Текст книги "Opus marginum"

Кондуктор

На морозе зажигалка упрямится и, выкидывая одинокие искорки, бесит закоченевшего Трека. Январь – время скрюченных пальцев. Глаз примерзает к прицелу. Лед фиолетовых губ. Нелепо, как желтые мимозы Маргариты. В таком воздухе жизнь переходит на фальцет. В этом городе нет необходимости, но в другом нет потребности. Нога скользит, пальцы скребут пластик, поиск опоры – и таксофонная карточка ломается пополам, как в юности бритва – «мойка» готова. Вторая половина намертво застревает в щели и готова на все сто телефонных единиц. Шесть пронумерованных кнопок – и сонный Сашка, матерясь жестами, объясняет чахоточным кашлем, как попасть в его элитную «трешку», построенную на заболоченном пустыре с мечтой о перспективах.

Трек приехал в город по привычке. Здесь он когда-то был. До войны, которая располовинила его по ломаной диагонали и выбросила на пол, как два малосовместимых паззла. Так забавляются с телами «растяжки» – собирать бесполезно, как в рекламных лотереях – выигрыш уже получен. Все осталось таким же, но – разучился жалеть. Для всех – найденыш, подкидыш – Трек не хотел открывать свою калитку никому – устал уже от предательств, надоело стрелять. Желание жить не мешая – единственное, которого действительно хотелось. Хорошо, таксист молчит. Гирлянды габаритов трассируют, рука машинально сжимает «макаров» – в этих титрах его фамилии не будет. Санек почти не изменился, но по-прежнему неузнаваем. Теперь директор фирмы. Двести граммов с накату. Хороший коньяк – шоколад не пригодился. Иди ко мне в охрану, через месяц будет место, возьми пока деньги. Вот адрес общаги – они в курсе. Еще два по двести, деньги оставил в туалете на бачке. Тот же таксист. В общаге небольшая комната, лучше, чем ожидал. Спать не раздеваясь до следующей тревоги.

Утренний день. Разведочная прогулка – ждать месяц не в правилах. «Требуются кондуктора для работы в общественном транспорте…» – зарплата по барабану, доставка транспортом предприятия, телефоны присутствуют. Я согласен, они рады – кому еще есть дело? Трека распирало от собственной ненужности – и какой дурак говорил, что это смерть для мыслящего человека? Иногда ненужность необходима, чтобы определиться с самим собой, и почувствовать тяжесть свободы. Требуется немного разового женского тепла – и завтра на работу. Опять тот же таксист на стоянке, девочка готова за полчаса. В первый раз не раздражает скрип кровати и ее симуляции. Все молча, быстро, но и в стандартности есть некие удобства. Меньше разговоров – больше сна. Рожденные немыми должны быть королями времени. Сразу не заснул – думал почти три с половиной сигареты. Снилась война, была война – она не может сниться. И не может… Она ничего не может, самой от этого плохо – вот она и мстит всем подряд, не разбирая степень невиновности. Любое извращение может приносить удовольствие. Но не война. Трек ненавидел похороны. Два года похорон – два года тошноты, два года ненависти.

Утренний инструктаж – смешной значок на грудь и нелепая сумка с болтающимся рулоном билетов. Все билеты – в один конец. Водила нелепо улыбнулся – ожидал пенсионную жабу, вожделеющую скандалов. Такие по психологии – закаленные бойцы коммунальных войн. Трек осмотрел салон – не с кем воевать. Война за чирик… Хотя остальные воюют за ноль, и в нашем говенном мире – это норма. «Пожалуйста, предъявите проездные документы» – монотонно, дежурно, а в голове почему-то «бисмани лляхи рахмани рахим». Почти нет радости (любопытствующие и заигрывающие улыбки – не в счет). Радость не может повиснуть в воздухе – она тяжелее его (а вот тоска зависает надолго). В болтающейся железяке познаются законы человеческой физики. Трек протискивался сквозь сгустки мата и агрессии, успокаивая камуфляжем, габаритами и волчьим взглядом. Заканчиваем в шесть – отчет и домой. Сейчас пять. Пьяный подросток посылает подальше. Хлоп! – в голове перещелкивается какой-то тумблер – руки привычно тянутся к «макарычу». Он вчера убедил себя не брать на работу оружие. Вроде поступил правильно. Два удара в подбородок – «заяц» покорно выходит. К вечеру народ наглеет. Отчитался нормально, остались лишние деньги. Через двор к остановке – здравствуйте! – пьяный «заяц» и компания не менее пьяных подростков. Хотят что-то спросить, но Трек отвык разговаривать. Руки в крови, куртка разрезана – зато можно спокойно пройти, не обращая внимания на истеричные обещания и прогнозы на свое безнадежное будущее. Стоянка, таксист, та же девчонка – может оставить? – не лишать себя свободы ради жалости!

Утро чуть-чуть другое – нахлынула хорошо знакомая упёртость. «Макарыч» переселяется в карман. Надежный, наградной, родной. Тот же маршрут до конторы и обратно. Водила искренне рад (так спокойней). По сигарете – и опять: с утра рабочие, студенты и пенсия (можно и поспать). Симпатичная девчонка очаровательно врет, что забыла проездной – верю, дорогая. Два школьника передают друг другу заламинированный льготник – не вижу, я ведь снайпер. К вечеру накатывает усталость. У стадиона вваливаются фанаты – опять проигрыш. За два дня посылают во второй раз – что у нас за страна такая: каждый жаждет указать дорогу к счастью? Бить не буду. Тумблер переключился почти мгновенно. Трек кивает водителю и выходит за самым активным из ублюдков. Спокойно между домов привычным крадом. У двери подъезда удар в бок, легкое давление пальца на курок (самодельный глушитель не подвел). Родители будут долго плакать над своей ошибкой, которую никогда не поймут. Вечером с девочкой уже разговаривал – на душе было легче. Маринка учится в техникуме. Работает просто так. Скучно. Просится покататься вместе. Нет. Можно остаться? Нет. Но слез не было. Привязываться нельзя.

Два дня прошуршали спокойно. Куда-то исчезла Маринка. Заболел водила. Сменщик – лох, да еще и с гнильцой. На третий день – все пришло в норму. Мент в гражданке. Документов нет. Обозвал сволочью. Прогулялся за ним по свежему воздуху – оставил остывать между мусорными бачками. Водила по возвращении одобрительно кивнул. Маринка ждала у общаги. Всю ночь был на высоте – все-таки встряска заряжает. «Зайцы» грубят – я им не дед Мазай. После третьего в городе начался шумок – Маринка пару раз сказала «маньяк», ничего не подозревая. Я прав – и нечего заниматься самокопанием. На маршруте появились в штатском (их не видит только слепой). Четвертого чуть не прихлопнул прямо на сидении – люди, где же ваше человечье? Не надо оскорблять мою маму – я сам ее не помню. Осел на сугроб сразу. Водила молчит. Трек здесь уже три недели, Маринка поселилась в общаге. С пятым – нелепо и правильно.

Последний круг. Садится. Трезвый. Стеклянные глаза. Проездной показывает сразу. Рядом девушка – лет семнадцать, симпатичная. Пытается обнять. Молча сопротивляется. Все смотрят в окно. Лезет к ней под шубу (сам бы сейчас залез) – она переходит на полукрик. Трек оценивает аудиторию. Семейная пара лет сорока (нервно щебечут). Студент (безразлично роется в сумке). Два курсанта (с интересом). Рабочий интеллигент (тупо в окне). Толпа школьниц (класс шестой – испуганно сосут мороженое). И кондуктор. Девушка истерично визжит. Два удара по лицу – молчание. Общее молчание. Немой страх. Трек снимает сумку. Выдирает с корнем из троллейбуса машущего ручонками подонка и волочет его по грязному снегу подальше от близоруких фонарей. За заколоченным ларьком первый выстрел в пах, второй – контрольный. Троллейбус ждет. С одного пинка – обоих курсантов за борт. Конечная. «Поосторожнее, братишка!», – водила коротко жмет руку и пристально смотрит в глаза. Трек больше не вернется – прошел ровно месяц.

Вечером у Сашки опять коньяк. Завтра получишь расчет и сразу заступай у меня. Объект хороший. Хватит накатывать нервы и болезни. Можешь остаться. Ладно, давай посошок. Маринка читает Достоевского. «Злочiн и кара» – никогда не смогу серьезно относиться к украинскому. Дурак Раскольников со своими «пробами». Не помню, чем там все закончилось. Покаялся, но не раскаялся. Не хочется разбираться – свой вечный «трояк» по литературе есть. Терзал Маринку всю ночь – организм как часы. Она в первый раз сказала «спасибо». Трек не ответил.

С утра в контору – небольшая кучка денег. Впереди – новая работа. Купить Маринке хорошего вина. Тот же самый троллейбус. За рулем лох-сменщик, кондуктор – молодой парень в камуфляжной куртке. Грубо: «Проездной!». «Да пошел ты…» – и нервно прыжок на остановку. Здесь недалеко дворами – нужный объект. Взгляд через плечо – троллейбус отчаливает. Кондуктор мельтешит в районе мини-рынка. Точно не за сигаретами. Два поворота – скрип за спиной.

…бежать от себя, на себя, под себя? Никому не разрешено думать так же. Одиночность жизни, неповторимость – обмануть бога. Тело научено, душа сопротивляется. Каждая мимо брошенная копейка вернется и выест дотла. Дома. В каждой конуре – людишки. Копошатся, надеются жить и – счастливы вопреки. Тебе-то что надо? Будь всеми и забудь «скучно», «неинтересно». Тоска – спутник свободы. Будешь бежать – никуда не успеешь. Бог криворук – загребает что дается, нам и терпеть смешно. Маринка любит ходить по дому голой. Сейчас, наверное…

Трек нащупал «макаров» и положил палец на курок. Февраль – время осечек. Кастрированный воздух. Скерцо «берцев» (полгода в «музыкалке» под плач мамы). Взгляд назад. Рука вверх. Поворот за угол. Орел-решка. «Он абсолютно прав». Ствол на уровне виска. Небольшое движение пальцем – и сквозь плавающие огоньки – камуфляжная куртка, исчезающая за дверью подъезда. Он там живет. Сейчас – обеденный перерыв. Я обычно бегал в «Макдональдс». Нелепо, как желтые мимозы Маргариты…

Учитель

Дешевые ботинки выдавливают слякоть из асфальтовых язв. Девчушка притулилась у ларька – такая миньеатюрненькая! Профессиональная чупа-чупсчица! Надо еще купить сигарет и пива – сегодня хоккей, завтра четыре лекции по зарубежной литературе, Иришка обещала забежать – вечер и ночь предстоят интересные до дрожи в зубах. «А все-таки жизнь прекрасна!», – Саныч засунул свою лысеющую голову в пасть «остановочного комплекса» (что за глупая страсть к «шершавому языку» – она всегда улыбала его как профессионала) и протянул хрустящую «пятисотку», составлявшую ровно одну четвертую его куцего аванса. Из окошка после вялого диалога в ответ посыпались мятые десятки и непристойного вида мелочь, а затем вылез пакет с очередной обнаженщиной на обложке. Запас материального счастья был сделан, остался обратный отсчет до счастья телесного: десять (всего один поворот и – десять шагов по кривой тропке до второго подъезда), девять (девятый матч, наши сегодня точно выиграют – своя площадка плюс две новых звезды, вовремя прикупленных в паузе), восемь (восемь бутылок пива и литруха водки в холодильнике – тылы обеспечены), семь (семь смертных грехов, один из которых насчет жены ближнего или что-то вроде – сегодня мой), шесть… «Эй, земляк!» – шестеро пацанов выплыли на дорожку и вознамерились пообщаться.

Всем привет, – Саныч знал свой район с детства, поэтому был уверен, что здесь ему должны только радоваться, как радовался он. Сигареты в руках, бритые головы – как они походили на его галчат (так он с легкой руки соседа называл своих учеников, часто забегавших к нему домой – просто попить чаю и поболтать). Галчата бывали иногда агрессивны, но он-то чувствовал их навылет: никто не кусает без команды, а «фас» своим мог сказать только Саныч.

Тишина. Неприветливость никогда не пугала его, наоборот, к проявлениям приязни в этом мире он уже привык относиться настороженно. Не хотят так не хотят: пиво призывно позвякивало в пакете, а матч начинался через десять минут. Он шел как всегда насквозь – ну не научили его обходить. В школе ученики должны были прижаться к стене коридора и пропустить властителя дум, но сейчас неуклюжая, но крепкая рука пристегнулась к его рукаву.

Ну и че? – Небо поплыло… Улепетывающие звезды, лица прошлых студентов, слегка понимавших его воляпюк… «Генри Миллер… Похотливый философ от физиологии, до безумия нежно расковырявший культуру, набивает наше сознание толстыми, как влагалище Ирен, письмами. Тонкий знаток искусства, чувствующий жизнь его кожей, Миллер тестирует жизнь другим органом. Вся поэма – уникальный художественный прием, хотя для него важен не текст как способ познания и достижения красоты, а красота во имя доказательства его существования. Смешанный язык, стилевая эклектика, инвективы в бонус коннотативной палитре, и как итог – категория «Матисс» ничем не отличается от категории «шершавая задница». Но все-таки эти страницы – лучшее, что было написано о Матиссе (равно как и о шершавой заднице). Да это вообще даже не книга. «Скажи, какой смысл цеплять одно слово за другое?.. Что я докажу, если напишу книгу? На кой черт нам книги – в мире и так уже слишком много книг…».

Пиво открывалось зубами, деньги не пересчитывались, телефон всковырнули – и «симка» скользнула в ливневую канализацию. Приглушенные ругательства и пять хаотично двигающихся теней. Сидячий шестой силуэт с отраженной глазами сигаретой, бьющейся в треморе между указательным и средним, застыл в кадре, игнорируя все мыслимые динамические законы.

Виталя, мотаем! – еще один пинок по лысеющей голове. «ИДИТЕВЖОПУ, – внутренний монолог, не вырываясь из зажатого рамками алкоголя подросткового черепа, пытался зацепиться за зачатки логики, —

ЭТОЖЕАЛЕКСЕЙАЛЕКСАНДРОВИЧНАШКЛАССНЫЙОНМЕНЯВИДЕЛНАМКРЫШКАКАКОГОХРЕНАЯСЮДАПОПЕРСЯСАНЫЧКЛЕВЫЙМУЖИКЗАВТРАМНЕП… ДЕЦЯНЕХОЧУСИДЕТЬЖАЛКОМАМУМАМАМАМА!!!»

Хули сидишь? – пинок от Вадика пришелся в плечо, и ладонь обожгло об асфальт.

«ОНТОЧНОМЕНЯВИДЕЛЭТОВАМНЕДВАПОЛИТРЕИЭКСКУРСИЯВКАРАБИХУСВОДЯРОЙВАВТОБУСЕБЛЕВАТЬХОЧЕТСЯПОЛНЫЙСУДЬБЕЦ!!!»

Он м-м-меня з-з-нает…

Че?! Зеленый, дуй сюда! Голимое палево! Ты охренел, бля, булыжником? Весь в кровище будешь!!! Дай арматурину!!! Живучий пидор!!!

Виталик отползал по траве, пачкая штаны своими слезами. «Не надо, не надо, не надо… Суки». Забравшись под брюхо разбитого «Запорожца», он закрыл голову курткой. Завтра литература. «Всем привет! Прозоров, шире улыбнись – радость не влезет!». И за секунду до отключки из лопнувшего нарыва сознания потекло, заливая куцые страшики и кукольные агрессии, хлынуло без надежды на спасение, растекаясь по многоточиям и вымывая кусочки истины – «а Саныч бы никогда не выдал!!!!!!»

Иришка нарезала салат, откупорила бутылку водки, включила хоккей и со скуки открыла валявшуюся на кровати тетрадь. «Артюр Рембо… Бешеные пассажи не превозмогшего плоть духа. Короткая атака, предполагающая незамедлительную усталость, головокружительный прыжок, яростный и непрофессиональный – как все это обыденно, привычно, мы даже не встаем с мест, хотя и снисходительно приподымаем шляпу. «Отвыкла женщина быть куртизанкой даже!» Бой начинается с пощечины? Из-под маски, мерзко и незаслуженно называемой ненавистью, проглядывает игрок, ошеломленный и неудовлетворенный – ему удалось раздразнить мир, и мир ему это не простит. Для мира это – удар ниже пояса. Поздно – Рембо уже поэт. Слабо вам, имиждмейкеры! Угадайте: худощавый бродяга или аденский торгаш? Мир не найдет его, чтобы отомстить, его текст – это автоместь; зачем дергать мир за усы, зная, что он равен тебе? «И вы услышите шагов их мерзкий шорох, удары лысин о дверные косяки». Вот она выползает к вам эта мерзость, это уродство, это вы ползете к самим себе, выгрызая себе глаза. Грязь мира – без этого нелепа красота. Выросшее в нектаре и ушедшее в грязь – сентиментальность. Вышедшее из грязи и победившее – поэзия. Хотя «лучше всего напиться в стельку и умереть на берегу».

Первая стопка прошла нормально.

Пупсик

«Здесь есть Пупсик. 22—78—04», – маркером на сером железе ларька эта надпись, по крайней мере во второй ее части, казалась шуткой или блефом. Тоше не спалось, и это питие пива в три часа ночи в компании с мигающим фонарем и на глазах затухающей теткой, зарешеченной внутри торговой будки, не то чтобы развлекало его, но придавало хоть какой-нибудь смысл передвигающемуся набору костей и мышц, еще вчера работавшему продавцом-консультантом в небольшой компьютерной шарашке. Набить директору морду хотел каждый, но именно он, никогда не понимавший, почему люди постоянно врут (чертов искусственный мир – мир присохших масочек и выдавленных улыбочек!), именно он вчера перекинул эту толстую тушу через два бухгалтерских стола и вдавил ошеломленный носик под завязку заполненным регистратором. Все было правильно. До омерзения. Разом огромными ржавыми ножницами по всему, что составляло тошину жизнь – работе, девчонкам (в какое место он им нужен без денег – всю жизнь игрался с «присосками»), друзьям (да и не было у него настоящих друзей). Этот жирный ублюдок уже подал заяву. Менты в поиске. Прятаться глупо – Тоша никогда не унижал себя прятками, предпочитая футбол или обычную драку на пустыре. Пусть ищут. Сейчас ему было все равно. Вот только крепчающий мороз добавлял дискомфорта потерянному романтику – чем циничнее его заставляла быть жизнь, тем романтичнее он на нее реагировал. Этот закономерный парадокс уже нормально угнездился в его подкорке и Тоша не пытался с ним бороться. Зубы начинали выстукивать по горлышку бутылки полуджазовые синкопы, домой дорога была заказана, тетка в ларьке скорей впустила бы туда Годзиллу, но только не его, полчаса назад пославшего ее в сексуальном направлении за отсутствие «Ярпива». Скрюченными пальцами он выковырял мобильник из внутреннего кармана и срисовал со стенки ларька шесть цифр. На удивление не сонный голос ответил: «На связи!». «Пупсик, это Тоша!» – он сразу решил брать судьбу за яйца. Безнадега любого сделает циником – этот закон Тоша стал познавать на себе. «Привет тебе, братик. Проблемочки?» – голос был грубоватый и немного прокуренный. «Проблемищи!» – он не стал кривить душой и подлизываться, хотя действительно умел это – все девчонки в офисе таяли от умиления и мечтали хоть разочек залезть под кусочек тошиного одеяла. «К тебе можно?» – его врожденная благовоспитанность протестовала против таких вывертов сознания, но голос был уверен и до беспредельности нагл. Руки тряслись от холода, и телефонная трубка истерично била по тошиному уху. Отказа бы он не стерпел, хотя что делать в этом случае он не предполагал. Но отказа и не последовало. «Ты стоишь у моего дома, второй этаж, четвертая квартира», – Тоша был уверен, что сам господь бог говорит этим прокуренным голосом. «Дверь не закрыта», – вдогонку улепетывающему сознанию. Тетке в ларьке еще раз пришлось открывать свою створку и недовольными толстыми ручищами обменивать его стольник на три полторашки «Жигулевского». Нет, эта Пупсик не из тех, кто называет нестояк эректильной дисфункцией. Загаженный подъезд, шприцы на подоконнике и философский рисунок на стене: пульсирующая кардиограмма с подписью «я в норме», переходящая в сплошную линию «меня нет» и далее весело скачущий график «я снова жив!!!». Он толкнул дверь с наклеенной бумажной «четверкой» и через мышеловку коридора выдавился в уютно обставленную норку. Она сидела на вертящейся табуретке перед закрытым старинным пианино, на крышке которого валялась пачка сигарет и «Основы общей химии». Тоша бесцеремонно взял со стола два мутных стакана и осторожненько влил туда пиво. Она скинула учебник на кровать вместе с сигаретами, открыла крышку инструмента и поставила стакан на басы. Он сел на пол и с бульканьем втянул пиво в себя. Пупсик пила маленькими глоточками, сопровождая каждый тихим несложным аккордом. Стаканы молча наполнялись и пустели, музыка нарастала, сгущалась и на коде резко оборвалась одновременно с брошенным об пол стаканом. Это было хорошо отрепетированное зарифмованное «ля», заставившее Тошу вздрогнуть. Он встал и положил руки ей на плечи. «Что это было?». «Не знаю. Я не умею помнить. Наверное, мне было хорошо». Тоша наклонился, поцеловал ее, запустив руки под легкую рубашку. Но внезапное внутреннее «зачем» отдернуло руки от набрякших сосков. Его ударило временем – страх что-то упустить, недожить, подменивая необходимость желанием. Первый раз смирительной рубашкой отыграла внезапно вспыхнувшая мудрость. Со всей дури Тоша несколько раз выбил это нелепое «ля», пока палец не прилип к запавшей клавише. Отошел и сел на «общую химию». «Мы будем жить вместе?». «Нет, я сейчас уезжаю. Возьми ключ. Кто-то всегда должен быть на посту…» «Ты вернешься?» «Тебя уже не будет. Не забудь сдать пост». Она встала и, накинув куртку, взяла стакан. «В жизни нужно уметь всего две вещи: вовремя протянуть руку и вовремя дать по рукам». Тоша сломал «полторашку» и, как настоящий постовой, поплелся за пивом. Тетка не узнала его, но все было точно так же, как и пару часов назад, кроме… Он долго смотрел на черную вязь, ставшую его судьбой: «Здесь есть Тоша. 22—78—04».