Текст книги "Ельцин"

Эта буря в стакане воды звучит правдоподобно в контексте ситуации. Оценивая Ельцина, руководство страны проявило редкостную близорукость, не сумев понять истинный масштаб его талантов и стремления к переменам. Он уехал в Москву с тяжелым сердцем.

В пятницу 12 апреля 1985 года Борис Николаевич пришел на работу в здание Центрального комитета на Старой площади, всего в нескольких кварталах от Спасских ворот Кремля. Отдел строительства состоял из десяти секторов; работало в нем около ста человек – вдвое меньше, чем в аппарате Свердловского обкома. Ельцин сразу занялся чисткой персонала, а также сосредоточился на ключевых проектах – прокладке трубопроводов и строительстве жилья для рабочих западносибирских нефтяных месторождений. Горбачев был доволен. Найти подходящих для работы в партийной машине людей было нелегко: «В то время пришлось повсюду «высматривать» людей деятельных, решительных, отзывчивых ко всему новому. Их в верхнем эшелоне, так сказать, поблизости, было не слишком много. Ельцин мне импонировал»²⁵.

Борис и Наина получили номенклатурную квартиру в доме № 54 по 2-й Тверской-Ямской улице в перенаселенном центре города, возле Белорусского вокзала. Их окна выходили на давно не действующий старообрядческий храм Спаса Преображения. Вместе с Ельциными поселились Татьяна, ее сын Борис и второй муж, Леонид Дьяченко. Окончив университет, Татьяна стала работать в закрытом военном институте «Салют», где в ее обязанности входило слежение за космическими аппаратами на орбите. Семья Елены прожила с родителями год или два, а потом переселилась в партийный дом, расположенный неподалеку²⁶.

Не прошло и трех месяцев, как Горбачев, удовлетворенный трудом Ельцина, предложил ему должность, на которую тот рассчитывал еще в апреле, – пост секретаря ЦК по вопросам строительства. На заседании Политбюро, состоявшемся 29 июня, эта идея вызвала недовольство Николая Тихонова, товарища Брежнева по довоенной работе на Украине, с 1980 года занимавшего пост премьер-министра СССР. 80-летний Тихонов, который родился на год раньше отца Ельцина, захотел узнать, достаточно ли высока квалификация кандидата на столь значимую должность. Горбачев зачитал послужной список Ельцина, придавая большое значение его энергичности, опыту и знанию строительной отрасли изнутри. «Я как-то его не чувствую», – хмыкнул Тихонов. На помощь Ельцину поспешил Лигачев, объясняя, что Ельцин быстро освоился в Москве, наладил контакты с министерствами, и «к нему потянулись люди». Секретарь ЦК и куратор Ельцина с апреля Владимир Долгих, сказал, что Ельцин доказал свою способность эффективно взаимодействовать с сотрудниками центрального аппарата и местными партийными работниками: «Поближе познакомившись с ним, я не обнаружил у него слабых мест». Михаил Соломенцев – председатель Комитета партийного контроля при ЦК, отвечающий за партийную дисциплину, – также высказался в поддержку коллеги, хотя и несколько сдержанно: «Товарищ Ельцин… будет расти. Данные для этого у него есть: образование, инженерная практика в области строительства. В общем, это человек с перспективой». Поддержал Ельцина и маститый министр иностранных дел Андрей Громыко. Тихонову пришлось отступить, и Политбюро утвердило назначение, которое было одобрено Пленумом ЦК 1 июля 1985 года²⁷.

Ельцин принял новое назначение как должное. Еще руководя отделом строительства, он вздохнул с облегчением оттого, что ему больше не нужно общаться с административной и политической верхушкой через посредников, что всегда было для него «тяжелым испытанием». Всю весну он как на иголках сидел на совещаниях заведующих отделами, где должен был записывать каждую жемчужину мудрости, изреченную Долгих. С Горбачевым лично он почти не общался. За исключением совместной поездки по нефтяным городам Тюменской области в сентябре 1985 года, все его взаимодействие с генсеком происходило посредством кремлевской вертушки²⁸.

В политическую стратосферу Ельцина вывело третье повышение. Во вторник 24 декабря 1985 года Московский горком КПСС утвердил его в должности первого секретаря. Горбачев, предложивший резолюцию по поручению Политбюро, обдумывал такое перемещение еще с июля, когда сделал Ельцина секретарем ЦК: «Я делал это, уже «примеривая» его на Москву»²⁹.

В «Исповеди на заданную тему» Ельцин пишет, что узнал о московской вакансии на заседании Политбюро, где обсуждался этот вопрос, и воспринял это предложение без всякого энтузиазма: он предлагал других кандидатов и согласился, лишь подчинившись партийной дисциплине. Горбачев, дескать, впервые сказал, что хочет, чтобы он занял этот пост. «Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения». Он был невзыскательным инженером-строителем и мог бы больше пользы принести на посту секретаря ЦК. «В Москве я не знаю хорошо кадры, мне будет очень трудно работать». Но, как невинно пишет Ельцин, Горбачев «продавил» это решение. «Разговор на Политбюро получался непростой [для меня]. Опять [как и в апреле] мне сказали, что есть партийная дисциплина, и мы знаем, что вы там будете полезнее для партии… В общем, опять ломая себя, понимая, что московскую партийную организацию в таком состоянии оставлять нельзя, на ходу прикидывая, кого бы можно было туда направить, я согласился»³⁰.

Подобные рассказы следует воспринимать скептически. Мы знаем, что за несколько дней до заседания Политбюро Ельцин обсуждал возможность работы в Московском горкоме с одним своим свердловским товарищем и в тот момент воспринимал эту идею вполне благосклонно; он также согласился с тем, что «во второй раз Москву может спасти только Урал» (первый раз был во время Великой Отечественной войны, когда на Урал были эвакуированы военные заводы, и этот регион превратился в арсенал страны)³¹. Расшифровка архивных записей заседания Политбюро 23 декабря красноречиво показывает, что Ельцин принял назначение и ничего не говорил о других кандидатурах. Судя по стенограмме, Горбачев – в соответствии с партийными традициями, согласно которым слово устное имеет приоритет над словом письменным, – заранее побеседовал с Ельциным о назначении. Все остальные члены Политбюро говорили очень кратко и поддерживали инициативу Горбачева. Выступили Громыко, занимавший должность председателя Президиума Верховного Совета, Соломенцев из Комитета партийного контроля, премьер-министр РСФСР и представитель республики в Политбюро Виталий Воротников и Виктор Гришин, уходящий руководитель Московской партийной организации.

В начале заседания Горбачев объявил, что получил от Гришина заявление об отставке и предлагает назначить его на почетную должность советника Громыко:

Громыко: В тексте постановления сказать: направить т. Гришина в группу советников.

Соломенцев: Правильно.

Воротников: Да, следует так записать.

Горбачев: Если у товарищей нет возражений, то в работе пленума Московского ГК КПСС можно было бы принять участие мне. Теперь о кандидатуре на пост первого секретаря МГК КПСС. Речь идет о столичной партийной организации. Поэтому целесообразно рекомендовать на этот пост человека из ЦК КПСС, с опытом работы в крупной партийной организации, знающего вопросы экономики, науки и культуры. Есть предложение рекомендовать т. Ельцина Б.Н.

Воротников: Правильно.

Соломенцев: Да.

Горбачев: Я беседовал с т. Ельциным. Он понимает место и значение Московской партийной организации, трудность и сложность работы на посту первого секретаря МГК КПСС. Столица есть столица. Это и административный, и экономический, и научный, и культурный центр.

Громыко: По численности населения Москва – это настоящая страна.

Воротников: Такая, как ЧССР.

Горбачев: Нет у товарищей других предложений?

Члены Политбюро: Нет.

Горбачев: В таком случае будем, т. Ельцин, рекомендовать вас первым секретарем МГК КПСС.

Вывод Гришина из состава Политбюро и ельцинское сложение с себя обязанностей в Секретариате должны были быть утверждены на следующем Пленуме ЦК. Гришину дали минуту на то, чтобы вкрадчиво поблагодарить Горбачева, а потом все взоры устремились на Ельцина.

Ельцин: Пять с половиной месяцев тому назад меня избрали секретарем ЦК КПСС. Я приложил все силы для того, чтобы освоить новые обязанности. Теперь мне ставится сверхответственная задача. Сделаю все для того, чтобы активно участвовать во всем том новом, что происходит в партии и стране, в решении задач, о которых говорил Михаил Сергеевич. Постараюсь оправдать доверие.

Горбачев: Мы на это надеемся. Иначе не принимали бы такого решения. Одобряем?

Члены Политбюро: Одобряем.

Постановление принимается³².

Новой вотчиной Ельцина стал главный советский мегаполис с населением 8,7 млн человек. Как сказал Горбачев, Москва была центром управления, экономики, образования, науки и культуры. В СССР этот город выполнял функции Вашингтона, Нью-Йорка, Бостона и Лос-Анджелеса вместе взятых. В отличие от других советских городов Москва подчинялась непосредственно центральному руководству, а не окружающей ее области. Партийную организацию всегда возглавлял высокопоставленный политик, который входил в центральное руководство КПСС. В разное время московскими наместниками были Вячеслав Молотов, Лазарь Каганович и Никита Хрущев. Горком располагался по адресу Старая площадь, дом 6, то есть бок о бок с ЦК партии, занимавшим дом № 4 на той же площади; оба здания были построены около 1910 года как роскошные жилые дома для московской буржуазии. 18 февраля 1986 года Ельцин перешел во второй эшелон Политбюро, став кандидатом в его члены (то есть пока не имел права голоса), и официально вышел из Секретариата ЦК, чтобы полностью сосредоточиться на Москве. Пересев из «Волги» в лимузин ЗИЛ-115, он стал одним из 15–20 самых влиятельных людей второй по мощи страны мира³³. Учитывая то, по сколько лет сидели на своих местах долгожители брежневской эры, он мог бы без особых хлопот занимать эту должность не меньше двух десятилетий.

В 1985–1986 годах контроль над Москвой стал одной из самых деликатных проблем в советской политике. Флегматичный, малообразованный член брежневского Политбюро Виктор Гришин, которому было уже за 70, занимал пост первого секретаря МГК с 1967 года и претендовал на то, что под его руководством столица превратилась в «образцовый коммунистический город». Его авторитет оказался подорван рядом спровоцированных Лигачевым и другими скандалов, в ходе которых были выявлены фальсификации и воровство в московской торговле и махинации с жильем. Приговор себе Гришин подписал в 1984–1985 годах, когда неумело попытался занять пост генсека, доказывая, что такова была последняя воля Константина Черненко³⁴.

Но кандидатура Ельцина на место ископаемого Гришина снова натолкнулась на сопротивление. На этот раз возражал не реликт прошлого вроде Тихонова, а Николай Рыжков, моложавый технократ, родившийся в 1929 году на Украине и в сентябре 1985 года при поддержке Горбачева сменивший Тихонова на посту премьер-министра. Рыжков был хорошо знаком с Борисом Ельциным. Выпускник УПИ, сделавший карьеру в Свердловске, он возглавлял Уралмаш и входил в состав обкома партии с 1971 по 1975 год, когда Ельцин был завотделом строительства. Хотя Ельцин относился к Рыжкову с уважением и между ними существовали нормальные отношения вплоть до 1990 года, Рыжков считал Ельцина эгоцентричным и неуживчивым человеком. Он также вменял ему в вину, что в бытность свою главой отдела обкома Ельцин не раз без всяких оснований «командовал» Уралмашу выполнять задания партийного аппарата³⁵. Рыжков был избран в Политбюро только 23 апреля 1985 года и потому не мог участвовать в принятии решения о переводе Ельцина в Москву. Теперь же, став его полноправным членом и главой правительства, он получил доступ ко всей информации. Когда во время разговора на Старой площади до заседания 23 декабря Горбачев и Лигачев спросили Рыжкова, как он отнесется к назначению Ельцина первым секретарем Москвы, Рыжков слов выбирать не стал. Он откровенно сказал, что Ельцин вполне может возглавлять отдел ЦК или одно из строительных министерств, но более тонкую, политическую миссию доверять ему он не стал бы. Ельцин по характеру – скандалист. «Он наломает дров, – сказал Рыжков, – локти будете кусать». Не желая идти на конфликт, он согласился промолчать на заседании Политбюро, если только кто-нибудь не спросит его мнения. Никто не спросил. Несколькими годами позже Горбачев признается ему, что проклинает тот день, когда пренебрег его советом по поводу Ельцина³⁶.

Сомнения Рыжкова были связаны с характером и стилем руководства Ельцина, а не с его политическими взглядами и готовностью выполнять требования сверху. Никто не видел в этом человеке будущего отступника и лидера оппозиции. Не понимал этого даже сам Ельцин. В декабре 1985 года Горбачев, как в свое время Рябов, считал, что сможет его укротить. Ельцину были ясны условия сделки: «Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина»³⁷.

Но сомнения одолевали не только Рыжкова. Евгений Разумов, заместитель заведующего отделом организационно-партийной работы Секретариата, знал Ельцина с 1976 года, когда представлял ЦК на пленуме Свердловского обкома, на котором Ельцина избрали первым секретарем. Про Разумова говорят, что он выступал против всех трех повышений Ельцина, случившихся в 1985 году³⁸. Заведующий общим отделом ЦК Анатолий Лукьянов вспоминает, что, когда рассматривался вопрос о назначении Ельцина в Москву, он получал много писем из Свердловска, в которых Ельцина жестоко критиковали, а адресатов предупреждали, что «они еще наплачутся», если он займет столь высокий пост³⁹.

Еще одной проблемой, которая, однако, не снизила шансов Ельцина, было его здоровье. В начале 1985 года Лигачев попросил Евгения Чазова, руководителя кремлевской медицинской службы, высказаться о состоянии организма Ельцина, сказав, что слышал о слабости его здоровья (то же самое сказал Чазову и Долгих). Чазов доложил, что Ельцин находится в превосходной физической форме⁴⁰. Заходила речь и о пристрастии Ельцина к алкоголю. Лукьянов отмечает, что «только по одному отношению к алкоголю в России никогда никто не назначался и не бывал уволен»⁴¹, но такая толерантность имела пределы. Лигачев, защищавший Ельцина, был абсолютным трезвенником и, вместе с Соломенцевым, соавтором мертворожденного горбачевского «сухого закона» – непродолжительной и неудачной попытки победить пьянство среди населения, начавшейся с мая 1985 года. В 1990-х годах Лигачев говорил друзьям, что в те дни, когда он в 1984 году был в Свердловске, Ельцин и капли в рот не брал и не было никаких свидетельств его склонности к излишествам⁴². Если бы у Ельцина были проблемы со спиртным, его никогда не пригласили бы в Москву и не доверили бы Московский горком.

Московское назначение идеально подходило Ельцину с его городским и региональным опытом, жаждой за признания и любовью к сражениям. Москва, цитадель советской власти, представляла все то, в чем коммунизм не преуспел, и обладала потенциалом для возрождения путем реформ. Целый месяц после 24 декабря Ельцин объезжал московские заводы, памятники архитектуры и жилые районы. Его постепенно нараставшее недовольство уступало место политической неугомонности и рвению говорить «горькую правду» вместо «сладкой лжи», как он уже сделал на свердловском телевидении в 1982 году. Ельцин полностью включился в реформаторский проект и был преисполнен решимости оставить в нем свой след, подавив личную неприязнь к Горбачеву. Как вспоминал Александр Коржаков, бывший телохранитель Брежнева и Андропова, приставленный Девятым управлением КГБ к Ельцину в качестве одного из трех его охранников, Ельцин был «самым искренним членом партии» в проведении генерального курса на перестройку. Он «сильнее других партийных боссов стремился изменить жизнь к лучшему»⁴³.

24 января 1986 года Ельцин изложил московские проблемы в полном громов и молний двухчасовом докладе на городской партийной конференции, состоявшейся в блистательном Колонном зале Дома союзов, где проходило прощание со всеми советскими лидерами – от Ленина до Черненко, а в 1930-х годах вершились показательные сталинские суды. Свои критические наблюдения Ельцин изложил в виде притчи с более масштабным посылом. При Гришине и Брежневе в городе «сложилась обстановка парадности, выпячивания успехов и замалчивания недостатков… искаженной (правильней сказать – повернутой «как надо») отчетностью». Болезнь, согласно Ельцину, была настолько застарелой, что даже призывы к улучшениям воспринимались «во многом… формально… вяло, несмело, даже порой трусливо». «Может быть, некоторым покажутся такие оценки слишком жесткими, – добавил Ельцин, – но рано или поздно они должны были прозвучать»⁴⁴. Гришин, остававшийся членом Политбюро, с непроницаемым лицом сидел в президиуме неподалеку от Ельцина. Он не стал брать слово для оправданий: «…Так мы были воспитаны: не противоречить мнению ЦК, а от этого шли утверждения докладчика [Ельцина]»⁴⁵. Гришин так и не понял, что точки зрения Ельцина и Горбачева могли быть совершенно разными. Через месяц он был выведен из состава Политбюро, в 1987-м потерял пост советника и в 1992 году умер.

Пылающие слова Ельцина из Колонного зала стали сенсацией дня в Москве. Выступление стало «сильным свежим ветром» для всей партии, сказал ему Горбачев. Ельцин добавляет: «Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица»⁴⁶. «С этого момента, – говорит Анатолий Черняев, прозорливый советник Горбачева по внешнеполитическим вопросам с 1985 по 1991 год, – и пошла его [Ельцина] слава». В дневнике Черняев записал, что «по духу, по слову, по подходам» эта речь знаменовала собой «действительно новые нормы жизни и деятельности». На следующий день она была опубликована в «Московской правде», и к газетным киоскам немедленно выстроились очереди⁴⁷.

26 февраля 1986 года Ельцин выступал перед делегатами XXVII съезда КПСС. Ортодокс в одном отношении, еретик – в другом, он произнес миссионерскую, напыщенную речь, в которой подверг еще более резкой критике «непогрешимость руководителей», «особые блага» и «инертный слой приспособленцев с партбилетами», тормозящие внедрение новшеств. Ельцин стал первым партийным лидером такого уровня, предложившим провести определенную ревизию политических структур («периодическую отчетность» руководителей всех уровней – от секретарей на местах до генсека) и вслух сказавшим о том, что жизнеспособность режима зависит от проведения глубоких перемен. В самокритичном завершении своего выступления Ельцин не удержался от театральности, столь хорошо знакомой жителям Свердловска. Почему он не был столь же откровенен на последнем съезде партии в 1981 году? «Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта»⁴⁸. Теперь же у него было и то и другое.

Приоритетом Ельцина в начале его работы в Москве стали кадровые перестановки. «У нас слишком далеко зашел консерватизм, – отметил он, выступая перед несколькими тысячами пропагандистов, проводивших линию партии в средствах массовой информации и в системе образования, в Доме политического просвещения 11 апреля 1986 года. – Городские власти занимались показухой: мы сами с усами, у нас все хорошо, мы лучшие в мире, не надо оголять Московские проблемы. Кто так продолжает думать, должен освободить место и уйти»⁴⁹. Многие так и сделали. В первую же неделю работы Ельцин дал Владимиру Промыслову, который с хрущевских времен занимал пост председателя московского горисполкома и в политическом отношении не зависел от Гришина, полтора дня на то, чтобы уволиться. Когда Промыслов не принес заявления об уходе вовремя, Ельцин позвонил ему и сказал, что предлагает «уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому…»; через двадцать минут заявление уже лежало на столе. На место Промыслова Ельцин назначил Валерия Сайкина, директора ЗИЛа – крупнейшего автозавода страны. Чтобы осуществить этот замысел, Ельцину пришлось уговаривать Горбачева не назначать Сайкина министром автомобильной промышленности СССР⁵⁰. За 22 месяца Ельцин уволил всех назначенных Гришиным секретарей горкома, две трети первых секретарей райкомов, а вместе с Сайкиным около 90 % руководителей созданной Промысловым муниципальной машины. На их места он ставил людей, лучше подготовленных технически и на 25 лет моложе; часто их приглашали по нестандартным каналам, например, как и в Свердловске, из числа директоров заводов. В Москве Ельцин был новичком, и в кадровых вопросах ему приходилось полагаться на мнение местных функционеров, но он не всегда с ними соглашался: «Он, как дикий зверь, чувствовал неточность, не ту тональность и был всегда настороже… Если на его вопрос, кого назначить на тот или иной пост, называешь фамилию сразу, на следующий же день человека назначают. Если говоришь, что надо подумать, думать начинает он сам: назначать или нет»⁵¹.

Другим делом, которым он занялся не менее азартно, была разработка руководящих документов, определяющих позицию МГК по различным вопросам жизни города. Зачастую он использовал свердловский опыт – например, в создании молодежно-жилищных комплексов, проведении Дня города (первый прошел в сентябре 1987 года) и уличных ярмарок. В других вопросах он предпочитал иную тактику – план действий, опирающийся на выраженные в конкретных числах цели и сроки, что подчеркивало важность задачи. Он запустил в действие 26 «многоцелевых программ» по решению различных социально-экономических проблем; направил письма в 42 центральные организации с указаниями о конкретных шагах по внедрению промышленной автоматизации и наращиванию производства товаров народного потребления; потребовал закрытия 39 ненужных исследовательских институтов и лабораторий; распорядился о сокращении выдачи разрешений на привлечение иногородней рабочей силы (так называемых лимитчиков, то есть низкоквалифицированных рабочих, набираемых за пределами Москвы по выделенному властями лимиту в условиях действовавшего тогда фактического запрета на прописку в столице иногородних), что должно было ослабить проблемы с жильем в столице. Ельцин донимал Политбюро и Совет министров требованиями о выделении тонн мяса, рыбы и других продуктов; выступая в Моссовете, он настаивал на принятии более значительных обязательств и напряженных планов⁵². На высшем уровне ельцинское давление вызывало дискомфорт, но ничто не предвещало принципиального раскола⁵³. Когда Сайкин на заседании бюро горкома рассказал о планах расширения московского метро и, в соответствии с распоряжением Политбюро, об обеспечении к 2000 году каждой московской семьи отдельной квартирой, Ельцин выхватил свой карандаш, перечеркнул цифры Сайкина и написал свои, обозначив гораздо более жесткую задачу: квартиры для всех к 1995 году и на треть больше новых линий метро. Сайкин не мог поверить собственным глазам⁵⁴. Выполнить ельцинские требования было бы крайне трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах. Большинство этих целей так и осталось на бумаге, поскольку советская, а затем и российская экономика перешла в свободное падение, и не было достигнуто даже после отставки Ельцина в 1999 году.

Ельцинский популизм, зародившийся еще в Свердловске, в Москве расцвел пышным цветом. Он продолжал традицию спонтанно дарить часы (телохранитель Коржаков для этой цели специально носил в кармане несколько про запас), но любимым его занятием стали поездки на общественном транспорте и посещение проблемных точек. Поездки были делом хорошо отрепетированным и представляли собой непродолжительное путешествие на метро, автобусе или трамвае – две-три остановки. В назначенном месте, будь то магазин, рабочая или студенческая столовая или стройплощадка, Ельцин внезапно появлялся на своем служебном автомобиле; он свободно и шутливо общался с толпой; если обнаруживались факты коррупции или мошенничества, виновные тут же получали нагоняй, а то и лишались работы. Продавцы продовольственных магазинов в центре города научились красиво выкладывать в витринах разнообразные товары. Зная об этом, Ельцин предпочитал отправляться подальше от избитых троп, заставляя охранников прикладывать массу усилий, чтобы организовать безопасный проезд первого секретаря к выбранным им местам⁵⁵. Как напишет в 1989 году журналист Виталий Третьяков, эти поездки напоминали вылазки в Багдад халифа Гарун аль-Рашида из сказок «Тысячи и одной ночи» в одежде простого подданного, что вселяло в жителей города уверенность в том, что правитель знает об их проблемах и сострадает им⁵⁶.

В «Московской правде», куда по поручению Ельцина на пост главного редактора перевели из «Правды» Михаила Полторанина, печатались скандальные разоблачительные материалы о злоупотреблениях номенклатуры: о том, как жены партийных секретарей ездят на служебных машинах по магазинам, о кумовстве в крупных университетах и институтах, о спецбуфетах, столах заказов, дачах и больницах. Во время встречи с пропагандистами в апреле 1986 года Ельцин рассказал о том, как уволил второго секретаря райкома И.В. Данилова за то, что тот «в многоквартирном доме отгрохал себе барскую квартиру, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом». Сотрудники МГК были вынуждены «добровольно» отказаться от служебных машин и шоферов. «Видите, – смеялся Ельцин, – [шесть] секретарей горкома улыбаются, они сегодня приехали сюда на одной машине»⁵⁷. В июле Ельцин инициировал отставку Николая Лебедева, ректора Московского государственного института международных отношений (МГИМО), готовившего кадры для советской дипломатической службы. Проступок Лебедева заключался в том, что при приеме в его институт преимуществом пользовались дети номенклатурных чиновников.

В эпоху гласности доморощенные пикантные обороты, которыми изобиловала речь Ельцина, сделали его любимцем журналистов. Интервью с ним гарантировало эффектную статью, балансирующую на грани допустимого. В первый год работы в Московском горкоме Ельцин, подтверждая свою репутацию ядовитого моралиста, сосредоточился на столице; во второй год он обобщил накопленный опыт и двинулся дальше. Корреспондент первого канала советского телевидения Владимир Мезенцев поймал Ельцина на встрече с молодежью на ЗИЛе в апреле 1987 года. На камеру Ельцин заявил, что молодым рабочим настало время «раскрепоститься» и обрести «творческую свободу», чтобы танцевать, как им хочется, и слушать музыку, которая им нравится. Он бичевал комсомол за то, что тот «оброс бюрократическим мхом и паутиной», и за тривиальные приемы вроде организации 46 сверхурочных вахт в честь 46-й заводской комсомольской конференции. Мезенцев был взбудоражен: «Он говорил еще не произнесенные в ту пору слова о канонизированном комсомоле. А значит, и о партии. Говорил то, что не давали мне сказать в Останкине. Говорил за всех нас, кому обрыдла фальшь коммунистического бытия»⁵⁸. Симпатизирующие новому секретарю горкома москвичи считали, что он сделал обсуждение номенклатуры и ее некомпетентности достоянием общественности, вынес разговоры об этом с кухонь на улицы, вдоль которых рядами выстроились однообразные высокие дома-новостройки, где и жило большинство людей. Но Ельцин пошел дальше: он встретился с иностранными журналистами. В мае 1987 года он дал свое первое интервью несоветскому телевидению. Его снимали за работой, а потом Диана Сойер из «Новостей» (News) на канале CBS взяла у него большое интервью, предназначенное для специального выпуска «Советский Союз – семь дней в мае». Побеседовать с журналисткой Ельцин согласился после того, как увидел фотографию миловидной Сойер⁵⁹.

Политика Ельцина в 1985–1987 годах не всегда была иконоборческой. Он предупреждал москвичей, что в сфере культуры следует соблюдать определенные границы. Несмотря на то что его семья пострадала в сталинские годы, он был против «швыряния камней в огород прошлого», хотя и выступал за свободные дебаты и спокойное признание ошибок и совершенных преступлений⁶⁰. Некоторое время он пытался действовать в рамках старой парадигмы, не прибегая к более сильным средствам. В июле 1986 года он председательствовал на партсобрании в Моссовете и дал недавно назначенному начальнику управления торговли Николаю Завьялову две недели на радикальное улучшение ситуации с поставкой овощей. Когда же Завьялов не справился с невыполнимым поручением, Ельцин его уволил⁶¹. На совещании по проблемам общественного транспорта в 1987 году (как хороший актер, Ельцин приехал туда на троллейбусе) он предложил план по разбивке города на сектора и распределению жесткой пассажирской квоты для каждого. Декан экономического факультета МГУ Гавриил Попов возразил, что предлагаемый подход не решает проблемы по сути, поскольку в условиях плановой экономики в Москве не было рынка жилья, который позволил бы москвичам сократить время в пути, переехав ближе к месту работы. Единственный способ решения проблемы заключался в создании такого рынка. Ельцин вспылил и исключил Попова, который несколькими годами позже станет одним из его верных сторонников, из списка приглашенных на будущие совещания⁶². Когда на встрече с пропагандистами Ельцина спросили, не приведут ли ограничения миграции в Москву к недостатку рабочей силы, он парировал: «Надо не ввозить новых людей, а заставлять работать москвичей. Органам милиции будет спущен план по тунеядцам». Собственные приказы по закрытию ряда НИИ он считал «предупредительным звонком» для бездельников: «Думаю, первые десять-пятнадцать закрытых институтов с объявлением в средствах массовой информации сильно подействуют на активизацию других»⁶³.

Через два года после ухода из горкома Ельцин объяснял свои крутые меры воспитанием, потребностями момента и необходимостью:

«В Москве иначе было нельзя. Это очень сложный город, досталось очень тяжелое наследство. Учтите и вот что: все-таки все мы, я о тех, кому сегодня за 50, воспитаны эпохой командно-административных методов. От этого никуда не уйдешь. Мы пока других методов не имеем. Учимся, пытаемся что-то найти, но все-таки очень медленно. Когда я работал в горкоме, 90 процентов всех возникающих вопросов нужно было решать немедленно, твердо. Так требовала ситуация»⁶⁴.

20 лет спустя Виталий Третьяков, превратившийся к тому времени в критика Ельцина, осудил его работу в МГК, сравнив его с фанатичным, но недалеким советским ударником-стахановцем из сталинской мифологии⁶⁵. Пожалуй, в 1985–1987 годах в Ельцине действительно было что-то от перевыполняющего норму ударника, но определять его подобным образом значит недооценивать чуткость, с которой он открылся новым взглядам и объединился с новыми союзниками ради осуществления перемен. Даже в Свердловске он обогащал командные методы пониманием значимости для советской экономики остатков частного сектора. Абсолютно не приемля незаконной деятельности по продаже из-под полы дефицитных товаров по завышенным ценам, в Москве Ельцин с большей симпатией высказывался о том, что могут дать людям негосударственные производители и продавцы. На встрече с пропагандистами в 1986 году он согласился с недовольством по поводу заоблачных цен на колхозных рынках, но выводы из этого делал совсем другие: