Текст книги "Маркиз де Сад"

Глава десятая
Гражданин Сад

– 1 —

Сад оказался на свободе в тот момент, когда мир словно повернулся лицом к разумному и доброму. Франция с выбранной демократическим путем Национальной Ассамблеей и королем, исполнявшим функцию главы государства, но не имевшим абсолютной власти, находилась на стадии становления конституционной монархии.

Летом 1790 года парижане и в искусстве, и в политике хлебнули воздуха свободы. Но свободу Людовик XVI и силы реформы могли сохранить, лишь соблюдая взаимное уважение. Неудивительно, что по мере того как беспорядки усиливались, Людовик XVI и Мария-Антуанетта все чаще с тоской задумывались, не стоит ли прибегнуть к помощи Пруссии и других могущественных держав, чтобы контрреволюционным путем снова сделать короля хозяином ситуации. Это желание восстановить власть не стало просто очередной амбициозной мечтой реакции. На большой территории Франции царили анархия и произвол. Роялисты сражались с повстанцами, а революционные фракции дрались между собой.

Для Сада же на первом месте стоял вопрос о физическом и финансовом выживании. 2 апреля 1790 года, в день, когда он вышел из Шарантона, стол и кров в своем доме на рю дю Булуар ему предложил господин де Милли. Через четыре дня Сад съехал от него, сняв номер в отеле «Дю Булуар» на той же улице. Он тотчас написал Гофриди, своему юридическому поверенному в делах в Апте. В письме маркиз просил три тысячи франков из налогов, собранных с его земель, так как иных средств к существованию не имел.

Но вскоре Сад узнал, что с первыми шагами революции его доход с Ла-Косты и других земель в Провансе пошатнулся, хотя самой собственности он пока не лишился. Преданные жители Ла-Косты, защищавшие его в свое время от полиции, теперь стали демократами и равноправными гражданами, осознавшими свое положение и права, и не хотели расставаться с тем, что отбирали у них при старом режиме. Их традиционное непослушание, когда-то сослужившее ему хорошую службу, на этот раз работало против Сада. Его больше не будут встречать с песнями украшенные лентами пастушки. В мае 1790 года маркиз написал письмо другому своему другу, адвокату Рейно в Экс, в котором заверил, что, учитывая сложность обстановки в Провансе, в ближайшее время поездка туда в его намерения не входит. «Мне нужно решить здесь важные вопросы, и страх быть вздернутым на демократической виселице заставляет меня отложить путешествие до следующей весны». Он не иронизировал. В скором времени Гофриди пришлось скрываться, так как он сочувствовал роялистам и считался представителем бывшего аристократа.

Получив от Гофриди денежный перевод, Сад снял комнаты. В своих письмах к адвокату он проклинал семейство Монтрей и жаловался на утрату почти пятнадцати томов рукописей, утерянных во время разграбления и пожара в Бастилии. Некоторые из них Рене-Пелажи удалось спасти, но она взяла на себя смелость сжечь те из них, которые посчитала непристойными. Во время свиданий с женой в тюрьме Сад передавал ей также кое-какие секретные послания и бумаги, но все это тоже пропало. Освободившись из Шарантона, он направился в монастырь Сент-Ор, ее последний приют в Париже, но его, как нежеланного гостя, не приняли. Еще до конца апреля Рене-Пелажи начала приготовления к бракоразводному процессу. Но главной причиной гнева, который маркиз обрушил на голову красивой женщины, ставшей тридцать лет назад его женой, но с тех пор растолстевшей и полуослепшей, являлась потеря рукописей.

Вскоре Рене-Пелажи и Сад договорились о раздельной жизни. При разделе имущества он был обязан выплатить ей сумму в 160000 ливров, то есть те деньги, которые составляли ее долю капитала. В нынешней политической нестабильности Сад нечего не мог продать, чтобы набрать нужную сумму, в связи с этим решили, что на содержание жены он должен будет выплачивать 4000 ливров в год; кроме того, после его смерти ей полагалась основная сумма доходов с имений. Сохраняя спокойствие и разум, вот, что писала Реже-Пелажи по поводу развода 13 июня 1790 года.

«С моей стороны, решение принято после тщательных и трудных размышлений, занимавших меня некоторое время. Если господин де Сад пораскинет мозгами, он осознает причину, заставившую меня пойти на это, и поймет – иначе и быть не могло. Что касается скандала, так маркиз – мастер в этом деле. Мне бы не хотелось говорить то, что он заставит меня сказать в случае необходимости выступать в мою защиту. Но, если он вынудит меня предпринять такой шаг, я скажу».

Но уже заранее стало ясно – Сад не сможет выплачивать 4000 ливров в год, он вообще не имел для этого средств. Пробыв на свободе три месяца, маркиз отчаянно нуждался в деньгах и 23 июня снова написал своему адвокату. Это первое из многочисленных писем Гофриди на одну и ту же тему.

«Наряду с вашим посланием, я получил известие от Лиона[21]21
  Из Ма-де-Кабан.


[Закрыть]. Говорят, овец еще не стригли. Черт с ними, с этими овцами! Плевать я на них хотел, мой ученый друг! Неужели вы полагаете, что, рассчитываясь со своим мясником и булочником, я могу сказать: «Господа, овец еще не стригли»?

О да, да-да, мой ученый друг, вы будете смеяться. Я рад, что заставил вас смеяться, но пришлите мне хоть сколько-нибудь денег, иначе вы поставите меня в чрезвычайное положение и подвергнете жесточайшим трудностям. Ждать более двух недель я не могу. Сегодня 23 июня».

14 июля Сад исполнил свой гражданский долг, посетив празднования в честь первой годовщины Революции. Обошлось практически без происшествий, если не считать гибели одного человека и двух раненых, когда пушка дала осечку. Собравшаяся толпа оказалась настолько плотной, что маркиз, простояв шесть часов под дождем, практически не промок. Все же он не мог удержаться, чтобы не заметить: «Не стихающий весь республиканский праздник ливень заставил усомниться в неаристократическом происхождении Бога».

Через четыре месяца после освобождения из Шарантона маркиз влюбился, да так, как не влюблялся ни в Рене-Пелажи, ни в ее сестру. Его новую возлюбленную звали Мари-Констанц. Сад называл ее Кенэ – Констанц или «Чувствительная». Подобно многим его женщинам, она была актрисой. Констанц была почти в два раза моложе его и считалась замужем, но ее муж уехал в Америку, оставив жену и сына. Жениться на ней, пока жива Рене-Пелажи, маркиз не мог, но он сделал единственно правильный выбор. Пара создала общий дом и прожила вместе в мире и согласии до конца дней Сада. В разлуке они находились лишь те несколько месяцев, когда маркиз попал за решетку по воле Революции и Констанц не имела возможности навещать его, а также в начале последнего заточения в доме для душевнобольных в Шарантоне. Ее он охарактеризовал как «добропорядочную и честную обывательницу, любящую, ласковую и умную». Констанц делилась с ним небольшим содержанием, положенным ей ее мужем, в то время как он обеспечивал ее питанием и жильем. Если ее любовь к нему позволит продлить его дни настолько, чтобы он сумел вернуть свои деньги, Сад собирался обеспечить ее дальнейшее существование. Кроме того, маркиз оговорил возможность ее проживания в Сомане после его смерти.

Каких-либо свидетельств в пользу крайних форм сексуального поведения в их отношениях не сохранилось. О Констанц он отзывался то как об уважаемой даме, то как о дочери, к которой испытывает отцовские чувства. Едва ли она не знала, что Сад является тем самым человеком, который высек плетью Роз Келлер или пытался заниматься анальным сексом с девицами в доме Мариэтты Борелли в Марселе. Своей новой возлюбленной маркиз читал рукописи своих работ, чтобы она была в курсе его литературных изысканий. В 1791 году, когда «Злоключения добродетели» в угоду публике оказались «приправлены перцем», переименованы в «Жюстину» и подготовлены для продажи, там стояло посвящение Сада Констанц. В письмах Гофриди он характеризовал ее как молодую женщину, не лишенную ума и чувства. В посвящении к «Жюстине» Сад называет ее примером честности, достойным подражания, «ненавидящей дурман безнравственности и безбожия, с которыми и делом, и словом она ведет непрестанную борьбу». Судя по этому описанию, Констанц стала подходящей компанией для Сада-моралиста, каким маркиз предстает в своих исполненных двусмысленности произведениях, свидетелем искренности его клятвенных заверений о том, что грех и порок он описывал лишь для того, чтобы на их фоне религия и добродетель могли сиять безупречной чистотой.

Взяв на себя ответственность по созданию новой семью в наиболее трудный период времени, Сад начал искать пути добывания хлеба насущного: почти сразу после освобождение из Шарантона он принялся обхаживать актеров и других влиятельных людей театра. К концу 1790 года Сад и Констанц проживали на улице Нев де Матюрен, близ шоссе д'Антен, идущей из центра города на север. Небольшой дом находился не на самой улице, и попасть туда можно было, пройдя через сад, относившийся к зданиям, стоявшим у дороги. Свою жизнь там вместе с Констанц маркиз сравнивал с жизнью дородного священника в своей пресвитерии. Его фамильный титул, бывшее богатство, от которого в Париже при новом режиме не было никакого толку, – все это делало Сада, как аристократа, объектом для подозрений. Более того, его поместья в Провансе оказались обязаны платить новому порядку «патриотические» подати. 12 июня 1791 года маркиз настоятельно просил своих представителей «бороться, но не платить, или, как это говорится, хорошо их ласкать, чтобы не кусались».

Буржуазия Прованса боевого настроения не чувствовала. Сад по-прежнему надеялся на финансовое выживание с помощью театра. У него в запасе имелось несколько пьес, некоторые из которых были написаны во время тюремного заключения. Теперь процедура передачи их театру стала, как и многое другое, эгалитарной. Автор, как и раньше, читал свое произведение членам труппы, но затем проходило голосование. У маркиза уже имелся удачный опыт, когда его комедию «Мизантроп из-за любви» в сентябре 1790 года приняли в «Комеди Франсез». К весне 1791 года еще не менее пяти пьес готовилось к постановке другими театрами. Начинало казаться, что драматург нового порядка сумеет решить финансовые проблемы обедневшего бывшего аристократа. Время шло, но, несмотря на принятие пьес к постановке, ничего не происходило. Ему давали объяснения, но дело с места не сдвигалось. В конце концов, ни одна из постановок не увидела свет, и никаких денег Сад не получил.

А те несколько пьес, которые позже все же оказались поставлены, претерпели ряд неудач. «Граф Окстиерн, или Последствия распутства» в октябре 1791 года была поставлена на сцене театра Мольера. Наиболее сильным персонажем драмы являлся злодей, и его появление на сцене сопровождалось свистом и требованием дать занавес, настолько омерзительной выглядела его роль. Когда в конце вечера на сцену вышел Сад, его приветствовали аплодисментами, тем не менее приняли решение от дальнейшего показа спектакля воздержаться, отложив его до следующего сезона.

Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем «Граф Окстиерн» снова увидел свет, так как прокатилась новая волна революционного патриотизма. Причиной неприятностей стала его пьеса «Соблазнитель». Ее поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и она выдержала четыре спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот день зал оказался до отказа набит членами комитета политической бдительности, отличавшихся от других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали нарекания со стороны простых любителей театра. Но то, что раньше называлось невоспитанностью, теперь расценивалось как «революционное» и «патриотическое» поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый человек мог пожаловаться на них.

Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы Сада, «красные береты» вели себя так, словно занавес еще не поднимали. Они продолжали разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как могли оскорбить чистоту Революции. Однако, похоже те, кто прерывал спектакль, едва ли могли возражать против действия пьесы, поскольку ни строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была неприемлема уже потому, что написал ее Сад. Как бы прилежно ни поддерживал он новый политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя и бывшим. Своим святым гражданским долгом «красные береты» считали необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.

Некоторые пьесы маркиза по своим литературным достоинствам едва ли могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки в Итальянском театре послужили предупреждением другим актерам и театрам держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к периоду, когда у гильотины почти не будет простоя. Одной подобной пьесы могло оказаться достаточно, чтобы шея актера или менеджера очутилась в отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен – и голова скатится в корзину. Работы Сада считались «непатриотичными», хотя одно сочинение, которое на протяжении всей своей жизни он тщетно пытался предложить для постановки, была «патриотической трагедией „Жанна де Ленэ“. Единственное ее знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником, оказался приглашен в зал заседаний большой тюрьмы, чтобы почитать данное произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он не видел.

Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме, которое в 1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы. Он предлагал им драматические произведения, одновременно описывая злоключения, выпавшие на долю каждого из них. Театр «Лувуа» уже собирался поставить его «Оратора», когда Сад обнаружил, что ему за него не заплатят, и отозвал пьесу. Во Французском театре намечалась постановка «Софи и десять франков», но труппу расформировали. Комедии «Будуар» не хватило одного голоса, чтобы Французский театр принял ее в делопроизводство, зато в Итальянском театре ее приняли единодушно. Однако маркиз посчитал нужным забрать ее, когда режиссер предложил добавить музыкальный аккомпанемент, «который все совершенно испортил бы». Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то «Жанна де Леснэ» источала «истинный патриотизм», в то время как при чтении «Генриетты и Сенвиля» женщины падали в обморок.

Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.

Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.

В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».

Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.

«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».

Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как когда-то вызвало недовольство «красных беретов» в партере и на галерке Итальянского театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо снова иметь доход со своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж из Прованса прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться постановления об их аресте и казни.

В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем письме-предупреждении он назвал ее злобной «маленькой сучкой». Хуже всего оказалось то, что «потаскуха» явилась к нему на квартиру с солдатом и угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.

Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато, возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак аристократической принадлежности.

В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с «изображением применения клизмы». Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии нашедшие воплощение в «Жюльетте». Найдены были также всевозможные предметы пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774—1775 годов и сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов прошлого, как фрески «Жюльетты» и фриз по применению клизмы.

Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, – это революция английского образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в своих письмах он неустанно называл «болванами» и «мелкими преступниками». Но не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и аристократии. Маркиз впоследствии заметил в «Жюльетте»: «Этих мужчин и женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция – не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в свои собственные».

Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух. Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и романов и одновременно тайного создателя «120 дней Содома» и тому подобных произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку существовала опасность – его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.