Текст книги "Берег Утопии"

Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…

Натали. Но ведь вы знакомы всего неделю!

Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм за устрицами, и слово за слово…

Натали. Понятно. Ну и что было дальше?

Михаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…

Натали. В беседке.

Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.

Натали. Не может быть!

Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.

Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.

Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.

Натали. Что?

Михаил. Я обещал никому не говорить.

Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.

Михаил. Нет, право, лучше не стоит…

Натали. Михаил!

Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…

Натали. И он ей это объяснил, да?

Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.

Натали. Чем?

Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.

Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.

Михаил. На самом деле, я думаю, что ты красивая. Меня просто что-то удерживает.

Натали. Скольких девушек ты целовал?

Михаил. Четверых. Впрочем… ты имеешь в виду не считая моих сестер?

Внезапно Натали страстно целует его в губы.

Натали. Ну вот.

Михаил. Это по-другому.

Натали. Твои сестры угнетают твой природный… твой мощный природный… ну, ты понял.

Михаил. Как?

Натали. Из-за них ты видишь в себе то же, что и они, – всего лишь брата девушки.

Михаил. Правда?

Натали. Они так и не возвысились над своей объективной реальностью.

Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!

Натали. Я напишу письмо, а ты возьмешь его с собой. Я им все объясню. (Снова целует его.)

Михаил (отступает, тяжело дыша). Пиши письмо.

Лето 1835 г.

Редакция “Телескопа”. Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату.

Чаадаев сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит Белинский с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.

Чаадаев. Чаадаев.

Белинский. Белинский.

Чаадаев. А профессор Надеждин…

Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.

Чаадаев. Aгa. Могу я сесть?

Белинский. Да. Тут есть стул.

Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.

Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…

Белинский (сконфуженно). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает. Открывает конверты с рукописями.) Статья от Герцена из ссылки!

Чаадаев. От Александра Герцена?

Белинский. Вы знаете его?

Чаадаев. Мы были на одном обеде накануне его ареста. Вы готовите сентябрьский номер?

Белинский. Июльский.

Чаадаев (помолчав). Но теперь август.

Белинский. Я знаю. Но что же делать?!

Чаадаев. Поставьте на обложку сентябрь… Надеждин обедает?

Белинский. Нет, он на Кавказе.

Чаадаев. Aгa. Что ж… в таком случае…

Белинский. Но я жду его со дня на день.

Чаадаев. И тем не менее.

Белинский (в сильном смущении). Я не вполне понял…

Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.

Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.

Чаадаев. Конечно.

Белинский. Он оставил меня за главного.

Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество “Телескопа” заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.

Белинский (мрачно). А, так вы заметили.

Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров “Наблюдателя”, вот славная была бы от него передышка.

Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.

Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут касты. Искусство же есть предмет мысли и чувства. Иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.

Чаадаев (вежливо). В самом деле…

Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…