Текст книги "Opus marginum"

Если бы ее не было на свете, я бы и не заметил ее отсутствия, но один раз материализовавшись, она просто не могла не ворваться в меня, ослепительная в своей наглости. Совсем еще крошка, но уже с дефлорированными повадками, она не действовала, как обычная для моего круга общения женщина типа Инес или Герды. Элис просто любила меня, а я почему-то тяготился ее любовью. Да и как я мог отвечать ей, отдать себя, бросив на произвол всю мою самоуспокоенность? Она не отторгалась мной, но и принять ее мешало что-то необъяснимо тоскливое. В ее разнузданной загадочности я не находил места своей загадке, мешавшей и помогавшей мне жить. В мои годы (или с моим опытом) я уже утратил инстинкт улыбаться голубизне глаз, всегда приберегавших место жестокости – женщины есть женщины, настырно влезающие на рельсы перед приближающимся поездом – ведь там теплее и меньше равнодушных. Она могла разорить весь мой, с трудом состроенный за день, уют, а могла, скользя по комнате бесплотным духом, соткать ненужную и тонкую паутину, которую я цинично рвал непонятными глупыми выходками (уж не подстраивался ли я под нее?) Мои контрудары были грубыми, но я утешал себя тем, что неизбежно любим и так будет всегда. Она писала мне длинные письма, полные наивной любви, которые настолько прочно вошли в мой досуг, что я, не получив очередной эпистолы, перечитывал старые с тайными мыслями, что где-нибудь она ошиблась, ведь так любить невозможно, это преданность, порожденная толстыми любовными романами. Не сумев поймать ее ни на чем, я немного расстраивался и даже, если сказать честно, испытывал некий страх перед этой буквально убийственной любовью. (Я не отрицал возможности агрессии с ее стороны – в ней совмещались ангельское терпение и дьявольская твердость – было бы смешно игнорировать подобный эклектизм). Чего она хотела? Она клялась, что кроме моей любви все остальное на свете было безразлично ей (или что-то в этом роде – я никогда не старался запоминать этих литературно выправленных речей, сдобренных страстью). Но, как ни странно, я часто верил ей, чем вызывал сочувственные взгляды друзей и знакомых. Что касается их, то они по-разному относились к ее присутствию. Шэн вообще мрачнел при ее появлении, что с одной стороны придавало обычную сдержанность, а с другой – было совершенно необъяснимо – он уходил почти одновременно с ней и никогда раньше («Втюрился», – подмигивал мне Ронни). Инес со всей флегматичностью снисходительного человека спокойно пила чай и весело болтала, не замечая сжигающего взгляда маленькой амазонки. Я, поддерживая игру, или рубился с Ронни в шахматы, или обсуждал вчерашний спектакль, оставляя Элис и Шэна каждого в своем одиночестве. Как жаль, что мне не удавалось познакомить ее с Гердой, я бы досконально узнал повадки моей колдуньи, а заодно бы утолил свою ненасытную страсть к мелким беззлобным издевательствам. Но как бы там ни было, с ее вторжением стало интереснее жить.

Я уже был немного пьян, когда вошла она и, пройдя к окну, вынула сигарету и закурила. Сад неприязненно взглянул на нее и, хмыкнув, углубился в чтение Миллера. Я не разговаривал с ним со дня исчезновения Ронни, просто молча разрешил ему жить в том же месте, где жил сам. Он почти не выходил на улицу, курил мои сигареты, пил мое вино, но я никогда не видел, чтобы он ел. Я был уверен, что он знает, где мой братишка и скоро так же бесследно исчезнет. Но он неподвижно сидел на диване и читал. Интересно, когда он прочитает все в моей библиотеке, что он будет делать? Элис никогда не говорила со мной о Саде, хотя я и знал, что ее раздирало любопытство и ревность одновременно. Мне было напревать на них обоих, по крайней мере, я утешал себя этим. Я перестал ощущать жизнь – она становилась для меня куклой, заброшенной временем на чердак. Какие там любовь и ненависть! Просто тряпичный Пьеро с оторванными ногами – как люди могут сдувать с него пыль? Я завидовал Ронни, где бы он сейчас не был. Воистину, это обиталище скучало по нему, это чувствовалось даже в курящей блондинке, стоящей у окна. Ей был безразличен Я, я был для нее всем. (Это уже стало аксиомой). Да и какого дьявола Я истязаю Себя собой? Я хочу исчезать из зеркал, стать битым стеклом, подмешиваемым в еду – (крысы в старом доме переваривали его и приходили за добавкой) – а вместо этого корчу из себя ненужного и даже отрицателя своей ненужности. Утешаюсь и растравляю себя одновременно. Ни депрессия, ни апатия – полудвижение, полустатичность. Я докатился до потенциальной жизни и мне осталось только открыть дверь и выйти лицом внутрь. «Get back!» – клич, которому я безропотно подчиняюсь и который ненавижу. Мой собственный клич, на который откликаюсь только я сам. «Я вчера ждала тебя здесь», – ее уверенный голос прилип к сигарете и пепел упал на пол – она вздрогнула. «Долго?» – я хотел сказать ей совсем не то, но она не дала мне опомниться. «Росс, я люблю тебя и ничего от тебя не требую, я хочу тебя именно таким – саркастичным, небритым, верящим в мою нечестность – была бы твоя рука – я уведу тебя, заставлю, нет, заманю тебя в бешеную жизнь, подарив тебе покой и ласку. Я низложу твой абсурд своим – да, я тоже ненавижу логику. Мы сыграем блестящую игру, я не буду вистовать, тебе не нужно будет…» «Нужно!» – я спокойно прервал ее – она вцепилась в занавеску – без стука вошел Корнель.

«Корнелий Красс, если не ошибаюсь?» – я пристально рассматривал старого друга. Интересно, он настолько помешанный, насколько я слышал? Судя по письму, агрессия его интеллекта не имеет ничего общего с шизофренией. Он радушно улыбнулся. «Мы уже виделись, Росс. На поминках у профессора, правда…» – Корнель смутился и протянул мне руку. Какая-то нездоровая радость нахлынула на меня, и я заорал на весь подвальчик: «Да черт с ними, с поминками, Корнель, ты мне один сейчас нужен, садись! Эй, Сад, чтоб тебе пусто было, тащи вина немедленно! А ты что стоишь, как Мать Скорбящая, занавеску оторвешь! Кстати, познакомлю – лучший в мире друг лучшего в мире философа! А это, Корнель, моя тиффози – Элис, богиня глупости. Богиня, подай стаканы!» – я не владел собой – я понял, что все бесполезно, и Корнель это мне докажет.

– Не кажется ли тебе, Росс, что нужно выпить успокоительного? – он хитро улыбнулся и чокнулся с Садом. Элис пить отказалась, но не ушла.

– Я хотел тебя спросить, Корнель, потерянность в этом мире и суицид – насколько это совместимо? Вот меня в этом мире, по-моему, нет, как нет и Ронни – мы оба потеряны. Я для себя, он – для всех. Но также и все потеряны для меня, потому что у меня нет желания их находить. То есть, я с жизнью уже раскланялся, но я хотел узнать насчет Ронни – это возможно? – я опустошил стакан и взял сигарету.

Нет, невозможно. И не потому, что я неплохо знаю Ронни. Я не знаю, стоит ли сейчас объяснять…

Стоит. Пожалуйста, Корнель, сейчас и только сейчас. Мне надоело не прятаться, ходить открыто, дурачить всех, что я существую, но я не умею больше ничего другого. Я помню, я был, учился, работал. Ты сам это прекрасно помнишь. Я выше всех этих Ронни, Садов, глупоглазых вертихвосток, да, и Инес в том числе. Я могу вставить клизму этому миру, очистить его вспученный желудок. Я смог бы все. Нет, я не смог бы править им, это дело не для чистых рук. Но, пожалуйста, говори, мне нужен Ронни.

А зачем он тебе? Он же для тебя низок.

Он мой брат. Он украл у меня то, что я вложил в него – он обязан вернуть это хотя бы своим присутствием рядом, – я старался выглядеть спокойным и рассудительным.

Понятно. Но я могу сказать тебе только одно – он из тех, кто является в последнем действии. И закончим об этом.

Я немного успокоился.

На тебя действует город. (А все-таки, может, он абсолютно прав?). Город – грязный подонок, изъеденный червями член, стесняющийся своей эрекции, захлебнувшийся в деньгах. Именно здесь ты научился его любить и ненавидеть себя. Комплексующий перед миром, он глупо прячется за жестокостью, надеясь и даже веря в свою непоколебимость. Великий реаниматор подлости, растерявшийся как ребенок, повесивший кошку и закапывающий ее на клумбе с прекрасными цветами. Кто-то ему ляпнул, что… Да, это правда, самые красивые цветы на кладбищах и на месте снесенных сортиров. Холодная, тошнотворная красота – давненько привитый идеалишко. Город и люди – полная несовместимость – симбиоз дерьма с огнем (весьма полезный в Азии). Кто мне сможет доказать, что город строят люди. История в это не верит, хоть и проклинает охотников за полисами-осьминогами. Сам мир давно уже плюнул на эти регенерирующиеся создания, замочив Китеж и Помпею. На свете есть люди, а есть жители городов, и именно люди на грани вымирания. Помочь выжить городам – преступление, которое нельзя простить человечеству, как старик де Сад не простил ему идею Бога.

Да, Корнель был абсолютно не сумасшедшим, я был абсолютно пьян, Сад – абсолютно безразличен, Элис – абсолютно возбуждена, а город – абсолютно глух и глуп.

По-пинкфлойдовски успокаивающее утро – нутро безумий обречено – колючий жар бессильно проступает на лбу мелкими каплями вчерашнего пота – сухость во рту сменяет непреодолимая тошнота – облегчение. Сегодня вторник – смазливый солнечный день. Ничто не предвещает заумных знамений и вымученных отчаяний. Если бы кто-нибудь сходил за пивом, то он несомненно попал бы в историю (если хочешь попасть в Историю – обмани ее), но таких дураков у нас остается все меньше, и я рад этому. Я не боюсь конкурентов, но все же неприятно видеть взъерошенных очкариков, готовых зубами вцепиться в мою штанину и лезть наверх, пока не сломаются зубы. Чтобы этого не повторялось, я обязательно вколочу в каблук моего ботинка здоровенный гвоздь и буду гордиться им, пока мне не опостылит скрежет выщербленного асфальта под моими ногами. Часы с каким-то бестолковым упрямством продолжают идти, хотя, по-моему, я не заводил их уже три дня. Но все равно я окажусь упорнее, мне к этому не привыкать, я сам по себе есть большая привычка мозолить глаза и уши добропорядочным сутенерам, а привычке не стоит приспосабливаться – это уже не честно. Да, гонора у меня предостаточно, но все же это не есть подобие жалких домогательств к славе. Мне она не нужна, ибо я еще не решил, куда ее поставить. В моем интерьере нет еще ни крючка, ни зацепочки, а все полки заняты книгами, и мне лень разгребать этот букинистический хлам. К тому же у меня аллергия на дидактику а-ля Гюго или Тургенев. Но даже если (медведь в лесу сдохнет) я соберу в кулак весь свой героизм и выкрою место для этого тощего призрака, что я буду делать потом? МНЕ ЖЕ БУДЕТ НЕ В КОГО ПЛЕВАТЬ!!!

Элис еще спала. Сад воткнулся в «Черную весну» и причмокивал холодным заплесневевшим кофе (Ронни давно бы укусил его за ухо), наборматывая «I only want to say». На полу посапывал его высокоумие монсеньор Корнелий Красс.

«Рабле отстраивает стены Парижа из человеческих влагалищ», – первое, что мне пришло в голову, когда я увидел обложку книги. Лучше бы мальчик читал Рабле. Там хотя бы нет недотрог – я с отвращением вспомнил Инес! Пока вся не переломается, не изогнется, как большая сосна, не поправит свой фекальный макияж – не скажет ни слова, а потом станет обычной проституткой (как им всем и положено!). Меня просто возмущает это: «А может не стоит?»», говоримое с блестящим прищуром в предпоследний момент. Кому это нужно? Это смешно, когда трусики улетают под пыльную кровать, где уже развратно расположились ваши нестираные носки, подаренные предыдущей подругой. Это одна из тех фраз, за которые бьют по морде. А вам нельзя, вы обязаны повторять: «Надо, надо…» Тьфу! И на хрен такая любовь?

Но с Инес все покончено. Dixi. Ронни нет, Инес нет. Ковыряю стеклышки из витража. Мутно-голубое (Элис) держится на соплях. Призрачно-коричневое (Профессор) переместилось на потолок. Невольно вспомнился желтый Христос в голубых трусиках-чалме и красные спермообразные деревья. Пейзанки не молятся, а отдыхают, да и он не висит, а приплясывает на выступе, и вообще, француз-сифилитик не читал призывов к девственности на бретонских крестах. Ему нужно было только «золото их тел», иногда яванское, черное. Зря ему не отрезали уши. «Таke this cup away from me!» Я все-таки отколупну это голубое стеклышко. Мой витраж будет плевком на стене и называться: «Я. Эмаскулированный город».

Этот метафизик разбудил Элис и просто прогнал ее без права апелляции. Да, он был великий дурак. Он уже почти не занимался опытами с воскрешением Всевышнего. Он не блефовал. Ему осточертели люди. Он становился каким-то мизантропоморфным романтиком. Единственное пока, что он делал регулярно – курил. Как мало сумели люди пишущие – всего лишь создать читающих. А он плевал на тех и на других. И еще курил.

Монсеньор Красс никогда не подозревал, что Кэт может прекрасно обходиться без него. Ни в деревне, ни в келье (как он называл подвальчик Росса) ему не приходило в голову, что он, а не она, был заводной черепашкой, тщательно смазываемой от ржавчины. Она сидела в кафе и ждала Жака, гоняя по тарелке горячую сосиску. Скандал, «Капричос», минетные сумерки, и вот она опять с ключиком в руках. Ей даже хотелось, чтобы Корнель пришел сюда небритый, поддатый и обязательно жалкий. Жак скоро получит наследство и – арриведерчи, Нел, чисть костюмчик от навоза (свой костюмчик от Кардена), приятно держать в руках чистую десятерную, когда ты только что заказал мизер. Не мне с тобой назад в пещеры. Город, только город, который отверг тебя, может тебя судить (чего он никогда не делал – hic Rhodus, hic salta!). Но я уже буду далеко, моя игрушечная глупышка. Сосиска выпрыгнула из тарелки и шлепнулась на пол. «Привет!» – сзади стоял Шэн. «Hic Rhodus, hic salta!» – вслух повторила она. «Ты хочешь сказать «lupus in fabula?» – Шэн даже не улыбался. Лучше бы это был толстый Алекс со своими «концепция контрацепции» или «эякулирующий эмаскулированный». Но это был Шэн, который тут же повернулся к ней спиной и заговорил с официантом. Крякнулись они все, что ли? Он точно виделся с Корнелем. Вернулся Жак и нежно похлопал ее по ягодицам. Она тут же бросилась ему на шею и крепко поцеловала. Шэн повернулся. «Шлюха!» – процедил он и влепил ей пощечину. Жак было дернулся вперед, но наступил на сосиску и упал головой об столик. И уже через секунду высокая фигура баскетболиста в очках быстро удалялась вниз по улице к подвальчику Росса…

…Я чистил ботинки, когда он вошел. Солнечный зайчик скользнул по корнелевой лысине и с моего ботинка мгновенно перепрыгнул на шэновские очки. Шэн поморщился и протянул мне руку. «Не ожидал увидеть у тебя старину Нела. Чем собираешься заниматься?» «Иду на работу, у меня лекция по античности» – да, сегодня вторник и тридцать глупых подростков готовятся прослушать мой очередной бред. «Подожди, я вернусь через два часа, можешь сварить кофе и разбудить этого лентяя», – я завязал шнурки и выбрался из подземелья.

***

В классе стоял обычный шум, растаявший при виде учителя. «Джойс, к доске!» – я присел и открыл журнал. Джойс вышел как всегда спокойный, с ледяной улыбкой на губах. «Первый век римской литературы», – мне уже было понятно, что период пубертации не затронул трудолюбия юного зубрилки. «Плавт?» – осведомился Уильям. «Нет, Катон», – этот юноша чем-то напоминал мне Сада (глазами, конечно, глазами). Ирландец сложил руки на груди. «Марк Порций Катон родился в 234 году в незнатной семье… был блюстителем римского образа жизни… рекомендовал новую систему образования… (этот парень далеко пойдет!) Красс молчал. Джери Медичи с опаской листал учебник «Грамматики», Элинор с нежностью смотрела на Уильяма, Франс Гракх дремал, лениво грызя карандаш. «Оrigines Катона – первое историческое произведение на латинском языке – он всегда был в оппозиции греческому влиянию». «Достаточно, Уильям, спасибо. Ставлю Вам «отлично». К доске пойдет Франс Гракх», – меня начал поглощать Крайст. Он отличался от других студентов. В нем таилась скрытая сила, порвавшая со злобой и ненавистью; нет, скорее, пугающая самоуверенность. Он, аристократ и игрок, игрок от бога, начал свою партию (это отнюдь не проявление максимализма), он стал дразнить общество, натравливая его на себя, презирая красные флажки и самовольно устанавливая границы. Оставаясь безукоризненно верным морали и будучи прекрасно воспитанным человеком, он извратил эту мораль. Он перестал писать стихи, обращать внимание на женский пол, посещать общественные собрания, отринув взаимопомощь, сострадание, милосердие – он перестал прощать, за его галантным поклоном скрывался выпад фехтовальщика, за улыбкой – оскал, за прощением – пощечина. Сейчас он сидел, ни на что не обращая внимания, и был, казалось, поглощен ходом урока. Кинетическое смирение из потенциального бунта – на это Крайст был способен, как был способен и на обратное. Его энергию не приручить, ее только можно было направить на созидание (Росс, вспомни себя). Искусство бы он не тронул, можно было биться об заклад с кем угодно. Это вам не белокурые бестии, разрушители империи, кельты, галлы и прочие. Это – белый всадник Апокалипсиса (читай: обычный школьный хулиган). А он – то кого мне напоминает?

«Пакувий был не сыном, а племянником Энния, Вы ошиблись, Гракх, продолжайте», – мысли затянули меня в прошлое. Один и тот же сон. Город захлебывается, тянет свои руки к горлу обезумевшего вулкана – задушить, унять, хотя бы успокоить. Город сделал ошибку – не такой же ценой за это платить. Смерть, перешагнув через людей, сладострастно впивается в холодное каменное тело, смерть вожделеющая, дрожащая от похоти, чуждая всяким извращениям – чистая, обнаженная. Salto mortale. Оп-ля! Горе тебе, Помпея. Ты не защитил женщину, Геркуланум. «Я закончил, маэстро», – не было ни душной темноты, ни всепоглощающей лавы, не было раболепно стоящего на коленях города, был притихший класс и у доски смиренный ученик. «Да-да. Вы свободны, Гракх, почти отлично», – я встретился взглядом с Крайстом. Он спокойно смотрел на меня, сочетая скромность с уверенностью. Его глаза таили уважение и, казалось, что ничего его не интересовало, кроме выживших благодаря пыльным манускриптам воинов и риторов Эллады и Рима. «Вы, Крайст, так и не сдали мне отрывок из Гомера». Крайст, не дожидаясь, твердой походкой направился к доске. Я вцепился глазами в брюнетку Элинор и, перестав балансировать, застыл посреди пропасти, скользя босыми ступнями по канату. В раю не обойдешься без веревки. Сними корону – ты в церкви. Aurum potabile. Одиночество. «Ты будешь вздернут, дикий Росс, на эшафот взойдут фантомы счастья и угроз и развлекут беду». Блок, Бернс, Вийон или Крайст? Ведь он писал стихи и мнил себя апогеем логоса.

 
…Начали Трои сыны разрушать ахейскую стену
С башен срывали зубцы, сокрушали грудные забрала
И ломами шатали у вала торчащие сваи
Кои поставлены в землю опорами первыми башен
И вырывали они…
 

Читал Крайст. Гомер. «Илиада». Песнь двенадцатая. На прошлом занятии он сделал кучу ошибок. Читает прекрасно. Или он в прошлый раз просто издевался. Если бы он знал, как он похож на Росса – студиозуса времен оных.

 
…Взгремели ворота; ни засов огромный
Их не сдержал; и туда и сюда раскололися своды,
Камнем разбитые страшным…
 

Еще никто из моих учеников не читал Гомера так. Это и есть истинная красота. Pulheritudo. Латынь. А как это будет по-гречески? Бьюти, шенхайт, ботэ? Ладно, проехали. Господи, это и есть склероз. «Маэстро, вы меня слышите?» «Да, Крайст, конечно. С Вашего позволения, еще один вопрос: Почему Вы выбрали именно этот отрывок?» «Я с удовольствием отвечу, тем более, что этот вопрос я предвидел. Город (Я имею ввиду не объект, определенную территориальную единицу, полис, а некую категорию, скажем, нравственную), являясь орудием прогресса, неизбежно и медленно поглощает красоту. Зарвавшиеся города, города-эгоисты должны быть неизбежно уничтожены, пока они не стали пожирателями людей. Гоорода-антропофаги, города-каннибалы. Я хочу жить, вот почему я пою гимн ахейцам».

«Я тоже хочу жить, Крайст. Но ненависть к городу, присущая каждому в той или иной степени, надо уметь прятать. Это ненависть, рожденная истиной, и не тебе становиться матереубийцей. Ты неправильно выбрал себя. Сверни в сторону. Беги города, юноша, не мешай ему».

«Смешно! Я ему не противник? Бегите города Вы, Росс, пока он не умер у Вас на руках или не утащил за собой в геенну огненную».

Крайст развернулся и вышел из класса.

«Урок окончен!» Я закрыл глаза. Ученики медленно начали собираться. Да, мир встал на голову, но зачем же пытаться ставить его на колени? Крайсту не нужна власть. (Почему я так серьезно к этому отношусь? Амбиции подростка, напускная жестокость – ведь все это было и у меня. Но Крайст…) Из него не выйдет ни тирана, ни вождя – это, скорее, привилегия Джойса – философия разрушения – неужели они все так слабовольны? Заговор непосвященных. Кажется, Гракх обожает Крайста. Санчо-пансовский тип. Вот Джерри – типичный Фигаро. Сегодня он, по-моему, все еще здесь, а завтра – кто его знает. «Человек не заслуживает, чтобы владеть искусством». Прометей. Крайст – антипрометей. Что-то в нем есть от Бога. От черта? От человека? Юлиан Отступник – ослепительное ретроградство, консерватизм, обреченный на вечность. Да, черт возьми, испугаться пятнадцатилетнего мальчишки – на это тоже нужна смелость. Город ему не противник?

(Я еще тогда не знал, что Крайст ушел к Ронни).