Текст книги "Берег Утопии"

Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…

Натали. Но ведь вы знакомы всего неделю!

Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм за устрицами, и слово за слово…

Натали. Понятно. Ну и что было дальше?

Михаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…

Натали. В беседке.

Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.

Натали. Не может быть!

Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.

Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.

Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.

Натали. Что?

Михаил. Я обещал никому не говорить.

Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.

Михаил. Нет, право, лучше не стоит…

Натали. Михаил!

Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…

Натали. И он ей это объяснил, да?

Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.

Натали. Чем?

Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.

Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.

Михаил. На самом деле, я думаю, что ты красивая. Меня просто что-то удерживает.

Натали. Скольких девушек ты целовал?

Михаил. Четверых. Впрочем… ты имеешь в виду не считая моих сестер?

Внезапно Натали страстно целует его в губы.

Натали. Ну вот.

Михаил. Это по-другому.

Натали. Твои сестры угнетают твой природный… твой мощный природный… ну, ты понял.

Михаил. Как?

Натали. Из-за них ты видишь в себе то же, что и они, – всего лишь брата девушки.

Михаил. Правда?

Натали. Они так и не возвысились над своей объективной реальностью.

Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!

Натали. Я напишу письмо, а ты возьмешь его с собой. Я им все объясню. (Снова целует его.)

Михаил (отступает, тяжело дыша). Пиши письмо.

Лето 1835 г.

Редакция “Телескопа”. Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату.

Чаадаев сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит Белинский с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.

Чаадаев. Чаадаев.

Белинский. Белинский.

Чаадаев. А профессор Надеждин…

Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.

Чаадаев. Aгa. Могу я сесть?

Белинский. Да. Тут есть стул.

Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.

Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…

Белинский (сконфуженно). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает. Открывает конверты с рукописями.) Статья от Герцена из ссылки!

Чаадаев. От Александра Герцена?

Белинский. Вы знаете его?

Чаадаев. Мы были на одном обеде накануне его ареста. Вы готовите сентябрьский номер?

Белинский. Июльский.

Чаадаев (помолчав). Но теперь август.

Белинский. Я знаю. Но что же делать?!

Чаадаев. Поставьте на обложку сентябрь… Надеждин обедает?

Белинский. Нет, он на Кавказе.

Чаадаев. Aгa. Что ж… в таком случае…

Белинский. Но я жду его со дня на день.

Чаадаев. И тем не менее.

Белинский (в сильном смущении). Я не вполне понял…

Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.

Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.

Чаадаев. Конечно.

Белинский. Он оставил меня за главного.

Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество “Телескопа” заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.

Белинский (мрачно). А, так вы заметили.

Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров “Наблюдателя”, вот славная была бы от него передышка.

Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.

Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут касты. Искусство же есть предмет мысли и чувства. Иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.

Чаадаев (вежливо). В самом деле…

Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…

Чаадаев. Вы хотите сказать, что литература может иметь общественную цель…

Белинский. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может заменить, собственно, превратиться в… Россию! Когда у художника есть общественная цель, он всего лишь писака, может – талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове “Россия” мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. “Россия!” А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань – не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, “Бориса Годунова”, он теперь, конечно, исписался, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове “Россия” все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И тогда, если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: “Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!”

Чаадаев. Если позволите, я замечу вам, как ваш почитатель, – вы наживаете врагов не столько вашими убеждениями, сколько вашими… вашим стилем. Люди к нему не привыкли.

Белинский. А что мне делать? Ведь книга меня не под локоток берет, а за горло хватает. Мне нужно успеть шлепнуть мои мысли на бумагу, пока они не растерялись, да еще и поменять их на ходу, здесь все годится, тут не до стиля, тут дай бог без сказуемого не остаться. Хаос, чрезмерность и никакой жалости.

Чаадаев. Да… интересное время. (Собирается уходить, но колеблется.) Я, кстати, принес тут кое-что для Надеждина. Произведение не новое. Вероятно, для публикации не подойдет.

Белинский. Что вы, наверняка все не настолько плохо.

Чаадаев. В России – настолько.

Белинский. А, ну да.

Чаадаев. Я полагаю, сейчас самое время – в том смысле, что нынешний цензор являет собой образец почти невообразимой глупости.

Белинский. Да… но если он пропустит вашу статью, что случится, когда?..

Чаадаев…когда наши господа прочтут? Если у них есть хоть капля здравого смысла, они ее проигнорируют.

Белинский. Но у них нет ни капли.

Чаадаев. В таком случае “Телескоп” вспыхнет в пламени славы и мы все сгорим дотла. Каким образом мы превратились в Калибана Европы? Мы стоим на одной ноге, не так ли, и должны повторить весь курс образования человека, который мы не усвоили. Я разделяю ваши чувства, здесь есть даже ваши обороты… (Берет рукопись.) Позвольте… вот, например: “…nous sommes du nombre de ces nations qui ne semblent pas faire partie intégrante du genre humain, qui n’existent que pour donner leçon au monde…”[25]25
  “Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь урок…” (фр.)


[Закрыть]

Белинский (притворяясь, что понимает). Да… действительно… действительно…

Чаадаев. Надеюсь, это не слишком… аристократично на ваш вкус.

Белинский (смотрит в страницы). Нет… Нет…

Чаадаев. Я подожду, пока вы прочтете. Ваше мнение…

Белинский. Я потом прочту.

Чаадаев (разочарованно). Что ж… надо полагать, Надеждин меня известит, если он решится схлестнуться с цензором. Прощайте…

Белинский (смотрит в страницы). Да… Да… Прощайте…

Чаадаев уходит.

Убедившись, что Чаадаев ушел, Белинский впадает в приступ яростного самоуничижения. Он бьет себя, колотит мебель и, наконец, начинает кататься по полу.

Чаадаев возвращается и застает Белинского за этим занятием.

Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка. Я пришлю вам текст на русском. (Забирает рукопись, кланяется и уходит.)

Белинский садится за стол и роняет лицо на руки.

Весна 1836 г.

Белинский спит за столом, положив голову на руки. Он просыпается, когда входит Михаил.

Михаил. Белинский…

Белинский. А, Бакунин… прости… Заходи! Очень рад. Садись. Который час?

Михаил. Не знаю. Надеждин здесь?

Белинский. Нет. Ушел в клуб, показывать статью цензору.

Михаил. Черт… Ну ничего, слушай, сколько у тебя при себе денег?

Белинский. У меня? Ты извини, если бы у меня были…

Михаил. Я в долг не прошу.

Белинский. Ну… у меня рублей пятнадцать.

Михаил. Для начала хватит. Это будет гонорар за статью, которую я написал для “Телескопа”. (Дает Белинскому несколько страниц.) Жаль, тебя не было на последнем собрании. Мы со Станкевичем открыли новую философию.

Белинский. Я был на последнем собрании. Может, подождешь, пока Надеждин вернется? Ах, так это перевод… Фихте.

Михаил. Станкевич все проверил перед отъездом. Он отправился лечить чахотку на Кавказ. Кажется, тебе тоже туда пора. Как ты считаешь?

Белинский. Да как же я могу?..

Михаил. Конечно, ты прав, тебе нужно сначала прочитать перевод. Фихте – вот наш человек! Теперь понятно, что было не так с Шеллингом. Каким образом я знаю, что мир существует? Я знаю это, когда чайка гадит мне на голову. Мир существует там, где я с ним взаимодействую. Я – это все, кроме него, ничего нет. Наконец-то у нас есть философия, в которой все сходится! Кстати, Белинский, что ты знаешь о графе Соллогубе? Говорят, он пишет.

Белинский. Соллогуб? Фат. Пишет о светском обществе. Не то чтобы заслуживает презрения, но цена ему грош. Пудрит волосы.

Михаил. Ну, я в любом случае его отважу. Натали получила письмо от сестер. Вроде бы он волочится за бедной Татьяной… Ой, я забыл… (Открывает дверь и кричит.) Эй, человек!.. Попроси мадемуазель Беер подняться!.. Между прочим… (Дает Белинскому несколько визитных карточек.) Я тебе показывал? Михаил Бакунин… Учитель математики…

Белинский. Ты мне уже давал. Нашел себе учеников?

Михаил. Не всё сразу. Кстати, если ты узнаешь о ком-нибудь… Отец меня подвел, очень подвел. Попытался упечь меня к губернатору в Тверь. Сам виноват, что я распрощался с родным очагом… Но, Господи, как я иногда скучаю по дому. Да еще Станкевич на Кавказе по предписанию доктора, и Бееры скоро отправляются в деревню… Я подумываю, не простить ли старика. Может, ты приедешь к нам погостить?

Белинский. Погостить?

Михаил. В Прямухино. Будем вместе изучать Фихте.

Белинский. Ну, я там буду глупо выглядеть.

Михаил. У нас там все довольно скромно. Все, что тебе нужно, – это чистая рубашка… Рублей пятнадцать, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.

Белинский. Я не могу дать. Извини, я… у меня намечается встреча.

Михаил (без обиды). Еще одна провинциальная девка?

Белинский. Нет, та же самая.

Натали появляется позади него.

По крайней мере, она настоящая женщина, хоть и девка.

Михаил (обращаясь к Натали). Он не тебя имеет в виду.

Натали (покорно). Я знаю.

Михаил. Я написал Татьяне – можешь прочесть. Я сказал ей вернуть Соллогубу все его письма.

Белинский. Мадемуазель Беер…

Натали. Здравствуйте, Виссарион. Вас не было на философском кружке.

Белинский. Я был. Нельзя ли потише? Надеждина кое-кто дожидается в его кабинете.

Михаил. Кто это?

Белинский. Каминский. Издатель исторических книг.

Михаил. Серьезно? Я знаю историю. (Уходит во внутреннюю комнату и закрывает дверь.)

Белинский. Хотите присесть?

Натали. Спасибо. (Садится.) Вот теперь стул существует. И я существую в том месте, где соприкасаюсь со стулом. А все-таки, кого вы назвали девкой? Жорж Санд?

Белинский. Фихте на самом деле не имел в виду… Он говорил об отпечатке сознания на природе… о собственном Я.

Натали. По крайней мере, у Фихте мы все равны. Не то что Шеллинг. У того нужно было быть художником или философом, гением, чтобы служить моральным примером для нас, простых смертных.

Белинский. Да! Совершенно верно! Полная демократия в области морали! Фихте нас снова посадил в седло!

Натали. Михаил страшно сердится на Татьяну. Ей что, нельзя быть в седле?

Белинский. В седле?

Натали. У Татьяны есть поклонник, граф Соллогуб. Женщина создана для того, чтобы ее боготворили. По крайней мере, русская женщина. Или немка, разумеется… Быть воплощением Идеала… сестрой, ангелом, Прекрасной Душой..

Белинского отвлекает шум голосов из внутренней комнаты.

Бормотание за дверью становится оживленней и добродушней. Михаил смеется.

Белинский. Интересно, что там происходит.

Натали (с неожиданной страстью и гневом). Как вы смеете обзывать Жорж Санд девкой? Она освободила себя от женского рабства! Она святая!

Белинский (озадаченно и с тревогой). Ну что вы…

Натали (начинает рыдать). Я хочу быть француженкой. Или испанкой, или итальянкой, или даже норвежкой. Хоть голландкой!.. Или любой…

Михаил выходит из внутренней комнаты с книгой и деньгами в руках.

Михаил (весело). Готово! (Дает Натали свое письмо, а Белинскому – деньги.)

Натали читает письмо.

Белинский. Это откуда?

Михаил. Каминский заказал мне перевод одной немецкой исторической книжки. Восемьсот рублей, половина вперед – теперь я им всем покажу! Вот, возьми купи себе пару ботинок – теперь ты просто обязан приехать. Пойдем, Натали, мой посох, моя ученица, сестра моя в радости и горе…

Натали. Это письмо ревнивого любовника! Мне ты таких писем никогда не писал.

Михаил. Ну что теперь еще?

Натали. Tu es vraiment un salaud! Adieu. (Запускает в него письмом и выходит.)

Михаил поднимает письмо.

Михаил (переводит Белинскому). “Ты в самом деле негодяй. Прощай…” Мне пора. Увидимся в Прямухине – ты должен познакомиться с сестрами. (Выходит вслед за Натали.)

Промежуточная сцена. Ноябрь 1836 г.

Пианино. Станкевич играет в четыре руки с Любовью. Он бросает играть и резко встает.

Станкевич. Любовь! Я должен вам сказать! В ваше отсутствие я был…

Любовь (помогает ему). На Кавказе.

Станкевич…будто в огне. Вы у меня не первая. Я стою перед вами… оскверненный.

Любовь. Вы не должны об этом говорить.

Станкевич. Должен, должен – мне так больно в груди, оттого что мои губы касались другой!

Любовь (пытаясь понять). Груди?

Станкевич (ошарашен). Губ, других губ. (Подозрительно.) А что, Михаил рассказывал?..

Любовь. Нет! В вас я нашла отражение своей внутренней жизни.

Станкевич. Я прощен?

Любовь. Николай, ведь и я не пришла к вам незапятнанной.

Станкевич. О моя милая…

Любовь. Но по сравнению с нашей возвышенной любовью что может значить какой-то поцелуй в беседке.

Станкевич (подпрыгивает). Он вам рассказал! О Боже!

Любовь. Нет!

Станкевич. Кто же тогда?.. Священник!

Любовь. Нет! Нет!

Станкевич. Тогда что вы имеете в виду?

Любовь. Барон Ренн поцеловал меня в беседке!

Станкевич. Ох! Я тоже целовался в беседке. Но мне не понравилось.

Любовь. Мне тоже не понравилось. Там и было-то всего два поцелуя.

Пауза.

Станкевич. Где?

Любовь. В беседке.

Пауза. Кажется, что они вот-вот поцелуются. Он теряет решительность, садится и снова начинает играть.

Декабрь 1836 г.

Крошечная комната Белинского с одним окном. В окружающем ее большем пространстве угадывается прачечная, с ее паром, чанами и сушащимся бельем. На заднем плане слышен шум прачечной – белье, ворочающееся в чанах, льющаяся вода…

В комнате небольшая кровать, конторка, обтрепанная кушетка, на которой вперемешку лежат книги и свертки, и дровяная печка. На полу стопками лежат газеты, журналы и бумаги рядом с примитивным умывальником и ночным горшком.

На кровати лежит Катя, молодая женщина, в одежде и в пальто.

Слышны шаги Белинского, поднимающегося по лестнице. Он входит, неся в руках всякий деревянный мусор, подобранный на улице для печки. Он не ожидает встретить здесь Катю, которая садится на кровати при звуке его шагов. Она испугана, пока не увидела, что это он.

Белинский. Катя… Я думал, ты уже не вернешься. Я беспокоился.

Катя. Я так напугалась. Полиция приходила с обыском, пока ты был в деревне.

Белинский. Я знаю.

Катя. Я боялась, что они снова придут.

Белинский кладет дрова для топки рядом с печкой.

Белинский. Я затоплю, когда станет холодно.

Катя. Они даже в печке искали.

Белинский. Они себя прилично вели с тобой? Не оскорбляли?

Катя. Кого, меня?

Белинский (меняет тему). Ну, раз ты ничего такого не заметила… Они для допроса приходили. Надеждина отправили в ссылку. Чаадаев под домашним арестом. (Смеется.) Цензор лишился своих трех тысяч в год. Говорят, что он пропустил статью Чаадаева за карточной игрой.

Катя. Тебя не было дольше, чем ты обещал… Почему ты мне не писал?

Белинский. Ты же неграмотная.

Катя. Ну и что.

Белинский. Ты права. Прости. Что же ты делала, когда кончились деньги?

Катя. Свои драгоценности продавала.

Белинский. О нет, надеюсь, что нет! (Он обнимает ее и ласкает через одежду.) Нет, все на месте. (Целует ее.)

Катя. Как там было, куда ты ездил?

Белинский. Там была… семья. Удивительная. Я, конечно, знал, что бывают семьи. У меня у самого была семья. Но я и не представлял, что такое может быть.

Катя. Ты мне привез что-нибудь?

Белинский. И само это место, Прямухино. Представь, раннее свежее утро: все чирикает и квакает, посвистывает и плещется, будто природа беседует сама с собой… Там понимаешь, что Вечное и Универсальное может быть реальнее, чем твоя обыденная жизнь, чем эта комната и весь мир, замерший за ее окнами. Там начинаешь верить в то, что можно подняться над собственной жизнью и слиться с Абсолютом.

Катя (у нее не хватает терпения слушать). Ты можешь мне по-человечески рассказать, как там было?

Белинский. Ужасно.

Он сдается и начинает всхлипывать. Катя, расстроенная и встревоженная, обнимает его и держит, пока он не приходит в себя.

Катя. Ничего… ничего… Ну что ты?

Белинский (оправляется). Не учись грамоте, Катя. Слова все только путают. Они выстраиваются как им угодно, безо всякой ответственности за обещания, которые не могут выполнить, и делай с ними что хочешь! “Объективный мир – это пока бессознательная поэзия души”. Что значат эти слова? “Духовный союз прекрасных душ, достигающих гармонии с Абсолютом”. Что это значит?

Катя. Я не знаю.

Белинский. Они ничего не значат, а ведь я понимал их так ясно! Но когда все эти изысканные фразы лопнули, как пузыри, Бакунин вдруг взъярился на меня, не знаю отчего, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться домой, не имея даже работы… Но я высказал Бакунину, что я о нем думаю.

Слышно, как Михаил топает по ступеням и кричит: “Белинский!” сердитым голосом. Катя, без малейшей подсказки или беспокойства, натягивает на себя одеяло. Видно только ее лицо.

Михаил вламывается с письмом в руке.

Михаил. Так, давай уж объяснимся!

Белинский. Может быть, ты сядешь?

Михаил. Здесь не на чем сидеть, и я не собираюсь задерживаться.

Белинский. Тебе не понравилось мое письмо.

Михаил. Мне не нравится, когда мне читают лекцию о предмете, о котором ты не имел бы никакого понятия, если бы мы со Станкевичем не перевели его для тебя и не взяли бы тебя в ученики. Мне не нравится, когда сопливый копеечный рецензент располагается у меня в доме и начинает читать мне нотации о моем поведении, будто я коллежский асессор какой-то. Когда он оскорбляет моих родителей и строит глазки моей сестре, которая может выбирать женихов среди лучших людей губернии.

Белинский пошатывается, как от удара.

Белинский. А… а… так вот в чем дело…

Михаил. Ха! Делал бы из себя посмешище с Александрой, мне все равно. Но я возражаю – мне мерзко, – что бедная Татьяна попалась на твое интеллектуальное кривляние, и ловила каждое твое слово, и смотрела на тебя как на… будто на… (Падает Белинскому на грудь и рыдает.)

Белинский (в смятении). Что?.. Что случилось?

Михаил. Татьяна! Татьяна! Прости меня, Белинский, прости меня, мои грехи в десять раз больше твоих! Я сам не знаю, как назвать то, что я испытываю к ней, но я пропал – все мои идеалы бессильны против моей… моей… моей ревности…

Белинский. Ты ревновал ко мне?

Михаил. Это была пытка…

Белинский тронут. Он обнимает Михаила.

Белинский. Бакунин, Бакунин…

Михаил замечает, что Катя пристально на него смотрит.

Михаил. О… простите, сударыня… (Он отстраняется от Белинского.) Бакунин. (Белинскому.) Мне в самом деле нужно идти. Станкевич передает привет. Я тебе говорил, что они с Любой договорились переписываться? Это секрет пока еще, но их письма прекрасны. Я их читаю Натали, и мы считаем, что он ее достоин. Варенька, к сожалению, дала слабину, – мне пришлось написать ей об этом животном, Дьякове. Но я этим занимаюсь. Извини, если я немного… ну сам знаешь… Но между нами все опять в порядке, да? Что ты будешь делать без “Телескопа”?

Белинский. Не знаю.

Михаил (бодро). Хорошо, по крайней мере, что тебя в Сибирь не отправили. Ну, à bientôt[26]26
  До скорого (фр.).


[Закрыть], увидимся в пятницу. Ты что читаешь?

Белинский. Фихте, разумеется. А что?

Михаил (презрительно). Фихте? Читай Гегеля. Гегель – наш человек. Фихте все уговаривал объективную реальность исчезнуть. Неудивительно, что я не туда зашел! (Кланяется Кате.) Сударыня, тысяча извинений. (Уходит.)

Катя. Хм!.. (Передразнивает его.) Александра!

Белинский достает из кармана маленький перочинный ножик.

Белинский. Тебе не понять.

Катя. Ну где уж мне! Он влюблен в свою сестру, но она влюбилась в тебя, а ты влюбился в другую сестру, которой до тебя нет дела.

Белинский. Вот. Гляди, что я тебе привез.

Катя (довольна). У меня никогда не было перочинного ножика.

Белинский. Это все, что у меня осталось.

Промежуточная сцена. Январь, 1837 г.

Звучит музыка. Александр Пушкин, 37 лет, в пальто, стоит, прислонившись к косяку двери концертного зала. Он с презрением оглядывает публику, ловит чей-то взгляд, резко отворачивается и уходит. Вдалеке, будто в ином мире, слышен пистолетный выстрел.

Февраль 1837 г.

Ночь. Комната Белинского освещена лампой с сальной свечой. Белинский, в пальто, оборачивает газетные листы вокруг собственного живота, чтобы согреться. Он кашляет в грязный платок. Станкевич, тепло одетый, с улицы, расхаживает в возбуждении, держа открытую книгу.

Станкевич. Прежде всего мы должны перестать изображать из себя Гамлетов.

Белинский (читает текст у себя на животе). “…Смерть величайшего поэта из всех когда-либо живших…” Господи, как я ненавижу этих писак в манишках. Им-то что за дело? Это личная потеря, я отказываюсь делить ее с другими.

Станкевич. Эта женщина не подходила ему. Дуэль была воплощением его расколотого Я в фехтовальном поединке.

Белинский. Он стрелялся.

Станкевич. Что?

Белинский. Он стрелялся.

Станкевич. Кто стрелялся?

Белинский. Пушкин.

Станкевич. Я говорю о Гамлете.

Белинский. О Гамлете?

Станкевич. Да, о Гамлете. Пьеса называется “Гамлет”. Автор – Вильям Шекспир. В пьесе есть дуэль. Ты помнишь дуэль?

Белинский. Послушай, Станкевич, это, конечно, унизительно, но будь объективный мир так же эфемерен, как отрыжка эльфа, или так же весом, как телячья отбивная… (Хватается за живот.) Ох, лучше бы не вспоминал!.. До тех пор, пока у кого-нибудь не хватит мозгов предложить мне редактировать какой-нибудь…

Станкевич (вынимает из кармана конверт с деньгами). Ах да, я же с этим и пришел. Тебе нужно поехать на Кавказ на пару месяцев. Вот. Здесь не только от меня, но и от Боткина, Аксакова, Каткова… от всех членов кружка…

Белинский. Спасибо.

Станкевич. Ты должен привести себя в…

Белинский. Я приведу. Не беспокойся.

Станкевич. Можешь захватить с собой Гегеля. (Протягивает книгу Белинскому, который ее осторожно открывает.)

Белинский. Значит, объективный мир – это все-таки не иллюзия?

Станкевич. Нет.

Белинский. Значит, и прачечная, и кузница, и все то, что Фихте называл отпечатками моего сознания… настоящие?

Станкевич. Да. Все разумное существует, и все существующее – разумно.

Белинский. А нищета, бесправие, цензура, кнуты и унижения, судебная волокита? Министр народного просвещения? Россия?

Станкевич. Существуют.

Белинский. Как же мы этого раньше не замечали?

Станкевич. Причем не только существуют, но и необходимы.

Белинский. Это почему же?

Станкевич. Они необходимы для поступательного движения истории, для ее диалектической логики.

Белинский. В самом деле? Значит, получается, что… беспокоиться по этому поводу… ненавидеть все это…

Станкевич. Неразумно. Грубая ошибка.

Белинский. Ты мне одолжишь немецкий словарь?

Станкевич. Aх, Белинский! (Закашливается.) Бог знает, когда мы теперь увидимся. Врачи настаивают, чтобы я ехал лечиться на воды. Сначала заеду домой, повидаю родителей, а потом в Германию.

Белинский. Тебя уже можно поздравить?

Станкевич. Еще нет. По крайней мере, официально. (Пауза.) Белинский… скажи Любови, что для меня она слишком хороша.

Белинский. Нет, нет! То есть я хочу сказать, что ты тоже хороший! Станкевич, ты когда-нибудь испытывал… желание? Вы можете сделать друг друга счастливыми.

Станкевич. Я знаю, что испытал очень сильное чувство, когда Любовь опустилась на колени, чтобы снять с Натали конек…

Белинский. Это то самое.

Станкевич. Но брак… он…

Белинский…существует.

Станкевич. В своем иллюзорном смысле да. И все это совместное хозяйство…

Белинский. Существует.

Станкевич. И… знаешь ли… дети.

Белинский. Существуют.

Станкевич. Семейная жизнь. Зимние вечера у камина.

Белинский. Существуют.

Станкевич (страдальчески). А что же тогда тень на стене пещеры?

Белинский. А вот это философия.

Апрель 1838 г.

Комната Белинского. Михаил переехал к Белинскому. Книги и прочий хлам, который прежде был на кушетке, теперь переместился на пол. Белинский, в черкеске, лихорадочно пишет, стоя перед бюро, и кидает исписанные листы на пол, в кипу других страниц. На этот раз к шуму прачечной добавляется стук молота по наковальне снизу. Слышно, как по лестнице с грохотом поднимается Михаил. Он распахивает дверь, чтобы крикнуть.

Михаил. Эй, стучите потише, черт бы вас побрал!

Шум удваивается, затем стихает. Белинский держит “Московский наблюдатель” в зеленой обложке и листает страницы. Входит Михаил и направляется прямо к кушетке. Там он начинает запихивать свои вещи в большую сумку на ремне.

Белинский (глубокомысленно). Надо было поставить на обложку апрель, а не март… (затем удовлетворенно)…но смена обложки с желтой на зеленую ясно указывает, что у “Наблюдателя” теперь новая редакция. (Он замечает, чем занят Михаил.) Ты съезжаешь?

Михаил. Я должен ехать домой.

Белинский. Что-нибудь случилось?

Михаил. Сельское хозяйство!

Белинский. Что значит “сельское хозяйство”?

Михаил. Именно это! Станкевич уже сколько месяцев сидит в Берлине, у профессора, который был прямым учеником Гегеля. А мой отец обещает заплатить по моим долгам, только если я соглашусь изучать сельское хозяйство!

Белинский. Почему именно сельское хозяйство?

Михаил. Выясняется, что Прямухино – это сельское хозяйство. Ты, наверное, думал, что оно просто существует само по себе, да? Такое эстетическое явление природы, вроде василька, только больше.

Белинский. Нет, я так не думал.

Михаил. Ну а я думал именно так. Я и не представлял, что оно окажется хозяйством. Крестьяне что-то там сеют, как сеяли их отцы; все это взрастает, его едят или скармливают скоту, и затем наступает время для нового посева. Сельская жизнь! Ничего себе тема для образованного человека! Так что придется поехать домой и объяснить все это отцу. Ну ничего, все равно я хотел увидеться с Варенькой до ее отъезда, да и Любовь себя неважно чувствует, я ее подбодрю…

Белинский. Что слышно от Станкевича?

Михаил (мрачно). У него возникли сомнения.

Белинский. Ох. Он сказал ей?

Михаил. Нет, с Любовью это не связано.

Белинский. Вот как.

Михаил. Он считает, что не может больше просить денег у своего отца. Какая чепуха, честное слово! Ты бы видел их имение – тысячи душ! Если продать пару их дворовых – я три года мог бы изучать идеализм в Берлине… (Сложил вещи и собирается уходить.) По поводу “Наблюдателя”, если тебе интересно, я решил, что вся эта затея с собственным журналом – ошибка.

Белинский. Ошибка?

Михаил. Нужно все это прекратить. Мы не готовы.

Белинский. К чему?

Михаил. Мы должны думать, думать, думать!

Белинский. Это оттого, что я сократил несколько абзацев в твоей статье?..

Михаил. Послушай, все очень просто. Мы не имеем права издавать журнал без куда более серьезной подготовки.

Белинский. Понятно.

Михаил. Ну и отлично. Значит, решено. Я пошел. (Обнимает Белинского.) Ты по-прежнему мой Виссарион.

Белинский. Я всегда ценил твои достоинства, несомненные достоинства… Твою энергию, оптимизм… Последние месяцы, когда мы вместе читали Гегеля и готовили наш первый номер журнала, были самыми счастливыми в моей жизни. Никогда до этого я не видел в тебе столько любви, бодрости, поэзии. Таким я хочу тебя запомнить.

Михаил. Спасибо, Виссарион.

Белинский. Я не хочу запоминать тебя тщеславным эгоистом, беспринципным грубияном, вечно выпрашивающим денег, заносчивым наставником своих вконец сбитых с толку сестер, которые верят только в одну философию “Мишель говорит…”.

Михаил. Ну, знаешь!..

Белинский. Но хуже всего это твое вечное бегство в абстракцию и фантазию, которое позволяет тебе не замечать, что жизнь философа – это аристократическое занятие, оплаченное пî́том пятисот прямухинских крепостных, которые почему-то не могут достичь единения с Абсолютом.

Михаил. Ах вот как. Что-то я не помню от тебя таких слов, когда твое рыло было в той же кормушке.

Белинский. Я об этом даже не думал. Я был как во сне. Но от реальности не уйдешь. Все существующее разумно, все разумное существует! Я не могу тебе передать, что со мной случилось, когда я прочитал эти слова у Гегеля. Меня будто сменили на посту, на котором я из последних сил охранял человечество. Я ухватил смысл взлета и падения империй, никчемность своих мучительных переживаний о собственной жизни. Реальность! Я повторяю это слово каждый вечер, ложась спать, и каждое утро, когда просыпаюсь. И наша с тобой реальность, Бакунин, состоит в том, что я являюсь редактором “Московского наблюдателя”, а ты – его автором. Разумеется, ты можешь и дальше присылать свои статьи в редакцию. Я внимательно их рассмотрю.