Текст книги "Вилла «Инкогнито»"

Оплакивал ли Тануки личную утрату? Или болезненно реагировал на факты убиения младенцев вообще (между тем эта практика весьма распространена в отдельных районах Азии)? И что было в этом от обычного любопытства: какие такие детки могли появиться в результате межвидового спаривания? Этого мы не узнаем никогда. Даже если это было главным образом любопытство, не следует его осуждать, ибо любопытство, а в особенности интеллектуальная пытливость – это то, что отличает истинно живых от тех, кто лишь проживает жизнь. Во всяком случае, если речь идет о людях.

Что бы ни определяло печаль барсука, предавался он ей всего неделю. И одним ясным октябрьским утром приступил к действию. Расправив сухожилия, размяв мышцы, потрещав суставами и похрустев костями – от этой телесной какофонии все окрестные мышки, кролики и птички бросились врассыпную, – он вновь принял человеческий облик и отправился уже по главной дороге назад в Киото.

* * *

 
Встретимся в Когнито, милая,
И сразу выкрасим волосы наши.
Самое лучшее в Когнито —
Здесь никем становится каждый.
 

Тук-тук!

– Кто там?

Не успел Тануки ответить, как ворота приоткрылись, и показалось личико Михо. Она озадаченно уставилась на него.

– Прошу прощения, господин, но это ворота для торговцев. – Очевидно, люди в богатых кимоно (его Тануки стянул с бельевой веревки у одного зажиточного дома) никогда не подходили к задним воротам монастыря. – Чем я могу…

– Да я это. Я Самый.

Голос у Тануки был как будто ржавыми крышками от кастрюль скребли по сухому песку. Михо не могла сообразить, откуда ей знаком этот голос, и уж никак не могла соотнести его с щеголеватым, хоть и слегка потрепанным господином, стоявшим перед ней.

– Да я это, черт подери! Твой совратитель.

У Михо в голове замигала лампочка. А может, бумажный фонарик.

– Батюшки! Тануки-сан? Опять проделали фокус с превращением? – Почему-то, разговаривая с Тануки в человеческом обличье, она смущалась, как если бы настоятель, сидя в отхожем месте, читал ей сутры. Однако пригласила его зайти.

И настоятель, и монахи всем скопом отправились на рассвете в горы полюбоваться на палую листву, как делали каждый год. Тануки наверняка повстречал их на дороге. Михо и трех юных послушников оставили охранять монастырь; едва закончив утренние дзадзен,[7]7
  В дзен-буддизме – медитация.


[Закрыть] мальчишки, воспользовавшись свободой, укатили в город на представление театра Кабуки. Тануки с Михо оказались в монастыре одни.

Зная наклонности Тануки и догадываясь о чувствительности Михо, читатель может в пределах допустимого представить, что творилось там вечером и ночью. И вот что удивительно: Михо наотрез отказывалась от интимного общения с Тануки, отказывалась есть, пить, плясать и развлекаться, пока он не потянется, не похрустит, не потрещит и не превратится снова в барсука.

Тануки ее требование удивило, но и растрогало – насколько он вообще мог растрогаться.

– Подлинный злодей всегда предпочтительнее поддельного героя, – объяснила Михо свой каприз.

Безусловно, странность ее предпочтений имела куда более сложную психологическую подоплеку, однако она не стала вдаваться в подробности.

Тануки же решил, что это очередная тупая сентенция из дзен-буддизма, однако счел ее комплиментом и окончательно убедился в том, что поступил мудро, выбрав из всех женщин именно ее для… для осуществления своей цели.

* * *

Пла-бонга, плa-бонга. Этот звук – громкий, энергичный и гулкий – разносился по всему монастырю и окрестностям. Пла-бонга, пла-бонга. На многие мили вокруг. То его лапы колотили по пузу, отбивая ритм, под который наша парочка кружилась по двору; то его здоровенный тугой живот бился о ее плоский, когда они… Пла-бонга, пла-бонга. В ней было пять футов три дюйма роста, он же был на добрых пару футов короче, однако как-то ухитрялся… Пла-бонга, пла-бонга. Жители соседних деревень мрачно переглядывались и говорили:

– Зима, видать, будет суровая. Тануки в город потянулись.

Монастырь сиял и светился издалека, но этого окрестные жители с барабанным боем никак не связывали. На футоне Михо, на каменном полу в умывальне, на татами перед алтарем, на низеньких столиках и на кипарисовом комоде поблескивали лужицы – и не только от пролитого сакэ.

Он заправил ей бак. И дозаправил. Осталось еще достаточно, чтобы полить несколько комнат со всей мебелью. Она внесла и свой вклад, а тут еще серебристый свет луны, брызги лучшего монастырского вина – и весь монастырь засверкал и, чего со стороны видно не было, стал скользким, как каток. Бесстрашные мыши, привлеченные дурманящими запахами, обещавшими богатую наживу, вылезли из норок и заскользили, как малолитражки по льду. Мошки и комары прилипали к стенам. Сверчок на полу потер лапки – и не смог их разнять.

Следующие два дня Михо скребла и мыла. К возвращению монахов от выплесков Тануки видимых следов не осталось, но при ходьбе Михо все еще пошатывало. А что до исчезнувшего сакэ и разбитых чаш, то за них пришлось держать ответ послушникам.

* * *

Тануки вернулся к монастырю лишь месяца через три.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Я. Я Самый.

– Уж не Тот ли это Самый, что свел меня с ума и бросил? – В тоне Михо не было упрека – она ведь ничего другого и не ожидала, – но присутствовала грусть. И когда она открыла ворота, он, заметив печаль на ее лице, спросил, в чем дело.

– Мне придется покинуть монастырь, – сказала она. – Покинуть мудрых монахов.

– Из-за сакэ?

– Из-за будущего ребенка. – Она погладила себя по еще не округлившемуся животу.

Тануки расплылся в улыбке. Нельзя сказать, что новость застала его врасплох. Семени, извергнутого им, достаточно было бы, чтобы заново заселить Атлантиду и половину Помпеи. (Другой вопрос, какими именно особями.)

– Очень хорошо, – сказал он деловито. – Миссия выполнена. Я пришел забрать тебя. Ты станешь моей женой.

– Да как же… Не могу же я выйти за барсука… – пробормотала Михо.

– Я не барсук. И кто это сказал, что не можешь? Она задумалась.

– Да, собственно, никто не сказал. – Она еще немного подумала. – Но я не могу жить в лесу, как дикий зверь.

– Прекрасно можешь.

– Да? – Она замялась. – С этой точки зрения я вопрос не рассматривала.

И через час, как только стемнело, странная парочка направилась в горы.

* * *

Дорога была слегка припорошена снегом. Порывы ветра то и дело вздымали кверху снежные облака, сливавшиеся с блеклой рисинкой луны в небе и с паром, подымавшимся от двух путников. Они для тепла держались за руки и брели по узкой крутой тропинке.

Так они прошли мили три или четыре, и тут путь им преградила троица ронинов – безработных вольнонаемных самураев, потрепанных выходцев из прошлого. Поначалу ронины решили, что Михо ведет за собой ребенка, и, хотя их плотоядные взоры не оставляли ни малейшего сомнения в их намерениях, в них заговорили остатки былого благородства, они уже хотели отпустить молодую мать с миром. Но, увы, как раз в этот миг из-за облака вышла луна.

– Вот те на! – воскликнул один из ронинов. – Это что ж у нас такое? Хорошенькая шлюшка прогуливает любимую зверушку. – Какую именно зверушку, он не сказал. Ему случалось слышать, как они барабанят, но видеть тануки он прежде не видел.

– Это не зверушка, – резко оборвала его Михо. – Это мой… – И тут она запнулась. Не смогла произнести этого слова, и, наверное, к лучшему.

Мужчины обступили ее, и Тануки воинственно зарычал. Один из разбойников вытащил из ножен ржавый щербатый меч, жаждавший скорее хорошей смазки, чем свежей крови, и попытался снести псевдобарсуку голову, но был выпивши и давно не практиковался. Тануки проворно увернулся и впился клыками подлецу в коленную чашечку. Крестообразные связки затрещали, мениск выскочил, латеральная связка разорвалась, разбойник уронил меч, с воем схватился за колено и, поскольку нога уже не выдерживала его веса, рухнул наземь.

Тануки ощерился на второго ронина, но третий зашел сзади и с такой силой вмазал по маленькой барсучьей заднице, что тот покатился кубарем и шмякнулся мордой в рисовую стерню. Двое злодеев с гиканьем и улюлюканьем набросились на Михо. Один стал стягивать штаны, а второй взялся за меч.

Когда-то давно, в деревне, Михо частенько билась с братом на деревянных мечах. Да и от тяжелой работы мускулатура окрепла. Поэтому неудивительно, что она схватила упавший меч и резким точным ударом отделила кулак негодяя от запястья. Отделила, правда, не до конца, и отсеченная кисть повисла на окровавленном сухожилии.

Лис, молча наблюдавший за стычкой из ближайших зарослей, пробурчал:

– Похоже, этот беспечный тануки нашел себе в пару самку человека. Поступок не самый мудрый, хорошо хоть, выбрал храбрую.

Тут с рисовой стерни поднялся Тануки – весь мокрый, в грязи, льдышках и навозе. Он испустил грозный рык, забарабанил по животу, затряс своими огромными яичками. Из глаз полетели синие молнии. Кицунэ забавы ради поддержал его из зарослей громким лаем. Трое до смерти перепуганных и уже покалеченных ронинов похромали-поползли на обочину, освободив дорогу женщине и зверю, направлявшимся в свой будущий дом в горах.

Она, достав из узелка с чистой одеждой пояс оби, обтирала с Тануки грязь и дерьмо, он же – что было ему несвойственно – превозносил Михо за мастерство и смелость, а Кицунэ, так и не выйдя из укрытия, только хмыкал да качал рыжей лисьей головой.

– Ах со дезу'ка? – бормотал он. – И что ж из всего этого выйдет?

А затем вновь переключил внимание на жирного фазана, которого в тот зимний вечер послали ему боги.

* * *

Когда они добрались до леса к северу от озера Виза, где находилась любимая пещера Тануки, Михо хоть и не потеряла присутствия духа, но изнемогала от усталости. Пещера была просторной – Михо могла стоять в ней в полный рост, но так продрогла, устала и ослабла, что ноги ее не держали. Она со вздохом опустилась на провонявшую потом подстилку из сосновых веток, сухой листвы и мха. Тануки укрыл ее футоном, который она прихватила из монастыря, а сам пристроился рядышком и выдал такой сеанс любовной аэробики, что вскоре она уже исходила потом, как борец сумо на тренажере. После чего заснула и проспала двенадцать часов.

Когда спишь на чужой подушке, бывает, тебе снятся чужие сны. Если, например, супружеская пара поменяется сторонами кровати, ему некоторое время будут сниться ее сны, а ей – его. На гостиничных постелях ничего подобного, разумеется, не случается – там люди надолго не задерживаются, и рожденные их сознанием образы не успевают впечататься в постель. Это связь с ложем или с тем, что под ним? Можно предположить, что мы притягиваем биты информации из нижнего мира, и они формируют наши сны – так на металле под воздействием молекул кислорода образуется ржавчина. В таком случае сны, возможно, есть форма окисления психики. Каждое утро промасленная тряпка действительности стирает все дочиста. Но рано или поздно, проржавев насквозь, мы теряем упругость, проводимость и четкость контуров; нас настигает слабоумие, мы лишаемся рассудка и угасаем. Этого удалось бы избежать, если бы тряпкой терли поэнергичнее. Поэтому-то буддистские монахи и призывают – как и прочие мистики: «Проснись! Проснись!»

Во всяком случае, Михо во время ее первого долгого сна в пещере Бива снилось то, что прежде не снилось никогда. Она и не ведала, что это были сны Зверя-Предка. Сны тех времен, когда звезды были как капельки смолы, и олени порой их лизали. Когда грозовые тучи появлялись, если пукали омары. Когда зубовный скрежет и хруст костей соперничали с музыкой сфер. Когда каждая снежинка действительно была неповторимой, и ее изображение вполне могло висеть в полицейском участке на стенде «Разыскиваются». Михо снились сны, от которых она краснела. И дрожала. И порой рычала. Во сне.

Тем не менее проснулась она отдохнувшей.

– Как ты думаешь, это правда, – спросила она, потянувшись и окончательно сбросив с себя пелену сна, – что пчелы изобрели арифметику, и это вывело богов из себя?

– Понятия не имею, о чем ты, – проворчал Тануки.

Водрузив на блюдо из коры горку сушеных ягод и сашими из форели, он подал ей завтрак в постель. После чего исчез на сорок восемь часов – отправился в набег на ближайшую деревню, дабы раздобыть мешок риса для нее и, вероятно, каплю-другую сакэ для себя, а Михо осталась хозяйничать в пещере. Началась их новая жизнь.

* * *

Для Михо пещера настолько же отличалась от буддистского монастыря, насколько монастырь отличался от деревни, где она выросла. Впрочем, она довольно легко приспособилась: ей было там уютно, комфортно и даже привычно. Оно и понятно, ибо помимо очевидных утробных ассоциаций, в ДНК каждого человека сохраняется достаточное количество собственно пещерной памяти. Не говоря уж о пещерном наследии.

Когда обезьяны слезли с деревьев и научились пользоваться острыми предметами, они вынуждены были перебраться в пещеры, где нашли защиту не только от хищников, но и от стихии, что оказалось актуально, поскольку они начали терять шерсть. Со временем они приноровились отображать на стенах пещер свои охотничьи фантазии, что поначалу было попыткой практической магии, а потом стало приносить странное и неожиданное удовольствие.

Шло время. Искусство сошло со стен и превратилось в ритуал. Ритуал стал религией. Религия породила науку. Наука привела к большому бизнесу. Бизнес же, если не сойдет с пути ненасытного потребления, приведет тех, кому удастся выжить, обратно в пещеры.

Остается только предполагать, был ли такой синопсис человеческой истории закодирован в генах Михо, и эта загадка под силу лишь умам, подобным тем, что собрались на вилле «Инкогнито». Одно можно сказать наверняка: Михо куда проще было приспособиться к жизни в пещере, чем к жизни с Тануки.

Право слово, ей не в чем было его винить. Ни одно из подобных ему созданий не прилагало столь искренних усилий, но, увы, семейная жизнь не была его призванием. Как ни трудно в это поверить, но Тануки в случаях, когда нужно было угадать потребности женщины или уловить перемену в ее настроении, становился еще беспомощнее среднего мужчины. Например, он заставлял ее таскать воду из ручья и собирать дрова (огонь ему был нужен не для тепла, ему просто нравилось все жареное), когда ей уже не следовало поднимать тяжести. Он никак не мог взять в толк, почему они не могут поочередно или вместе побарабанить всласть по ее округлившемуся животу. Несколько месяцев она приучала его не мочиться в местах, отведенных для приема пищи и сна. А в ночи полнолуния тануки со всей округи собирались у пещеры поплясать и побарабанить, и когда она, притомившись, отправлялась спать, то не могла с уверенностью сказать, кто приходил ее трахать – ее Тануки или пришлый тануки (или целая толпа тануки). На физиологическом уровне это значения не имело, поскольку оргазмы сыпались с той же частотой и интенсивностью, но на эмоциональном…

Эти же эмоции руководили ею, когда она донимала Тануки просьбами устроить хоть какую-нибудь брачную церемонию. Называл же он ее своей женой. Он не то чтобы возражал против свадьбы, просто не знал, как это устроить. В конце концов он попросил совета у лиса. Кицунэ счел идею женитьбы тануки на женщине нелепой и бессмысленной, но именно поэтому она ему и понравилась. Это должно было по крайней мере вызвать гнев как людей, так и богов, и Кицунэ, известному борцу за улучшение человеческой природы, а к тому же главному посланцу богов на земле, было отлично известно, какие существенные преимущества и тайное удовольствие можно извлечь из нарушения табу.

Брачная церемония, предложенная лисом, оказалась синтоистским обрядом, знакомым Михо с детства. Он называется сан сан ку до – трижды три девять раз: присутствующие рассаживаются кружком, и синтоистский священник разливает теплое сакэ. Чаша с сакэ трижды проходит по кругу, и каждый, получивший ее, делает по три глотка за раз. Когда последний из участников церемонии делает девятый глоток – банзай! – священник объявляет пару мужем и женой. Кицунэ вызвался исполнить роль священника.

На таких условиях Тануки, надо ли говорить, охотно согласился стать женихом. Думается, излишне упоминать, что ни священник, ни жених не удовольствовались девятью глотками сакэ. Чаша не переставала ходить по кругу. Снова, снова и снова… В конце концов Михо решила, что она сочеталась браком не менее двенадцати раз, а что до барсука и лиса, то их союз получился столь неразрывным, что никакой суд, трудись он денно и нощно в течение года, не смог бы их развести.

* * *

Дитя явил ось под дуновение летнего ветерка. Михо по-животному присела на корточки над бамбуковой циновкой и выродила его без особых мучений. Как она описывала это позже, у нее часа два тянуло низ живота, после чего из утробы вывалилось нечто вроде комка сливового джема. Стало скользко, мокро и щекотно. Словно головастик выскочил из соломинки для коктейля.

Родилась девочка, и она была само совершенство. Ну да, именно – само совершенство. У нее был материнский слегка кривоватый нос. Однако он никоим образом не напоминал рыльце. И уши ее не тянулись к Полярной звезде. Она была замечательно лысой – с головы до кончиков крошечных пальцев, десны ее были лишены и намека на зубы – как «гуманный» капкан, а о размере мошонки и вопроса не вставало. Собственно говоря, единственной внешней чертой, унаследованной ею от отца, была глуповатая, однако завораживающая усмешка, дразнящая улыбка тануки, одновременно радостная и свирепая, веселая и угрожающая.

Тануки был жестоко разочарован. Он потратил почти год, и это награда за его подвиги и жертвы? Обыкновенное двуногое отродье! Каких и так полным-полно.

Что ж, справедливо подмечено. Однако это дитя было не совсем обычным. Улыбка-то его. И при нужном освещении во взгляде девочки читалось что-то древнее и позабытое. Его пленило то, что она вечно пускала пузыри. То, как она писала где угодно и когда угодно – в точности как он. Как с бесстрашным простодушием цеплялась ручонкой за его лапу.

– Мы назовем ее Казу, – сообщил он Михо, проведя почти две недели в раздумьях.

Поскольку казу называли липкую сладковатую жижу, что скапливается на дне фляг с сакэ, Михо обрадовалась, посчитав выбранное имя знаком отцовского одобрения.

И действительно, шли месяцы, и Тануки любил дочь все больше и больше. Эта любовь была взаимной. Тануки приводил Казу в полный восторг, что вполне понятно. У нее единственной в мире отцом был плюшевый зверек. Играя друг с другом, они сами были похожи на игрушки.

Приятно было бы сообщить вам, что эта правдивая история движется к неминуемому и счастливому концу. Но – увы…

* * *

Когда голые обезьяны окончательно отбились от рук, богам опостылела земная жизнь. Они перенесли свою обитель в высшие сферы, и хотя их влияние на земле оставалось весьма существенным, с течением веков оно становилось все более скрытым и косвенным. К тому времени, о котором мы ведем рассказ, и в тех краях, где все это приключилось, они не слишком часто вмешивались в дела смертных за исключением того, что касалось соприкосновения человека с миром природы. Именно поэтому, как Кицунэ и предсказывал, брак Тануки и Михо привел их в ярость. И лишь настойчивые просьбы Кицунэ (хитроумный, изворотливый лис был для Заоблачной Крепости бесценным посланником) уберегли супругов от божьей кары.

Почти два года Кицунэ удавалось скрывать от богов известие о том, что в результате запретного союза между Зверем-Предком и женщиной на свет появилось дитя. Однако как-то утром, когда лис лакал воду из ручья, его настиг солнечный луч, оглоушивший беднягу, а невидимая рука схватила за хвост и вознесла истошно вопящего лиса на сотни футов над землей. Он тотчас догадался, что кто-то насплетничал богам. Скорее всего кукушка. Все птицы болтливы, но кукушка – это особый случай. По-японски она называется хототогису, что значит, в зависимости от написания, либо «птица иного мира», либо «птица времени». Как в хайку, сочиненной Басе по возвращении после долгого отсутствия в Киото:

 
И вот снова я в Кио,
Но я тоскую по Кио —
О, птица времени…
 

Что есть более изысканное, пронзительное и точное выражение мысли «Домой вернуться невозможно». Но мы отвлеклись.

Дело в том, что кукушка со своими мрачными песнями залетает туда, куда прочим птицам не попасть. Впрочем, и это не имеет значения. Важно другое: некто принес богам на хвосте эту новость, что неминуемо должно было привести к печальным последствиям.

* * *

Боги, которые, как наши политические и военные лидеры, никогда особенно не переживали, если приходилось жертвовать невинными жизнями ради «высшего блага», наслали на западное побережье Хонсю могучий тайфун. Правда, в глубину острова он добрался, уже поистратив свою силу, и представлял минимальную угрозу для существ, укрывшихся в пещере. Казу из-за проливного дождя держали внутри, да в пещере кое-где покапывало, вот и все.

Однако едва тучи рассеялись, боги – они не привыкли отступать – вызвали мощное землетрясение. Жителей пещеры трясло, как аспирин в банке, но гора устояла, и хотя грязевые оползни уничтожили несколько деревенек у ее подножия, все, кому удалось укрыться, выжили.

Не успела последняя тектоническая плита перевести дух и обустроиться на новом месте, а Кицунэ уже мчался к пещере. Он-то знал, что теперь начнется. Боги станут засылать демонов, вооруженных всякими демоническими штучками: лихорадками да рвотами, опухолями да горячками, травмами, комами, судорогами, ядовитыми укусами и так далее. И все это колдовство будет метить в Казу. Кицунэ прибавил ходу.

До пещеры оставалось с километр, когда он приметил голову Тануки, высовывавшуюся из дупла. Поначалу лис решил, что его приятеля пришибло землетрясением, но скоро сообразил, что барсук отсыпается после пьянки. От Тануки несло не только и не столько сакэ, сколько смесью вагинальных ароматов, причем, как определил острый нюхом лис, не только человеческих. (В горах встречались и барсучихи.) Мало того, он еще и кровью истекал, а раны заработал явно не при землетрясении: их нанесли крестьяне, с чьими женами и дочерьми он развлекался. Его короткие лапки отекли от чрезмерных плясок, а пузо он себе отбарабанил чуть ли не долыса.

– Уж прости, что я не стану рассыпаться в комплиментах твоему элегантному виду и изысканным манерам, – сказал Кицунэ. – Комплименты заслуженные, но сейчас не до них. Немедленно беги в пещеру: семью оттуда нужно уводить. – Тануки только зарычал и попытался повернуться на другой бок, но лис схватил его за уши. – Слушай меня, жалкий плут!

И объяснил быстро трезвеющему Тануки, как Заоблачная Крепость намерена изничтожить крошку Казу.

Первым порывом Тануки было желание дать отпор, но у него было маловато приемов, да они и не сгодились бы в борьбе с объединенными силами Заоблачной Крепости, и у него хватило-таки ума это сообразить. Кицунэ же множество раз удавалось перехитрить богов, но в данном случае он не намерен был рисковать.

– Выбора у тебя нет, – сообщил он. – Надо немедленно отправлять их подальше от этой страны.

Барсук тяжело задумался.

– Эта Михо, – сказал он не таким скрипучим, как обычно, голосом, – эта Михо – замечательная жена. Насколько это возможно для женщины. Да, конечно, в последнее время она была ко мне не слишком добра…

– Непонятно только почему, – вставил лис, и кончик его языка так и светился ехидством.

– А Казу? Как же это, Казу, детка моя драгоценная! Что же с ней будет?

– Раньше надо было думать, – проворчал Кицунэ. – Привести дитя в этот мир, не позаботившись заранее о его безопасности и счастье, – само по себе преступление, и родителям, виновным в этом, надо удалять гениталии. – Он бы наговорил еще много чего, да заметил в круглых глазенках барсука самые натуральные слезы. Кицунэ положил лапу на плечо Тануки. Никогда прежде он не видел его в таком отчаянии. – Все будет хорошо. Пойдем-ка к ручью, тебе умыться надо. А потом, если хочешь, я провожу тебя домой.

– Ладно, – буркнул Тануки. – Спасибочки. – Но тут призадумался. – Мне сначала надо кое-что найти, – заявил он.

В зеленых глазах лиса мелькнул огонек подозрения.

– Да? И что ж такое тебе надо найти?

Он решил, что где-то в кустах припрятан кувшинчик сакэ.

– Семя хризантемы, – тихо сказал Тануки.

– Вот оно что, – понимающе кивнул Кицунэ. – Понятное дело. Семя хризантемы. Я тебе помогу. Пошли.

* * *

По лесу барсук с лисом мчались сломя голову, но ярдах в тридцати от пещеры остановились, перевели дух и огляделись. Смеркалось, кругом стояла тишина. Под сосенкой неподалеку от пещеры Казу играла с соломенной куколкой. У входа жарился на углях ямс к ужину. От этого запаха у Тануки слюнки потекли, и Кицунэ еле его удержал.

– Михо внутри, – сказал лис. – Очень хорошо. Я пойду поговорю с ней. Спасу твою голову от встречи с горшком.

– Вот спасибо. У меня голова и без того раскалывается. Кицунэ скрылся в пещере, а Тануки подошел к Казу.

Увидев его, она радостно заверещала.

– Папа! – Он нагнулся, и они обнялись. – Папа идет кушать? – спросила она. Она обожала смотреть, как отец с искренним пылом накидывается на еду.

При упоминании о еде Тануки невольно повернул голову к дымящемуся ямсу, и его ротовую полость вновь затопила слюна. Однако, продемонстрировав сдержанность, какой не предположили бы и знатоки тануки, он вновь обернулся к дочери.

– Не идет, – произнес он, едва ворочая в вязких потоках языком. – А вот ты открой рот. И пошире.

Девчушка сделала как было велено – она думала, ее угостят медовой сотой или сладкой ягодкой.

– Нет, не чтобы есть, – сказал отец. – Открой пошире. Немного пощиплет и перестанет. Не бойся! Тануки не боятся.

И с этими словами он вдавил семя хризантемы в нёбо Казу. Она поморщилась, на глазах выступили слезы, но она терпела, а он давил все сильнее и сильнее, и семя глубоко вошло в мягкую ткань нёба. Он залепил дырочку воском – пока не зарастет.

– Ты должна кое-что пообещать папе. Это очень, очень важно. Ты меня слушаешь?

– Да, – ответила она, слегка закашлявшись.

– Никогда-никогда, даже когда вырастешь, станешь взрослой дамой, как твоя мама, никогда не вынимай изо рта то, что я туда положил. Поняла? Обещаешь?

Казу едва исполнилось два с половиной года, но она была на редкость сообразительной. Она поняла, что от нее требуется. И пообещала. Наградой и утешением ей был кусок сладкой рисовой лепешки, которую Тануки прихватил для нее из мешка с ворованным добром, припрятанного на склоне горы. Он снова ее обнял.

– А теперь давай беги в пещеру, посмотри, чем это мама с лисом занимаются?

Девочка скрылась в пещере, Тануки несколько мгновений смотрел ей вслед, а затем развернулся так стремительно, что мошонка запарусила, и исчез в лесу.

* * *

Всего несколько часов спустя, когда луна скрылась и ночь стала настолько черной, что даже пластический хирург Майкла Джексона не сумел бы ее хоть чуточку осветлить, Михо и Казу тихонько спускались с горы.

Михо по совету Кицунэ собиралась держать путь к морю.

– Может, сумеешь уговорить какого рыбака отвезти тебя до Койсю, – сказал лис. – Если придется, расплатись своим телом. В Койсю найдешь другую лодку, чтобы переправиться через пролив. Может, какую новомодную, как ее, моторизованную. Возможно, придется и там с кем переспать, но не спеши – вдруг твой костюмчик тебя выручит.

На Михо было мужское кимоно, оставшееся у Тануки со времен Киото. Кицунэ помог ей соорудить из сухого мха парик и накладную бороду. Казу сидела у нее на спине в закрытой плетеной корзине, из которой торчали ветки. Если не приглядываться – ни дать ни взять старик с хворостом идет.

 
Встретимся в Когнито, счастье мое,
Кто-то точно решит, что мы спятили,
А ты будешь блистать инкогнито —
С усами и в клоунском платье.
 

* * *

Надо признаться, перспектива нового приключения будоражила Михо. Всю жизнь ее разбирало любопытство. И именно любопытство толкало на немыслимые поступки, заставляло принимать романтические решения, вследствие которых она и попала в нынешнее затруднительное положение.

Отъезд был неизбежен, и от этого становилось легче. Еще до того как она узнала, что вызвала гнев богов – вот уж ханжи! – Михо готовилась покинуть гору. Отлучки Тануки становились все продолжительнее, домой он возвращался либо пьяный, либо с похмелья, весь в грязи, провонявший блудом. Впрочем, чему тут было удивляться? Да и не он один во всем виноват. Она по собственной воле вышла замуж за тануки. А тануки… он тануки и есть. Однако для воспитания впечатлительной девочки обстановка была неподходящая. Тем более если учесть, что в жилах ребенка тоже течет кровь тануки.

Когда-то, когда Михо собирала вещи, намереваясь покинуть монастырь, настоятель зашел к ней попрощаться. Он посмотрел на нее пристально и сказал:

– Помни, оно есть оно, и ты есть оно, и ошибки быть не может.

Она не совсем поняла, что значат его слова. И вообще не была уверена, что они что-то значат. Может, это была очередная буддийская заумь, рассчитанная на то, чтобы обуздать вольный разум. Тем не менее эти слова действовали на нее умиротворяюще, придавали гибкость и силу, и она резво пробиралась между скалами и спускалась с крутых склонов, шепча их себе и наслаждаясь их звучанием:

«Оно есть оно.

Ты есть оно.

Ошибки быть не может».

На нёбе у Казу созрел нарыв. Помня о своем обещании, она его не трогала, даже языком. Но иногда повизгивала от боли. Михо, решив, что девочка капризничает, потому что хочет спать и устала сидеть в корзине, как могла ее утешала. Старалась не трясти. Пела колыбельные.

Так и брели мать с дочерью сквозь тьму. Без отдыха. Без сожалений. Шли вперед и вперед, к тому, что их ожидало. Но разок Михо все-таки остановилась. Откуда-то сверху, с гор, они с Казу – которая тут же перестала хныкать – услышали знакомый звук, слабое ритмичное эхо чьей-то безымянной, безудержной радости.

Пла-бонга. Пла-бонга. Пла-бонга.