Текст книги "Ельцин"

Окончательно падение Ельцина было закреплено на пленуме Московского горкома, созванном Горбачевым и Лигачевым вечером 11 ноября. Тем утром Горбачев позвонил Ельцину в ЦКБ и сообщил, что за ним приедут офицеры КГБ. В ответ на протесты Ельцина, пытавшегося сказать, что он слишком слаб, чтобы без помощи даже дойти до туалета, Горбачев отрезал: врачи помогут. Только в этот момент Генеральный секретарь решил посоветоваться с министром здравоохранения Евгением Чазовым; Чазов предупредил, что участие в общественных мероприятиях может быть опасно для здоровья Ельцина; Горбачев ответил, что вопрос решен и что Ельцин дал согласие⁷⁴. Когда на Мичуринский проспект прибыли охранники, Наина Иосифовна находилась в палате мужа. Она хотела, чтобы Ельцин отказался ехать. Он не согласился с женой, потому что все еще надеялся на благополучный исход и считал, что отказ приехать может быть воспринят как проявление трусости и поставит его сторонников в московском бюро в трудное положение. Ельцин боялся повторения послевоенного «ленинградского дела», когда руководство второго по значимости города СССР по приказу Сталина было уничтожено. Пока он об этом не сказал, Наина уговаривала его остаться в больнице, «но тут я ничего не могла сделать»⁷⁵. В свете последовавших событий следует отметить, что одним из обвинений Сталина против ленинградцев в 1949–1950 годах было то, что они пытались настроить правительство РСФСР против центрального правительства⁷⁶.

Ельцин прибыл на Старую площадь одурманенный лекарствами, в бинтах, лицо его и губы имели фиолетовый оттенок. Александр Коржаков и Чазов в своих книгах пишут, что ему вкололи большую дозу баралгина – обезболивающего и спазмолитического средства. В 2000 году Ельцин вспоминал, что в тот момент чувствовал себя настолько плохо, что ему казалось, он «умрет прямо здесь, в зале заседаний»⁷⁷. Сотрудники КГБ отгородили первые три ряда горкомовского зала, куда могли пройти лишь заранее подготовленные ораторы – «все покрасневшие, все дрожащие… как борзые перед охотой»⁷⁸. Во вступительной речи Горбачев сказал, что его бывший протеже занял «особую позицию» по политическим вопросам и «поставил личные амбиции выше интересов партии». В октябрьском выступлении Ельцина «не содержалось ни одного конструктивного предложения», и оно показало, что он потерял доверие партии⁷⁹.

И тут же его принялись гонять все 23 «борзые». Ни члены бюро, ни члены МГК, ни председатель горисполкома Сайкин, ни секретари МГК не поддержали Ельцина, что его глубоко задело. Умеренно выступали лишь немногие. Секретарь МГК Алла Низовцева сказала, что она часто встречалась с первым секретарем и ни разу не слышала от него ничего, что расходилось бы с линией партии. Но он сошел с пути истинного, и они не заметили, как это случилось: «Мы действительно обольщались, мы… переоценивали и его опыт, и его знания»⁸⁰. Один храбрый человек, Алексей Елисеев, бывший космонавт и ректор Московского высшего технического училища имени Н.Э. Баумана, обвинил членов комитета в том, что они выступили против Ельцина только тогда, когда это оказалось политически выгодным, и не признали собственной ответственности за его ошибки. Почти все прочие ораторы во всех грехах винили исключительно Ельцина.

Не остались в долгу и чиновники, которых Ельцин с декабря 1985 года уволил или понизил. «Вы все разбили в пух и прах, – заявил профессор экономики, бывший первый секретарь райкома Владимир Протопопов, – а когда дело дошло до созидания, тут-то вы, Борис Николаевич, и споткнулись». Юрий Прокофьев, партийный функционер, изгнанный Ельциным в городской совет, напомнил ему о его выступлении на XXVII съезде КПСС в 1986 году, когда тот сказал, что ему недоставало смелости и политического опыта, чтобы высказаться раньше. «Что касается смелости – она у вас есть, а политической зрелости не было и сейчас нет. Единственное, чем можно это объяснить, – так это вашим характером». А.Н. Николаев из Бауманского района заявил, что Ельцин совершил «партийное преступление» и «кощунство», что в его поведении проявился «тот самый начальственный синдром, против которого он выступал на съезде партии [в 1986 году]». В качестве примера проявлений этого синдрома А.И. Земсков из Ворошиловского района привел невнимательность Ельцина к правилам этикета, которые всегда строго соблюдал Виктор Васильевич Гришин: «Это безобразие, когда… ни один первый секретарь райкома не мог напрямую позвонить секретарю горкома. В течение двух лет мы должны были помощнику докладывать, зачем первый секретарь райкома хочет обратиться к первому секретарю горкома». Другие ораторы прибегли к насмешливым сравнениям: опять с Наполеоном («элементы бонапартизма»); с генералом, гарцующим верхом на коне («на коне перед обывателем»); с Юлием Цезарем («пришел, увидел, победил» – это не для нас лозунг»); и даже с Христом (антикоммунисты «пытаются сделать из Бориса Николаевича Иисуса Христа, который за свою страшно революционную приверженность к социальному обновлению и демократии пострадал»). Позже некоторые из выступавших просили у Ельцина прощения⁸¹, но в тот вечер в зале царило злорадство.

К микрофону подошел Ельцин. Горбачев поддерживал его под локоть. Когда он заговорил, первые три ряда засвистели, затопали и закричали «Долой!». Горбачев жестами призвал их успокоиться и сказал: «Хватит, прекратите!»⁸² Ельцин снова каялся в еще более униженной форме, чем на Пленуме ЦК и заседании Политбюро, – каялся перед партией, перед товарищами по Московской партийной организации и «перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире». «Амбиции, о чем сегодня говорили», были песней сирен. «Я пытался бороться с ними, но, к сожалению, безуспешно». Ельцин сказал, что, если подобное повторится в будущем, его следует исключить из партии.

После того как собравшиеся разошлись, Ельцин, обессилев, уронил голову на стол президиума⁸³. Когда он вернулся в больницу, Наина Иосифовна назвала охранников фашистами, что было самым худшим оскорблением для советских людей ее поколения, и велела им передать Горбачеву, чей приказ они исполняли, что он преступник⁸⁴.

Согласно резолюции горкома, его первым секретарем вместо Ельцина был избран Лев Зайков, секретарь ЦК по военно-промышленному комплексу (эту должность в 1970-х годах занимал Яков Рябов), догматик и консерватор. Зайков, бывший председатель Ленинградского горисполкома, стал секретарем в июле 1985 года, одновременно с Ельциным, а в Политбюро вошел в феврале 1986 года. 13 ноября главной темой «Правды» стал сокращенный отчет о заседании 11 ноября. 18 февраля 1988 года, ровно через два года после того, как ЦК избрал Ельцина кандидатом в члены Политбюро, это назначение было отменено. Зайков хвастался Михаилу Полторанину, что «эпоха Ельцина закончилась»⁸⁵.

Глава 7
Феномен Ельцина

В начале декабря 1987 года Ельцин был переведен из ЦКБ в санаторий Совета министров СССР в Барвихе, западнее Москвы. Там, среди лесов, в спокойной атмосфере, он пробыл до февраля 1988 года. Из Свердловска приехала его мать; друзья по УПИ присылали цветы, открытки с пожеланиями выздоровления, по очереди проведывали его каждую неделю. Свое состояние Ельцин рисует в «Исповеди на заданную тему» как смесь навязчивого самоанализа и безразличия к течению времени:

«Трудно описать то состояние, которое у меня было… Началась настоящая борьба с самим собой. Анализ каждого поступка, каждого слова, анализ своих принципов, взглядов на прошлое, настоящее, будущее… днем и ночью, днем и ночью… Я пропустил через себя сотни людей, друзей, товарищей, соседей, сослуживцев. Пропустил через себя отношение и жене, к детям, к внукам. Пропустил через себя свою веру. Что у меня осталось там, где сердце, – оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри… Да. Это было время самой тяжелой схватки – схватки с самим собой. Я знал, что если проиграю в этой борьбе, то, значит, проиграю всю жизнь… Это были адские муки… Потом, позже, я услышал какие-то разговоры о своих мыслях про самоубийство, не знаю, откуда такие слухи пошли. Хотя, конечно, то положение, в котором оказался, подталкивало к такому простому выходу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться»¹.

«Исповедь» обрела форму книги осенью 1989 года, когда Ельцин рассчитывал на политический эффект, поэтому ей свойственна определенная самомифологизация, что чувствуется и в приведенной цитате. Однако, судя по тому, что я слышал от членов семьи, страдания Ельцина были неподдельными. Его переживание своей отделенности от реальности было своего рода «мораторием», как это называют некоторые психоаналитики, имея в виду свободное время для очищения и смены ориентиров, которое во многих культурах специально предоставляется молодежи². Это было необходимо для его личностного и политического восстановления.

Пока Борис Ельцин изгонял своих личных демонов, последствия его гамбита в ЦК распространялись в общественной жизни как круги по воде. То, что высокое должностное лицо неожиданно попало в немилость, не удивило людей, знавших историю своей страны. Но на фоне реформирования коммунизма это Икарово падение приобрело иное значение. В политике переходного периода потерпевший неудачу в краткосрочной перспективе получил то, что теоретик игр назвал бы «преимуществом первого хода». Пока Советский Союз входил в неведомые воды демократизации, Ельцин обеспечил себе стратегически выгодное положение, которое перевесило все кары, обрушившиеся на его голову³.

Русский, умеющий читать между строк, просматривая «Правду» от 13 ноября 1987 года, мог сделать следующие выводы о политической ситуации:

Препятствия на пути реформ. Перемены в коммунистическом строе тормозятся недоучками из номенклатуры. Перемены на деле, а не на словах идут черепашьим шагом.

Терпение народа на пределе. У рядовых граждан появились новые надежды, а их терпение иссякает. Они выступают за изменение курса.

Горбачев на распутье. Зачинатель перестройки оказался поборником постепенных действий, он знает о помехах на пути реформ, но жульничает, не желает устранять их.

Радикальная альтернатива. Бунтарь Ельцин выступил за ускорение реформ, тем самым подставив себя под удар со стороны правящих кругов.

Не просто слова. Ратовавший за перемены оказался не просто болтуном, а человеком дела. У него реальный опыт. Он изнутри знает, как работает властный механизм – и в регионах, и в Кремле. Отказ от высокого поста продемонстрировал его готовность поступиться личными интересами ради общего блага.

Есть что скрывать. Власти преследовали Ельцина за то, что тот нажал на болевые точки режима. Они пытались заставить его замолчать, не стали публиковать полный отчет о произошедшем.

Некоторые из этих утверждений Михаилу Горбачеву, сиюминутному победителю, опровергнуть было относительно легко; с другими дело обстояло сложнее. Когда столичные студенты стали подавать петиции в защиту Ельцина и устраивать уличные демонстрации, за ними следили сотрудники правоохранительных органов. 14 ноября в центре Свердловска состоялся митинг, в котором участвовало несколько сот человек; 15 ноября друг Ельцина и первый секретарь обкома Юрий Петров принял делегацию, вручившую ему письмо протеста, адресованное Политбюро. Опасаясь митингов «под предлогом подготовки к новогодним праздникам», обком в декабре приказал оцепить площадь 1905 года⁴.

Цензура следила за тем, чтобы информация об этих событиях не просачивалась в печать, и кремлевская пропаганда распространяла приукрашенное описание ситуации. Но слухи о петициях и демонстрациях, а также о том, что Ельцин сказал перед ЦК, разносились по московскому политическому подполью и в западной прессе, как лесной пожар. Один из наиболее далеких от реальности вариантов речи Ельцина был подготовлен главным редактором «Московской правды» Михаилом Полтораниным. Его собирались снять с работы, но прежде, чем это случилось, Секретариат ЦК призвал его выступить перед 700 журналистами местных газет, собравшимися в Академии общественных наук при ЦК КПСС в Москве. Газетчики хотели знать, что именно сказал Ельцин на пленуме, присутствовать на котором Полторанин по своему рангу не мог. В ночь перед выступлением Полторанин напечатал у себя дома апокрифическую речь – такую, какую сам хотел бы услышать от Ельцина. Зная о нелюбви народа к Раисе Горбачевой, он вложил в уста Бориса Николаевича слова о том, как она звонила ему с категоричными указаниями, касающимися партийных дел. Полторанин размножил свой труд в нескольких сотнях экземпляров и на следующий день беспрепятственно раздал его среди участников встречи⁵.

Горбачеву следовало бы опубликовать стенограмму пленума. Его более просвещенные советники считали, что атмосфера подтасовки и тайны лишь усилит слухи. Честный рассказ о бессвязном выступлении Ельцина представит его в нелестном свете, говорили они, а обструкция, напротив, создает ему ореол «мученика за справедливость»⁶. Текст секретного доклада Хрущева, в отредактированной форме распространенный среди членов партии в 1956 году, полностью был издан в СССР лишь в 1989 году. Горбачев двигался быстрее, но все же недостаточно быстро. Стенограмма октябрьского пленума появилась в печати только в марте 1989 года.

В период горбачевской либерализации советской системы применить против Ельцина драконовские меры не представлялось возможным. Об уголовном преследовании не могло быть и речи. Ельцин как член Верховного Совета СССР пользовался парламентским иммунитетом. Сталинские ОГПУ и НКВД перед этим не остановились бы, но арест депутата в 1987 году был возможен только после того, как Верховный Совет проголосовал бы за отмену его неприкосновенности, а такое событие вызвало бы бурю и в стране, и за рубежом⁷. Гласность также не была панацеей. Неприукрашенная правда лишний раз подтвердила бы, что внутренние враги реформ существуют, что Горбачев занимает центристскую позицию, а Ельцин слишком резко двинулся вперед, за что и пострадал. Обнародование всех подробностей показало бы, что Ельцин поставил свой диагноз перестройке на основе реальных фактов и что советская экономика и общество действительно загнивают. Производство нефти в СССР в 1985 году пошло на спад, приток экспортных нефтедолларов внезапно ослабел (в основном из-за падения мировых цен на нефть), финансовое положение правительства было хуже, чем когда-либо с 1940-х годов⁸. В данной обстановке отставка Ельцина и даже последовавшее за ней покаяние, которое, как считали многие, произошло под давлением, превращали его в магнит, притягивающий общественное недовольство. «Гонимый «бунтарь», – пишет один бывший советский публицист, – по русской традиции завоевывает симпатии и благосклонность масс»⁹.

Бунтовщики-казаки Стенька Разин и Емельян Пугачев в XVII–XVIII веках заплатили за непокорность головами¹⁰. Мятежник ХХ века голову сохранил. Что мог сделать с Ельциным Горбачев – теперь, когда топор палача и ГУЛАГ остались в прошлом?

Если бы можно было полагаться на исторический опыт, Горбачеву не о чем было бы беспокоиться. С 1920-х годов политическим неудачникам и проигравшим во фракционной борьбе никогда не удавалось восстановить свои позиции. После смерти Сталина насилие перестало применяться в политической жизни, но у генсеков по-прежнему оставалось множество способов устранить соперника. Горбачев дал понять Ельцину, что тот отстранен от участия в политике на высшем уровне. В зависимости от того, чьи мемуары вы читаете, вы можете встретить разные формулировки этого запрета. Ельцин пишет, что запрет был полным: «До политики я тебя больше не допущу». Горбачев же в «Жизни и реформах» выражает это другой формулой: сказал Ельцину, что «сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя», то есть оставил дверь приоткрытой¹¹.

Горбачев мог бы поступить гораздо жестче, например, отправить Ельцина на пенсию – в ноябре 1987 года в напряженных разговорах бывших соратников эта возможность обсуждалась. Но Горбачева такой вариант не устраивал. Он не без шутливости заметил Ельцину, что против его ухода на пенсию, поскольку они ровесники, и кто-то может подумать, что на пенсию пора и ему самому¹². Ельцин все еще оставался членом ЦК партии. По уставу, исключить его против его воли мог только съезд, но Горбачев вполне мог заставить Ельцина уйти как бы по собственному желанию. Он поступил так с 98 престарелыми членами ЦК в апреле 1989 года, но не с Ельциным. Был еще один классический выход – назначить Ельцина послом в далекую страну. В 1957 году Никита Хрущев именно так и поступил с Вячеславом Молотовым, который при Сталине был бессменным членом Политбюро и премьер-министром СССР. Молотова сослали советским послом в Монголию¹³. Однако Ельцин, как он впоследствии сказал мне в интервью, был уверен, что Горбачев предпочтет оставить его в Москве, на глазах: «Вольнодумца все-таки надо держать рядышком, чтобы постоянно за ним следить. А посол – что он там делает? Неизвестно»¹⁴.

Откуда же такая мягкость? В мемуарах Горбачев с гордостью пишет о своем рыцарстве («Не в моем характере расправляться с людьми») и чувстве коллективизма («убеждение, что все у нас должно строиться на товариществе»)¹⁵. Доброту Генерального секретаря не следует преувеличивать. Ельцин правильно указывает на сыгравшие свою роль политические соображения – Горбачев хотел сохранить его в качестве уравновешивающей силы, которую можно было бы применять против давления консерваторов и нерешительных: «Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать»¹⁶. Желание Горбачева использовать Ельцина как противовес вполне согласовывалось с опытом прошлых лет, внушавшим ему уверенность, что человек, находящийся в подобном положении, просто не может представлять собой угрозы. Кроме того, определенную роль сыграл и личностный фактор – безграничная самонадеянность Горбачева. Георгий Шахназаров, его главный помощник по политическим делам, не раз предлагал выслать Ельцина из страны, назначив его послом и тем самым отстранив бунтаря от предстоящих в СССР выборов. Горбачев не согласился. «Он считал, что Ельцин, ну он же полуграмотный человек, он же ничего не понимает, он пьяница», – вспоминает Шахназаров. Горбачев явно недооценивал Ельцина и, по словам мудрого Шахназарова, отказывался понимать, что личность Ельцина, растравлявшая его душу зависть и неудовлетворенная потребность народа в переменах могут смешаться во «взрывную силу»¹⁷.

Если бы в то время еще сохранялись канонические советские правила игры, политическая карьера Ельцина была бы закончена раз и навсегда. Но игра находилась в калейдоскопическом движении и вскоре начала предоставлять ее участникам невиданные прежде возможности, выходящие за пределы стальной клетки бюрократии. Интуитивное предчувствие Ельцина, подсказавшее ему в 1987 году, откуда ветер дует, его выступление перед ЦК и излишне суровая реакция Горбачева создали поворотный момент в крушении коммунистической системы. Сложившаяся ситуация привела к тому, что политические силы в зависимости от своего мнения по ключевому вопросу – о темпах преобразований в стране, – расположились вдоль одного континуума: Ельцин шел в авангарде и был воплощением стремления к переменам, партийные консерваторы занимали арьергард, а Горбачев топтался посередине между ними. Постоянные кризисы и петли обратной связи укрепляли такое положение вещей, даже когда политический спектр смещался в более революционном направлении. Первоначально такая расстановка сил была актуальна только для элиты, но со временем перенеслась и на широкие круги населения, наконец-то получившего свободу выбора, а это, в свою очередь, еще больше раскололо политическую элиту. Как заметил один из руководителей ельцинской президентской кампании 1991 года: «Эта кампания началась в 1987 году»¹⁸.

19 ноября 1987 года ТАСС выпустил бюллетень, в котором говорилось, что Ельцин назначен первым заместителем председателя Государственного строительного комитета – Госстроя СССР. Самые жуткие его страхи не сбылись. Ельцина не сослали в Улан-Батор или на грязную стройплощадку, не заперли на даче в Московской области. Новая должность была чем-то вроде синекуры: Ельцин получил ранг министра советского правительства и оказался во главе отрасли, которой занимался с юности.

Все еще зализывая раны, 8 февраля 1988 года Ельцин приступил к работе в Госстрое. После исключения из Политбюро он сохранил элитную квартиру на 2-й Тверской-Ямской, но лишился телохранителей, переехал на более скромную дачу и сменил ЗИЛ на «Чайку». Госстрой располагался в современном здании на Пушкинской улице, где сейчас размещается Совет Федерации, верхняя палата российского парламента. По удобству и просторности новый кабинет Ельцина не мог сравниться с тем, к чему он привык, но другого у него не было.

Давление на него не ослабевало. Председатель Госстроя, Юрий Баталин, свердловчанин с дипломом УПИ, специалист по строительству трубопроводов, получил строгий приказ докладывать о всех действиях своего зама. Чекисты прослушивали его телефон, офицеры в штатском постоянно дежурили в здании, чтобы глаз не спускать с его посетителей¹⁹. Ельцин прекрасно знал о слежке. Чтобы заглушить неудобные разговоры, он включал радио или пускал воду в раковине. Работа навевала на него бесконечную скуку. Одному из посетителей даже показалось, что он постоянно сдерживает желание закричать²⁰. Ельцин написал служебную записку премьер-министру Рыжкову с предложением расформировать Госстрой как абсолютно неэффективную структуру и передать его функции другим ведомствам²¹. «Живую динамичную работу с людьми мне заменили кабинетом, – жаловался он в том же году. – [Я] перебираю бумажки»²².

На протяжении нескольких месяцев Ельцин по-прежнему ощущал себя потерянным. Он сильно переживал, когда февральский Пленум Центрального комитета подтвердил его вывод из состава Политбюро. Помощник Ельцина по Госстрою, Лев Суханов, на следующий после Пленума день был поражен состоянием своего начальника: «Когда утром он пришел на работу, на нем не было лица. Все это напоминало финал какой-то заупокойной мессы, которую ему «промузицировали» коллеги из Политбюро. Как же он все это переживал! И тем не менее нашел в себе силы и отработал целый день»²³. В мемуарах Ельцин называет работу в Госстрое «кошмарными полутора годами», «быть может, самыми тяжелыми днями в своей жизни». В кабинете царили «мертвая тишина и пустота». Настоящей «пыткой» было смотреть на кремовый кремлевский телефон в надежде на искупительный звонок от Горбачева. Ельцину хотелось вырвать этот телефон «с мясом», казалось, что он «взорвется новыми бедами»²⁴. Удрученный работой и имеющий немало свободного времени, Ельцин в 1988 году увлекся очередным видом спорта – теннисом – и на свои сбережения купил первую машину, маленький серебристый «Москвич». Александр Коржаков, который в бытность Ельцина московским первым секретарем служил его телохранителем, помогал ему учиться водить машину. Ельцин был плохим учеником и часто путал педали газа и тормоза. «У меня после этого седые волосы появились», – вспоминает Коржаков²⁵.

Вплоть до выборов в советский парламент весной 1989 года Ельцин пребывал в политической сумеречной зоне. О нем не писали московские газеты; интервью с ним просили лишь иностранные журналисты и корреспонденты из Прибалтийских республик СССР. Весной 1988 года председатель Комитета партийного контроля Михаил Соломенцев вызвал его на ковер и стал распекать за контакты с иностранной прессой. «Он грубо оборвал меня, – пишет Соломенцев, – заявив, что не должен ни у кого спрашивать разрешения, что он свободный человек и имеет право высказывать свое мнение где угодно и кому угодно»²⁶. На некоторое время количество интервью сократилось. В мае Ельцин побеседовал с представителями двух российских изданий; Секретариат ЦК блокировал публикацию. После этого Ельцин возобновил свое общение с иностранными средствами массовой информации, дав в мае интервью журналистам Би-би-си, а в июне – представителям трех американских телеканалов.

Назначенная на июнь – июль 1988 года XIX конференция КПСС должна была стать демонстрацией горбачевских политических реформ. Ельцин, который в качестве члена ЦК имел полное право участвовать в ее работе, решил выдвигаться от территориального подразделения партии. Поставленный в безвыходное положение в Москве и в Свердловске, где Горбачев и Лигачев только что сделали первым секретарем Леонида Бобыкина, его давнего соперника, Ельцин получил мандат от автономной республики Карелия. Как и в октябре, ему пришлось приложить огромные усилия, чтобы выступить. Две записки председательствовавшему Горбачеву не принесли результата. 1 июля, в последний, пятый день конференции, Ельцин сообщил делегации Карелии, что собирается взять трибуну штурмом, «как Зимний» в 1917 году. Он подошел к трибуне и стоял там, глядя на президиум и размахивая своей красной карточкой. Разозленный Горбачев послал помощника сказать, что ему дадут слово, если он сядет и дождется своей очереди. Ельцин сел, и ему дали выступить²⁷.

Готовность идти напролом принесла свои плоды. Перед 5000 делегатов Ельцин произнес пламенную 15-минутную речь, которую вынашивал неделями. Выдержки из выступления показали по советскому телевидению, текст опубликовали в прессе. На этот раз Ельцин не критиковал Горбачева и ограничился всего несколькими словами в адрес Егора Лигачева, с которым, как он сказал, у него были лишь «тактические» разногласия. Но зато он призвал к тому, чтобы сделать прозрачной партийную финансовую систему, а также к сокращению аппарата. Еще более резко, чем в 1987 году, Ельцин говорил о необходимости принести реформы населению, и о привилегиях сытой советской элиты. Перестройка велась «под гипнозом слов» и «не решила каких-то ощутимых проблем для людей»; идти прежним путем – это «риск потерять руль управления и политическую стабильность». Говоря об элите, Ельцин теперь не ограничился теми, кто нарушает нормы партийной жизни, – он подверг сомнению сами эти нормы. Партийными взносами оплачиваются продуктовые пайки для «голодающей номенклатуры», строятся «роскошные особняки, дачи, санатории такого размаха, что стыдно становится, когда туда приезжают представители других партий». Ельцин предложил, чтобы все политические инициативы обсуждались без каких-либо предубеждений и выносились на всенародные референдумы. Генсек, Политбюро и нижестоящие партийные руководители должны избираться рядовыми членами партии, а их пребывание на посту следует ограничить двумя сроками с выходом на пенсию в 65 лет²⁸.

По поводу октября 1987 года Ельцин был непреклонен. Он потребовал восстановления своего честного имени, вспомнив о посмертной реабилитации тех, кто пострадал в годы сталинских чисток:

«Товарищи делегаты! Реабилитация через пятьдесят лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни. Считаю этот вопрос принципиальным… Вы знаете, что мое выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС решением Пленума было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на Пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе, и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя – перед 70-летием Октября. Видимо, всем нам надо овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В.И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками».

Одним махом Ельцин публично подтвердил свою приверженность диверсификации политической системы и борьбе с призраками советского прошлого, а также обвинил Горбачева и всех, кто осудил его в 1987 году, в нетерпимости и косности. Как позже писал Виталий Третьяков, «эти два слова – «политическая реабилитация», интуитивно найденные Ельциным, стали его гениальной находкой, блестящим, как сказали бы сейчас, пиаровским ходом, до которого не додумалась бы и тысяча первоклассных политтехнологов и имиджмейкеров»²⁹.

Когда Ельцин сошел с трибуны, начались прения. Каждый второй из выступавших считал своим долгом его осудить. Большинство выступлений было организовано Львом Зайковым и аппаратом МГК, ожидавшими, что Ельцин сумеет завладеть микрофоном. В наиболее оскорбительном тоне выступил Лигачев, взявший слово вопреки совету людей из окружения Горбачева. Он подчеркнул разногласия, существовавшие между ним и Ельциным, и сказал, что они расходятся не только в тактике, но и в стратегии. «Борис, ты не прав!» – воскликнул он в заключение, и эти слова ему будут припоминать все два следующих года. Свердловчанин Владимир Волков, секретарь парткома ракетостроительного завода имени Калинина, выступил в защиту Ельцина и сорвал за это аплодисменты. Горбачев раньше хотел сосредоточиться на своей программе, но почти половину своей заключительной речи потратил на Ельцина. «Тут какой-то у него комплекс», – записал в своем дневнике Анатолий Черняев³⁰.

Для ельцинской истории главным результатом партконференции стало то, что на ней закрепилось политическое расщепление, начатое его «секретным докладом» в октябре 1987 года. Партия не реабилитировала своего «свободного художника». Однако, по словам Льва Суханова, за зубчатыми кремлевскими стенами Ельцин обрел «такое народное признание, о котором мог только мечтать любой политик»³¹.

Сначала он этого не понял. Он снова жалел себя, терзался из-за упреков Лигачева и других консерваторов: «В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое». Такое состояние продлилось всего несколько недель. Настроение Ельцину подняли тысячи писем и телеграмм, приходивших со всех концов Советского Союза. Большинство из них не содержало никаких политических призывов. Люди просто сочувствовали человеку, с которым, как им казалось, жестоко обращались. «Они присылали мне свои светлые письма, – вспоминает Ельцин. – И тем самым протянули мне свои руки, и я смог опереться на них и встать»³². Борьба с привилегиями элиты не помешала Ельциным провести отпуск в государственном доме отдыха в латвийской Юрмале. Когда он вернулся, к нему толпами повалили граждане. Баталин приказал организовать рядом с проходной специальную приемную, где те, кому не удалось попасть к Ельцину, могли оставить для него свои вопросы в письменном виде³³.