не читала этой книги. Да и много ли романов начала двадцать первого века дожили до её времени? На обложке – ободранный коридор и странные фигуры людей, прозрачные, точно нарисованные мелом. Белая бумага, широкие поля, изящный шрифт. Почти тысяча страниц.

Купи меня, девушка, говорит книга. Купи меня и прочти.

Книги – одушевлённые. Когда их читают, они проживают жизнь. Если их не читать, они остаются мёртвыми.

Пятьсот рублей. Много это или мало, Майя понять не может. Морозов снабдил её достаточной суммой денег, чтобы купить пару десятков таких книг.

Живой кассир: странное явление. Человек, который берёт товар, осматривает его на предмет недостатков, принимает оплату. Это гораздо приятнее, чем робот.

Главное – не привыкать. Если тебе удастся вернуться, девочка, собственный мир покажется тебе отвратительным.

Майя уже идёт к выходу, когда взгляд её падает на обложку книги, лежащей на столе бестселлеров. С обложки на неё смотрят до боли знакомые глаза; в круглых очках, кажется, вовсе нет стёкол. Тонкая бородка, пышные усы, написанное по-русски заглавие.

«Сиро Исии: командир фабрики смерти».

Ты и здесь преследуешь меня, генерал-лейтенант.

Она никогда не встречала этой книги в своём времени. Она читала «Кухню дьявола» Моримуры Сэйити, но этой книги не видела.

Полторы тысячи рублей. Майя покупает и книгу об Исии. Возможно, книга расскажет больше, чем Интернет.

Майе всё больше нравится этот мир. Нравятся осенние дожди, нравится промозглый октябрьский холод, нравятся ревущие машины и матерящиеся бабки, нравятся двухмерные киносеансы и классический театр (Морозов сводил её на «Носорога» Ионеско), нравится мир, в котором люди живут не по сценарию. Хотя, может быть, они просто живут по другому сценарию.

На выходе из магазина она сталкивается с молодым человеком в рыжей куртке и широкополой коричневой шляпе. У него смешная бородка и лукавые глаза.

«Пардон, – говорит он и поднимает выпавший у неё из рук пакет с книгами. Из пакета торчит уголок «Дома, в котором…».

«Прекрасная книга», – добавляет он.

«Вы читали?»

«Конечно. Одна из самых известных ныне книг, множество премий получила».

Молодой человек смотрит на неё с полуулыбкой. Она чувствует, что нравится ему. Впрочем, кому она не нравится?

«Вам в какую сторону? – спрашивает он. – Позвольте вас проводить!»

«Вы же заходили в магазин».

«Ради такой прекрасной дамы я готов дойти до края света в направлении, противоположном изначально запланированному».

Она смеётся, он – тоже.

«К метро».

«Прошу!»

Он открывает для неё дверь.

Они идут рядом. Молодого человека зовут Дима, ему двадцать шесть, они с другом снимают квартиру напополам, а родом он из Могилёва.

«Ты не знаешь, где Могилёв?» – спрашивает он, когда понимает, что это название ей ничего не говорит.

«Где-то севернее, кажется».

«В общем, да. В Беларуси».

Да, она помнит. Тогда Беларусь была независимым государством. Очень, очень давно. В принципе, тогда большинство территорий Европы были независимыми.

Он рассказывает ей про метро. Про «Площадь революции» и её легендарные скульптуры. Она видела их не раз: Морозов провёл несколько экскурсий по московскому метро, и каждый раз маршрут проходил через «Площадь революции».

Дима не говорит, а вещает, подобно диктору телевидения.

«Широко известным фактом, – важно декламирует он, – является то, что в тысяча девятьсот сорок первом году скульптуры были эвакуированы в Среднюю Азию, но мало кто знает, что они шли туда своим ходом. Дело в том, что автор статуй, скульптор Манизер, был талантливым инженером. В процессе работы над скульптурами он снабдил их электромоторами и сервоприводами. О скрытых возможностях фигур знало весьма ограниченное количество людей, в том числе Сталин и Микоян. Изначальная идея Манизера состояла в том, чтобы полностью исключить преступность на станции и использовать статуи в качестве стражей порядка. На испытаниях статуя революционного рабочего успешно поддевала штыком винтовки карманников и барсеточников. Но высшие органы запретили афишировать возможности статуй, предполагая использовать их только при крайней необходимости – например, в военных действиях в метрополитене. Тем не менее единственным прецедентом движения статуй было то самое шествие в эвакуацию. Все восемьдесят статуй своим ходом отправились в тыл…»

«Ты серьёзно?»

«Конечно, серьёзно. Я вообще никогда не шучу. Могу ещё про «Смоленскую». Помнишь её?»

«Грязная такая, с сотами на стенах».

«Вот. Когда «Смоленскую» только открыли, в этих сотах жили самые настоящие гигантские пчёлы. Они собирали пыльцу по всему метрополитену и копили мёд. Проект был разработан советскими учёными-селекционерами Петром Макаровичем Пилотовым и Александром Никифоровичем Сидорчуком. Впоследствии Сидорчук был репрессирован из-за неудачи проекта. Пчёлы были выведены специально с учётом особенностей подземной жизни. Раз в день по линии проезжал специальный медосборный поезд с черпалками. Метрополитеновцы-медосборщики, одетые в жалозащитные комбинезоны, вычерпывали накопленный мёд, который фасовался и поставлялся в магазины. Проект был экспериментальным – впоследствии планировалось перевести всю линию на медоносное дело».

Майя заливисто смеётся. Чем-то Дима напоминает ей Гречкина, но тот всё-таки скучнее и банальнее. Дима более остроумен, более изящен. Тем временем он продолжает.

«Но возникли трудности. Привлечённые ароматом мёда пассажиры пытались зачерпнуть мёд сами, а дети прыгали на пути, чтобы всласть нализаться. Участились смертельные случаи на рельсах. В итоге в 1937 году была проведена капитальная реконструкция станции, в ходе которой все пчёлы были вывезены, а соты закупорены пробками, которые мы и видим сегодня. Желтоватые потёки на шестигранниках – это следы халатно смытого и окаменевшего мёда. Можно попытаться отодрать кусочек, растопить его и лизнуть».

«Ты пытался?»

«Конечно. Даже вкусно, кстати».

Майя представляет Диму, облизывающего грязную стенку «Смоленской», и морщится.

«Ты мне не веришь!» – возмущённо говорит он.

«Что ты, конечно, верю!» – смеётся Майя.

Они разговаривают о книгах, причём говорит, в основном, Дима, потому что Майя знает о книгах очень мало. Он рассказывает об упадке русской фантастики, о конфликте Салмана Рушди с мусульманским миром, а потом пересказывает ей биографию Роберта Штильмарка – человека, который написал грандиозный роман «Наследник из Калькутты», сидя в сталинских лагерях.

Он знает очень, очень много.

Хотя нет – это ей только кажется. Просто его знания – другие. Она могла бы так же рассказывать об истории мира с двадцать второго по двадцать шестой века. О той истории, которая для него никогда не наступит.

Майе становится грустно. Если у общества хранителей времени всё получится, она никогда не увидит Диму. Он останется здесь, в своём двадцать первом столетии, со своими смешными байками о метро.

Когда она спустя шестьсот лет спустится на музейную станцию «Площадь революции» и проведёт рукой по истёртому носу собаки, она улыбнётся, потому что вспомнит Диму. Майя представляет себе эту сцену, и ей становится ещё обиднее.

Неужели ей и в самом деле нравятся такие мужчины – безбашенные, говорливые, эрудированные до ужаса и наивные? Вероятно, да.

Они уже давно прошли мимо «Арбатской», мимо «Библиотеки имени Ленина», мимо Манежа, и впереди – Исторический музей и Воскресенские ворота. Здесь же памятник Жукову. Он освещён прожекторами, и тень его на фасаде музея похожа на какого-то страшного безголового страуса с кривыми ногами.

«Смотри, тень смешная», – показывает Майя.

«Это великая курямба!» – важно говорит Дима.

«Кто?»

«Великая курямба. Однажды в Москве появилось множество рекламных щитов с изображением вселенского зла под названием МакЧикен. МакЧикен следил за нами, как Большой Брат. А по-русски МакЧикен – это курямба. Так вот, курямбу в итоге изгнали, но тень её осталась на стене за спиной Жукова. Жуков был великим полководцем, и только он удерживает курямбу от того, чтобы вырваться и заполонить страну американской несвежей курятиной!»

Майя хохочет во весь голос. С «МакЧикеном» она уже познакомилась в «Макдоналдсе», а вот с курямбой сталкивается впервые.

Около метро Майя понимает, что нужно заканчивать знакомство, пока оно не зашло слишком далеко.

«Мне надо ехать», – говорит она.

«Ну а мне – идти, – улыбается он. – Ты дашь мне свой номер?»

Причины для отказа есть. Но причины для согласия перевешивают. Телефон ей купил Морозов чуть ли не в первый день их приезда в Москву.

Она диктует номер.

«У меня тоже “Билайн”», – говорит Дима.

Как это странно – внешние телефонные аппараты, разные компании-операторы, голосовая диктовка номера.

«Пока!» – говорит она весело.

Он не прочь обнять её напоследок, но она не подаёт «разрешающего» знака. Гуд бай, май френд.

Она спускается в подземный переход и думает о том, что любой мир может быть прекрасен – что мир двадцать первого, что двадцать седьмого века. В то же время любой из миров может быть отвратителен.