Текст книги "Свирепые калеки"

Побуждаемый сочувствием и любопытством, а также назло тому парализатору и душителю просвещения и прогресса, что называется здравым смыслом, Свиттерс позволил шумной наканакской шушере унести Морячка в джунгли.

Дождь все еще шел, но уже как-то нерешительно, вполсилы; еще несколько минут – и слепящий солнечный свет с силой ударит в глаза и обратит потоки свежей грязи в угольную пыль и солярный цемент. Друзья вышли из-под больничного навеса. Бродяга, одинокий путник, последняя и финальная дождевая капля сего утра – демонстративно запоздавшая, даже несколько надменная, словно исполняющая некую независимую миссию, каковую ее послушные собратья-конформисты даже понять не в состоянии, – приземлилась на загривок Свиттерса и томно, едва ли не вызывающе скатилась вниз по спине. Свиттерс счел это знамением – хотя чего именно, не сказал бы.

Накануне вечером имело место быть новолуние, и Смайт с индейцами наканака сходились на том, что Конец Времени все еще на «перевалочном пункте», в обрядовом вигваме. Провожая взглядом индейцев, что резво умчались по лесной тропе, унося пирамидальную клетку и ее несколько обалдевшего обитателя, Смайт потирал ветчинообразные лапищи.

– Круто! Наикрутейший поворот событий, ничего не скажешь! Кто дерзает надеяться, тот вскорости узнает, тщетны его надежды или нет. Мы с тобой потратили бы добрую половину дня на то, чтобы, пыхтя и отдуваясь, дотащиться до грязной лачуги, а эти парни добегут за пару часов. Держу пари, в сумерках уже вернутся. Кстати, старик, а что означала та дурацкая долговая расписка, что ты мне впарил?

Покинув Р. Потни Смайта на его любимом табурете в гостиничном баре, Свиттерс поднялся к себе в номер и подключился через модем к спутниковому Интернету. Чувство вины и ничто иное – чувство вины за то, что с его легкой руки поручение насчет попугая приняло неожиданный оборот, – подсказывало ему написать Маэстре по электронной почте. Увы, что сказать ей, Свиттерс так и не придумал.

Уж разумеется, не правду. Дожидаясь вдохновения, он проверил почтовый ящик – личный, не рабочий. В нем обнаружилось три письма, и первое – от бабушки. Легка на помине!

› И где, спрашивается, отчет о положении дел? По-моему, тебе

› давно пора быть дома. Есть у меня подозрение, что ты там

› недоброе затеваешь. Директор музея, что главный по закуп-

› кам, заходил сегодня глянуть на нашего Матисса – и чуть в

› штаны не наделал. Мудрый понимает с полуслова, дружок.

› Давай объявляйся.

Второе письмо было от Бобби Кейса – по всей видимости, он все еще служил на Аляске, пилотировал самолет-шпион, известный под кодовым названием U2, а также более современную модель TRI.

› Сорок девятый штат – среда не самая благоприятная для ко-

› ней с яйцами вроде меня. Девочки слишком стары либо страш-

› ны как смертный грех, либо их папеньки слишком хорошо во-

› оружены. Мои запросы о переводе контора по-прежнему иг-

› норирует. О скорбь, о горе. Должно быть, я спятил, но я по

› тебе соскучился, друганище. Надеюсь, ты там не остепенился.

› Бабабадалгарагтакамминарроннконнброннтоннэрроннту-

› оннтуннтроварроунаскантухухурденентурнук!

Только в последней строчке и содержались настоящие новости: она подразумевала, что Бобби наконец-то продвинулся до четвертой фразы «Поминок по Финнегану». Надо бы его поздравить – прогресс налицо! – если, конечно, он ничего не пропустил.

Электронная грамотка номер три оказалась от – уймись, разыгравшийся пульс! – никого иного, как по-детски пухленького скелетика в шкафу, от гормонального сопрано в церковном хоре, от леденцовой Лорелеи на речной скале, от луны над скотным двором и котенка на ветке, от баба-тухухуденентурнук! – его сердца. А гласила она вот что:

› Не забудь, что ты обещал помочь мне с итоговым сочинением.

› Иисус любит тебя. Сюзи.

Либидо-торпеда? Да ничуть не бывало. Верно, некоторых мужчин письмо Сюзи разочаровало бы, лишенное и тени романтического подтекста, но именно простота и прагматичная прямота письма, его целомудренность, если угодно, лишь распалили Свиттерсов пыл. Голова у него внезапно закружилась от желания, он рухнул на кровать и застонал.

Точно так же возросли и его дурные предчувствия: а прав ли он был, позволив пьянице-антропологу втянуть себя в высшей степени сомнительную авантюру с участием колдуна-урода? Если бы он только выполнил свой долг, как оно задумывалось изначально, переправил бы Моряка в подходящий интернат для престарелых, заснял исторический момент на пленку – попугай на пути к гериатрической автономии, – он уже через несколько часов мог бы отправиться домой, к робким ласкам, нежным глазкам, и кто знает, к чему еще. Стоны разыгравшегося аппетита перемежались со стонами сожаления.

Однако в отличие от многих своих современников Свиттерс не считал, что пространные жалобы – удачный способ скрасить досуг. Не то чтобы он был выше сибаритства – скорее предпочитал баловать себя затеями повеселее. Потому, не успел случайно забредший геккон обползти его номер кругом и наконец скрыться в проржавевшей, забетонированной душевой кабинке, как Свиттерс уже добровольно сбросил с плеч бремя раскаяния (просто-напросто отказавшись нести таковое и дальше: народы мира, расслабьтесь!), а вслед за тем избавился и от эротического гнета (с помощью средств, о коих здесь лучше умолчать).

Он лежал, нагой и вспотевший, разметавшись на постели и наблюдая за неподвижным вентилятором на потолке: вентилятор использовал отсутствие электричества как предлог не вышибать себе мозги о густой воздух комнаты; и, успокоившись душою, признал, что отложить возвращение в Сакраменто, пожалуй, и к лучшему, хотя, временно подменяя визит к матери визитом к кандакандеро, он скорее всего выбирал огонь перед тем, как угодить в полымя. Тут Свиттерс улыбнулся, узнавая в себе знакомую черту, неистребимую жажду рисковать того ради, чтобы поэкспериментировать с иным набором обстоятельств; а поймав себя на том, что улыбается, попытался представить, на что похожи уроки улыбчивости среди диких кадаков.

Если тезис Конца Времен – мол, могущество цивилизованного человека следует отнести за счет смеха – не показался Свиттерсу вопиюще диким, то, возможно, лишь потому, что не слишком далеко ушел от любимой мысли Маэстры: ее теории о недостающем звене.

«Что, – риторически вопрошала Маэстра, – отделяет представителей рода человеческого от так называемых низших животных? Как я себе представляю, ровно полдюжины важных вещей: Юмор, Воображение, Эротизм – в отличие от бездумного, инстинктивного спаривания светляков или енотов, – Духовность, Мятежный Дух и Эстетика – способность ценить красоту ради красоты. Так вот, – продолжала она, – поскольку это все свойства, определяющие человека, отсюда следует, что насколько ему или ей недостает этих качеств, настолько он или она не доросли до человека. Capisce? A в тех случаях, когда определяющие качества практически отсутствуют… что ж, тогда перед нами – сущности, что находятся к северу от животного царства, к югу от человечества, словом, где-то посередке. Так вот они и есть недостающие звенья».

По мнению его бабушки, недостающее звено, о котором горазды рассуждать ученые, отнюдь не вымерло, более того – встречается на каждом шагу. «Их на самом деле куда больше, чем нас, и поскольку они явно вовсю размножаются, дарвиновская теория эволюции со всей очевидностью ошибочна». Маэстра стояла на том, что недостающие звенья в глазах закона должны приравниваться к полноценным людям и не сталкиваться с дискриминацией в обычном смысле этого слова, однако все их писания и речения должно игнорировать, и никогда, ни в коем случае их нельзя ставить на ответственные посты.

«Тут есть небольшая проблемка, – возразил тогда Свиттерс, изо всех сил пытаясь, в свои двадцать, усвоить бабушкину тираду. – Видишь ли, как мне кажется, на любую офисную работу претендуют исключительно те, кому этих шести качеств недостает».

Маэстра от всей души согласилась, хотя пребывала в неуверенности, оттого ли это, что полноценным людям есть чему посвятить жизнь помимо того, чтобы замариновать ее в сонных водах «государственного корыта», или оттого, что лишь утраченные звенья, с их успокаивающей душу банальностью и пошлостью, способны собрать голоса большинства своих же собратьев. В любом случае бабушка и внук сошлись на том, что из шести качеств, отличающих человека от недочеловека, ключевыми, пожалуй, являются Воображение и Чувство Юмора.

Подробностей спора память почти не сохранила. Что-то там такое говорилось насчет того, что лишь наделенные воображением способны измыслить то или иное усовершенствование и лишь наделенные чувством юмора способны всласть посмеяться, когда эти усовершенствования сработают против самого же создателя или вообще пойдут прахом.

Часа три спустя его разбудило деликатное постукивание в дверь. Используя панамку как заменитель фигового листа, он приоткрыл дверь. На пороге обнаружился Р. Потни Смайт – он тяжело дышал, преодолев два лестничных проема, и так и бурлил джином и новостями.

До Бокичикоса дошли вести – посредством барабанного ли боя, или дымового сигнала, или телепатии, Смайт понятия не имел, – что делегация наканака уже возвращается от «перевалочного пункта». Клетку с попугаем они оставили. Свиттерс выразил беспокойство, но Смайт отмахнулся от его протестов.

– Конец Времени тебя примет. Треклятый паразит меня видеть не желает, а вот тебя – сколько угодно! Послушай, старина, в этой шляпе ты чертовски живописен. Хм… Да. В свете дел насущных, однако, лучше бы ты оделся. Он хочет увидеться с тобой уже сегодня вечером.

Вот так случилось, что около четырех часов того душного ноябрьского дня Свиттерс отправился вджунгли. На нем был его последний чистый белый костюм (отговорить друга Потни так и не сумел) и в «мраморных» разводах футболка (Потни согласился, что кадакам могут приглянуться переливы цветов). Это облачение дополняли резиновые сапоги, панамка и военный пояс цвета хаки, из-за которого, под прикрытием пиджака, удобно торчала «беретта». Дополнял ансамбль рюкзачок (одолженный у Потни), в котором ехали чистые носки, фонарик, противомоскитный корень, соль в таблетках, таблетки от мигрени, питьевая вода, записная книжка, карандаши, камкодер, спички и аптечка от укусов змеи.

«Как насчет пачки крекеров?» – спросил Потни, помогая упаковывать рюкзачок, но Свиттерс и помыслить не мог о крекерах без острого томатного соуса.

В придачу к пяти неутомимым индейцам, которых отрядили в качестве эскорта, к Свиттерсу присоединился и Ям-коголовая Гадюка. Отпрыск индианки-наканака и испанца-нефтеразведчика, Ямкоголовая Гадюка (в ту пору его звали Педро) в возрасте девяти лет был увезен миссионерами-иезуитами из родной деревни наканака в Лиму – учиться. В оценке интеллектуальных способностей мальчика иезуиты были правы. Ошибкой, пожалуй, было предоставлять уму настолько живому такое количество не прошедшей цензуру информации, поскольку в колледже он начал ставить под вопрос истинность католической веры, в итоге бросил занятия и присоединился к «Sendero Luminoso». Постепенно он разочаровался в «левом» догматизме и вернулся в Бокичикос, воссоединившись со своими корнями.

– Зачастую и это – ложный путь, – пробормотал Свиттерс себе под нос, разумея современную американскую склонность просчитать собственную этническую принадлежность, а затем связать себя по рукам и ногам ее декоративной мишурой и традициями, вместо того чтобы освободиться и перевоплотиться, измыслив себе совершенно новую личность. Тем не менее Ямкоголовой Гадюке – торговцу зверьем и начинающему шаману – он порадовался, памятуя о его лингвистическом багаже: тот знал английский, испанский, язык индейцев наканака и даже кандакандеро.

– Лучшего переводчика и желать нельзя, – подвел итог Свиттерс, – ежели только он не станет отвлекаться на треклятых змей.

Смайт же собирался дойти до chacara на следующий день. Из сада, где у Смайта были знакомые наканака, они вместе возвратятся в Бокичикос, разве что Свиттерсу удастся уговорить Конец Времени еще раз побеседовать с англичанином.

– Ты ведь все подробно запишешь, правда? – едва ли не умолял Смайт. – На случай, если он все же меня прогонит, надо же мне что-то показать как оправдание собственного безрассудства – помимо вполне вероятного увольнения и грядущего развода. – Искренне, хотя и с долей смущения, как если бы старшие такого поведения не одобрили бы, он принялся тискать руку Свиттерса в своей. – Просто не знаю, как тебя и благодарить, старина. Просто не знаю, как и благодарить.

– Забудь, приятель. Поручения – моя стихия. Ты, главное, проследи, чтобы мои пукальпские мореходы не подняли без меня якорь. Я позарез требуюсь в Штатах, надо одному юному другу с домашним заданием помочь.

С этими словами Свиттерс развернулся и шагнул под своды тропического леса, почти сразу затерявшись в море гигантских деревьев, в трепетной мозаике света и тени, в коридоре фиолетовой полутени, в «павильоне смеха» с влажными зелеными стенами и скользким линолеумом, в опьяненном листвою мюзик-холле, вибрирующем от внезапно подающих голос солистов животного царства и ровного, неумолчного хора насекомых. Он быстро превратился в одну из второстепенных фигур на плотном, истрепанном гобелене, что топорщился моховыми усами в стиле Бернарда Шоу, был кое-как простеган длинными петельными стежками лиан и кишмя кишел духами и незримыми индейскими часовыми; в то время как здесь и там, а порой и повсюду, в буйную и жутковатую живую картину врывались толстогубые лягушки, яркие вспышки вспорхнувших птиц и орхидеи размером с боксерскую перчатку; проказы мартышек, фигуры высшего пилотажа бабочек, люминофоры, плоды, бело-полосатые черви, смахивающие на отрезанные пальцы «мишленовского» торговца шинами, и сгустки подозрительной нуги – не то жаба, не то гриб, да какая, в сущности, разница! О да, и словно наслаиваясь на иное измерение, вся сцена была напоена ароматами слащавых цветочных пирогов и вскипающих луж разлагающегося растительного перегноя – сбивающая с толку смесь несовместимых запахов (от флоры до фекалий), идеально подходящая среде, где всеисцеляющая живица течет рядом с ядовитыми соками, где великолепное и изумительное соседствует и чередуется с отталкивающим и ужасным, где бьющая ключом Жизнь и неуступчивая Смерть держатся за руки в хлорофилловом кинозале; где Небеса и Ад смешались воедино так, как нигде более на земле, разве что в повседневных переживаниях бедных влюбленных идиотов.

Не совсем это имел в виду Свиттерс, жалуясь Маэстре на то, как ему необходимо на время уехать из города. И тем не менее он шел вперед. С видом человека, пытающегося объесть глазурь с кузнечика в шоколаде, он углублялся все дальше в джунгли.

И на попятный он не пойдет, не надейтесь.

* * *

Р. Потни Смайт мыкался в тени у садового участка, гоняя мух, покуривая сигареты и пытаясь добыть остаточные молекулы джина из собственной слюны, когда прибежавший индеец велел ему явиться в обрядовый вигвам. Времени было около девяти утра, и Смайт торчал в chacara с предыдущего вечера.

Приглашение застало его врасплох. Поначалу затянувшееся отсутствие Свиттерса внушило ему надежду, но по мере того, как текли часы и ночь сменилась утром, он совсем отчаялся. Что бы уж там ни происходило в примитивном строении, названном «перевалочным пунктом», глупо полагать, что его нуждам это хоть как-то поспособствует! И у загадочного американца (Эдиберто из отеля сказал, он тракторами торгует, – да щас!), и у гротескного шамана свой собственный подход к бытию, и в подходах этих ни традиции, на которых вскормлен был Смайт, ни наука, в которой он подвизался, не играли никакой роли. Но теперь за ним, Смайтом, послали, и если не ради встречи с Концом Времен, тогда зачем же? Надежда вновь заявила о себе, хотя надо отметить, что в случае Смайта выражение «вновь заявить о себе» ассоциировалось в первую очередь с приступом геморроя.

Тропа изрядно заросла, а местами была крутой и скользкой. Ему потребовалось больше часа на то, чтобы дойти до «перевалочного пункта» – что-то вроде трехстороннего длинного вигвама, приподнятого над землею на сваях и закопченного от дыма. Добравшись до места, Смайт убедился, что Конец Времени отбыл. Вокруг не было ни души – если не считать Свиттерса, который мирно посапывал в гамаке Я мкоголовой Гадюки, подвешенном между двух столбов, и пары индейцев наканака, что вроде бы сторожили его сон.

Удрученный и несколько озадаченный антрополог взобрался по шаткой приставной лестнице на главный помост и уселся на циновку рядом с гамаком.

– Где кандакандеро? – спросил он на языке наканака.

– Ушли, – ответствовал индеец.

– Вернутся?

– Нет.

– Где Ямкоголовая Гадюка?

– У великой змеи. – Имелась в виду анаконда, якобы сорока футов в длину, что, по слухам, обитала в озере в нескольких милях оттуда. Ямкоголовая Гадюка частенько туда наведывался, хотя его намерения относительно змеи – хотел ли он поймать ее, убить или просто пообщаться – так и остались невыясненными.

– А что, сеньор Свиттерс давно спит? – забывшись, осведомился Смайт на испанском и тут же перевел фразу на язык наканака.

Не успели индейцы и рта раскрыть, как из гамака донеслось покрякивание. Приспособление слегка заколыхалось.

– Бессмысленный вопрос, Пот, – промолвил Свиттерс. Голос его звучал расслабленно и настолько сонно, что слова с трудом можно было разобрать. Он зевнул. Потянулся. Гамак закачался словно на волнах прибоя. – Ты не хуже меня знаешь, что здесь, в этом колдовском салоне, время – не более чем иллюзия. – И он снова зевнул.

– Конец Времени, ты это хочешь сказать.

– Вот именно, черт побери. Хотя Ямкоголовая Гадюка считает, что вы вдвоем, возможно, слегка напортачили с переводом имени нашего общего друга.

– О? – откликнулся Смайт.

Пояснять Свиттерс не стал, а снова зевнул и потер глаза.

– Уж как бы его там ни звали, он – кадр тот еще.

– Уникальная личность.

– «Уникальный» – самое многострадальное слово во всем английском языке, вечно его суют не к месту, но, сдается мне, ты употребил его абсолютно правильно. Именно уникальный. Даже не говоря о его снадобьях.

– Он давал тебе аяхуаску?

– И еще кое-чего в придачу. Вдул мне в нос какой-то порошок через тростинку.

– На самом деле через косточку дикой индейки. Она и впрямь длинная и тонкая, как тростинка.

– О'кей. Ты этнограф, тебе виднее. Но Господи Иисусе… Мне, Потни, к галлюциногенам не привыкать – только об этом не болтай, будь так добр, – но зелья твоего чародея – это ж пальчики оближешь, пирожок, булочка, слоеный рулет с яблоками, вся кондитерская, черт ее подери! Фью! Так и счищает с тебя слой за слоем, один за другим, и так – часами.

– Да.

– Ну, то есть глубокая медитация тоже такое может, вот только в медитации избавляешься лишь от собственных мыслительных шаблонов. Тревоги, страхи, клише, гениальные идеи, планы, амбиции, ментальные и эмоциональные «пунктики», весь этот полубессознательный мозговой мусор. Срываешь слой за слоем, один за другим, образы постепенно меркнут, шум стихает, и – дзинь! – ты добрался до самой сердцевины, а в ней – голая пустота, что-то вроде веселящего вакуума. Но эта дрянь!.. Каждый слой – отдельное измерение, новый мир. И ты там. не один, все они населены.

Смайт кивнул.

– Ты?… Колбочки?

– Колбочки. Ага. Отличное название, в самый раз. Блестящие колбочки цвета меди. Вращаются вокруг земли. Называют себя владыками и хозяевами.

– Они сказали мне, будто заправляют всем без исключения. Дескать, они тут самые главные.

– Вот и мне они так сказали. После я расспросил на этот счет Конец Времени. Он изобразил одну из своих гаденьких, домашнего розлива усмешек, над которыми всячески работает, и пожал плечами. «О, эти всегда так говорят». Прозвучало это так, будто они всего лишь те еще выпендрежники.

– Типа хвастаются.

– Ага. Типа мозги пудрят. Но кто?… Или что?… – Свиттерс умолк.

– Возникает масса вопросов, вот только сформулировать их чертовски непросто.

– Вообще об этом говорить сложно. О впечатлении в целом.

– Именно. – Смайт извлек на свет серебряный портсигар с монограммой, достал сигарету. – Словами не опишешь.

– Понимаю, что ты имеешь в виду. Но не потому, что слова несовершенны. Так далеко я бы заходить не стал.

– Есть вещи, которых словами не передать.

– О, еще как передать. Ибо эти вещи, о которых ты говоришь… ну, если на самом деле они и не созданы из слов целиком и полностью или не являются их производными, то по меньшей мере в них живут; язык – тот раствор, в котором они плавают. Даже любви в конечном счете требуется лингвистическая основа.

– То есть все понятия в основе своей вербальны? Теперь, когда ты упомянул об этом, припоминаю, что где-то уже слышал подобную теорию. – Смайт говорил без особого интереса, и в то же время за его словами ощущалось скрытое беспокойство. Не для того он продирался сквозь кусты всю дорогу до вигвама, по уши вывозившись в грязи и расцарапавшись до крови, чтобы сидеть тут и рассуждать о семиотике. Лишь безупречное воспитание не позволяло ему перебить Свиттерса раздраженным воплем: «Расскажи про Конец Времени!».

– Даже если наши лучшие слова по большей части опошлены, искажены и выхолощены рекламщиками и торгашами… – Свиттерс прервался на полуслове. Он чувствовал – надвигается проповедь, – но слишком устал и – хотя внешне это едва ли проявлялось – был слишком потрясен, чтобы с нею справиться.

Смайт воспользовался моментом.

– А теперь расскажи мне про…

– Дело в том… – Как Джеймс Браун,[74]74
  Джеймс Браун (p. J928) – популярный исполнитель, певец, автор песен, одна из ключевых фигур в афроамериканской музыке, зачинатель «ритм-н-блюза», «соула» и «фанка».


[Закрыть] измученный и обессиленный, клонится к микрофонуради последнего, ну, совсем последнего возгласа, Свиттерс мгновенно ожил. – Слова по-прежнему справятся с чем угодно, чем бы мы в них ни швырнули, включая «драму на кухне». «Поминки по Финнегану» – тому подтверждение. Это – вопрос употребления. Если дом покосился, шатается, а в щелях ветер гуляет, мы же виним каменщика, а не кирпичи.

– Гм…

– Наши слова с чем угодно справятся. Это синтаксис нас ограничивает.

– А что не так с нашим синтаксисом?

– Ну, во-первых, он слишком абстрактен.

– А во-вторых?

– Он слишком конкретен.

В наступившей тишине Свиттерс свернулся поудобнее в гамаке и закрыл глаза.

Свиттерс подремал еще минут десять; за это время наканака спустились по лестнице и разложили в костровой яме немного юкки – запечь на углях. Смайт в возбуждении расхаживал взад-вперед по помосту. Когда наконец Свиттерс вновь открыл глаза – «как у большого злого волка из «Красной Шапочки», говаривала Сюзи, – Смайт мгновенно оказался с ним рядом.

– Слушай, а что за бродвейский мотивчик ты только что напевал?

Захваченный врасплох Свиттерс едва не проболтался – едва не выпустил «Кошек» из мешка, так сказать.

– Это… да нет, вряд ли. Скорее всего какая-нибудь… какая-нибудь импровизация из… гм… Заппы или «Грэйт-фул Дэд», – пробормотал он, сохранив тайну, которой не поделился даже с Бобби Кейсом. – Кстати, к слову, Конец Времени – если мы и дальше будем так его называть, – из него получится просто-таки совершенный в своей законченности дэд-хед,[75]75
  Дэд-хеды (Dead Heads) – так называли себя поклонники группы «Grateful Dead» и ее создателя Джерри Гарсиа: дословно «Мертвые головы», прозвище перекликается с названием группы, а также совпадает с названием ночной бабочки с узором в виде черепа на спинке – эмблемы GD. Караван дэд-хедов кочевал за группой, разбивая огромные лагеря в местах концертов.


[Закрыть] ты не находишь? Череп в форме египетской пирамиды. Остается лишь взять косточку дикой индейки и вдуть ему в нос прах Джерри Гарсиа.

Музыкальные пристрастия Потни Смайта лежали в направлении Вивальди, но он был благодарен уже за то, что разговор вновь вернулся к кандакандерскому шаману.

– Пока я ничего особенно вдохновляющего не услышал. Ну расскажи, как все было, – с того момента, как накануне вечером ты воссоединился со своей пташкой. О чем речь-то шла?

Речь-то шла много о чем, и, надо думать, немало потерялось в переводе, но в общем и целом, если верить Свиттерсу, его встреча с Концом Времен не слишком отличалась от смайтовской. Шаман общался с гостем из-за ширмы, однако даже этот барьер не мог скрыть его восторга по поводу пирамидальной клетки и ее обитателя. Что до Морячка, тот тараторил беспрерывно. Или нет? Его традиционное наставление – «Нар-роды мир-pa, р-расслабьтесь!» – раздавалось из-за ширмы с тридцатиминутными интервалами, и хотя по интонации и содержанию тирада оставалась все той же, частотность передачи радикально изменилась. Впоследствии Свиттерс сообразил, что, возможно, крики издавал сам Конец Времени: индейцы Амазонии славятся своей способностью подражать птичьим крикам. А может, они орали дуэтом: то один, то другой.

– Мы протрепались всю ночь – этот парень, Ямкоголовая Гадюка, просто мастак насчет передачи всяких там нюансов и тонкостей. Болтали насчет ловушек мрачности, о легкомыслии и недомыслии, борьбе и игре. Я-то главным образом повторял чужие теории, а вот твой curandero,[76]76
  знахарь (исп.).


[Закрыть] напротив, то и дело подбрасывал недурственную идейку-другую из числа собственных. Так, например, он сказал, что, дабы противостоять натиску белых, его народ должен создать себе щиты из смеха. И, думается мне, это надо понимать буквально. Он говорит о смехе как о некоей силе – как о силе физической или как о природном явлении. В царстве смеха, мол, сливаются свет и тьма и уже не существуют более как раздельные, обособленные сущности. Люди, способные жить в этом царстве, освободятся от двойственности жизни. Белому этот трюк недоступен: белому недостает знаний кандакандеро о разных уровнях реальности, и кадакам до поры это тоже не по силам, потому что им недостает жизнерадостности юмора белого человека. Тот же, кто с успехом совместит одно и другое, станет скользить сквозь мир, точно «тень света». Ты способен себе представить тень света? Человека, в котором светоносное и темное начала неразделимы? Это мне отчасти напоминает «нейтральных ангелов», если ты знаком с таким термином.

– Гм… Смею заметить, он здорово вырос интеллектуально с тех пор, как мыс ним пообщались.

– Для субъекта, мозг которого втиснут в пирамиду, это и неудивительно. Однако его смех постепенно выходит из-под контроля. На слух – прямо как у дятла Вуди.[77]77
  Дятел Вуди – популярный мультяшный персонаж, созданный мультипликационной студией Уолтера Ланца; прославился несносным характером и задорным смехом.


[Закрыть]

Один мой приятель так гоготал, забавляя девочек в бангкокском баре.

– В самом деле? Ладно, продолжай, продолжай. Что было дальше?

– А, ну… гм… не знаю. Говорю же, мы так и чесали языки всю ночь напролет. А потом съели на завтрак попугая моей бабушки.

Моряка Свиттерс съел не нарочно. В тот момент, по правде говоря, он понятия не имел, чего ест. Он-то полагал, что тыква с жидким сероватым мясным рагу содержит в себе жилистую плоть престарелой курицы. Лишь позже, когда Свиттерс пробудился, отдохнув часа четыре или все пять, Ямкоголовая Гадюка продемонстрировал ему головной убор из перьев Моряка – Конец Времени соорудил его прежде, чем отбыть восвояси. К тому времени отрыгнуть завтрак было уже поздно.

Шаман съел попугая, чтобы магия птицы перешла к нему. «Тебе еще повезло, что он и тебя заодно не слопал, – проворчал Ямкоголовая Гадюка в ответ на Свиттерсову возмущенную отповедь. – Ты с кем, собственно, связался? С позером-эксцентриком с киностудии?» Жаркое из попугая было подано Свиттерсу в качестве испытания. «Он хотел проверить, насколько ты силен», – объяснил метис.

Одним испытанием дело не ограничилось. Ямкоголовая Гадюка предложил Свиттерсу надеть головной убор и на закате выйти одному в лес. Это будет знаком для Конца Времен возвратиться – после чего он покажет себя, пирамиду и все прочее и лично даст gringo bianco[78]78
  белому гринго (исп).


[Закрыть] корень видений.

– И что я, по-твоему, должен был сделать? – вопрошал Свиттерс. – Поджать хвост и сбежать? Я слишком далеко зашел. Под сомнение была поставлена моя храбрость. Кроме того, прежде чем любопытство сгубит кошку, кошка узнает о мире больше, чем сотня нелюбопытных собак.

Так что он заменил панамку на оперение бедняги Моряка (отлично будет смотреться на видео!), и, когда сумерки отрегулировали свет на самый слабый, превращая зеленое буйство дневных джунглей в этакий пульсирующий монолит, в обступающую со всех сторон плотную подрагивающую завесу, в Стоунхендж шепотов, в призрачную колоннаду, – опасливо побрел прочь от вигвама и остался один в полумраке. Приближения Конца Времен он не услышал и не увидел. Свиттерс стоял, напрягая слух и зрение, едва дыша, и отчего-то не в силах припомнить ни единой строчки из «Пришлите клоунов», как вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки на своем плече и подпрыгнул чуть не до верхушки ближайшего дерева.

– А как он выглядел?

– А то ты не знаешь, как он выглядит. Как моложавый индеец Амазонии с панорамой Каира на плечах.

– Раскраска лица – какая она была? Какие цвета, какой узор? Ягоды ачиоте или кора тинборао? А ожерелье? Кости, перья, когти, семена или зубы? Детали очень важны.

– Да ради всего святого, Пот!

– Ты не вел записей? – Голос его прозвучал обвиняюще.

– После того, как мне в шнобель воткнули косточку индейки, до записей ли мне было? Последующие восемь часов я провел, катаясь на кварке. Гнался за собственным призраком по Коридорам Вечности. Балдел с гигантскими металлическими тараканами и трансгалактическими джайв-колбочками. Да ты и сам там был. Так что ты от меня ждешь?

– Да, но ты обещал…

– Коридоры Вечности, приятель. Там человек умирает – и возрождается. А не записи ведет. Да ну тебя, Пот. Если за тобой не приглядывать, ты, чего доброго, превратишься в еще одного зануду-антрополога.

– Допустим, пока наркотик действовал, ты находился в невменяемом состоянии, но как насчет до и после?

– И того, и другого было крайне мало. И отчего-то мне не кажется, что слова «невменяемое состояние» здесь вполне уместны. – Свиттерс помолчал. – Послушай, я отлично знаю, до чего именно ты докапываешься, и я более чем уверен, что живописные подробности со временем оживут в памяти – тонны и тонны таковых. Но сейчас мой биокомпьютер «завис». Я… Смерть, воскресение и завтрак из старого домашнего друга любого утомят не на шутку. О'кей? – И он снова закрыл глаза.

Смайт отошел. Склонив голову, уставившись вниз, на пальцы ног, что, точно веера розовых огурчиков, торчали над краем «вьетнамок»; набычив шею, сцепив мясистые руки за широкой спиной, он расхаживал туда-сюда. «Отлично знает, до чего именно я докапываюсь? – думал он про себя. – Да черта с два». Смайт и сам не вполне знал, до чего «докапывается», – и его душевному комфорту это не то чтобы способствовало. Нужны ему ценные данные – однако при этом что-нибудь столь же далеко выходящее за рамки обычных полевых заметок, сколь Конец Времени превосходит вождя по имени Сидячий Бык; нужна ему информация, что могла бы стимулировать изыскания и интерпретации академически прагматичного масштаба, что по возможности помогла бы состряпать нечто приемлемо повседневное из странного и экзотического, но при этом чтобы чуткие души все равно уловили в ней некий привкус космологических обрядов, что смели едва ли не всю мебель с его личного чердака. Короче говоря, Смайт предполагал, что ищет досок – залатать брешь, что ширилась внутри него и за его пределами, с тех пор как он так опрометчиво…