Текст книги "Маркиз де Сад"

С ним умерли и надежды маркиза Сада. Его судьба всецело оказалась во власти младшего, придирчивого сына, Донатьена-Клода-Армана, который слышать не желал о возможном освобождении отца из Шарантона. Правда, у Сада оставалась еще дочь, Мадлен-Лаура, но в его жизни она не играла сколько-нибудь заметной роли. Замуж Мадлен-Лаура не вышла и в 1844 году скончалась в Эшоффуре, где ее похоронили рядом с матерью. Наследство отца должно было перейти Донатьену-Клоду-Арману. В 1808 году тот задумал жениться на кузине, Луизе-Габриеле-Лоре де Сад. Находясь в заточении Шарантона, Сад проклял сей брак и хотел добиться запрета официальной церемонии, но семья напомнила властям, что когда-то его имя значилось в списке эмигрантов. Конечно, было глупо ожидать, что теперь против маркиза могут быть приняты какие-либо меры, но это указывало на недоверие к нему. Таким образом, бракосочетание, несмотря на его несогласие, состоялось.

После этого в Эшоффуре скончалась жена Сада. В жизни маркиза она оказалась самой печальной фигурой – это стало еще заметнее на склоне лет. Видная в 1763 году невеста, Рене-Пелажи, утратив величавую статность, стала сначала тучной, а затем ее изуродовала водянка. Кроме того, она ослепла. Сад давно не видел супругу, но смерть его «chere ami» глубоко подействовала на него. К тому времени, когда ему исполнилось семьдесят, они прожили в разлуке двадцать лет. Жесткий романист, маркиз в среднем возрасте высмеивал глупость сострадания; став же стариком, у себя в комнате, в приюте Шарантона, теперь он рыдал. Сад легко расстраивался при мысли о людях, которые когда-то были ему близки. В своем дневнике он записал, что горько плакал в 1807 году, на сороковую годовщину смерти отца. Когда заболела Констанц, он снова обливался слезами, переживая за ее здоровье.

К счастью, подруга жизни все же поправилась.

К этому времени она сама стала матроной средних лет, мечущейся между Шарантоном и Парижем по собственным делам и по поручению старого господина, ее давнишнего компаньона. Порой возникали страхи, что Сада отправят назад в Бисетр, если его манеры не изменятся к лучшему, хотя хорошее поведение никогда не было свойственно ему. Вероятно, только мысль о разлуке с Констанц заставляла маркиза в таких случаях усмирять свой нрав и делать так, как велели его тюремщики. Правда, казалось маловероятным, чтобы угрозы делались всерьез. Семья Сада не могла согласиться с подобным перемещением. Донатьен-Клод-Арман, несомненный глава дома, питал отвращение к работам отца, однако существовала значительная разница между сыном человека, помещенного в больницу, и отпрыском осужденного.

Еще в 1809 году маркиз продолжал надеяться на выход из Шарантона. Он полуослеп и страдал от подагры. Эти два недуга в обязательном порядке давали о себе знать в преклонные годы тех, кому посчастливилось достичь их. Еще Сад мучился от ревматизма. Ссылаясь на плачевное состояние здоровья, он написал Наполеону и попросил освободить его. Просьбу рассмотрели и вынесли следующее решение: Сад должен оставаться в доме для душевнобольных до конца своей земной жизни. После появления официального принятого документа, надежды на удовлетворение ходатайства больше не оставалось. Возможно, Сад и Констанц продолжали строить планы относительно своей будущей жизни на свободе, но этим планам было суждено оставаться мечтой.

Главная достопримечательность последних лет маркиза в Шарантоне долго хранилась в тайне, пока в 1970 году не опубликовали его дневник, который он вел в приюте. В администрации больницы работала некая мадам Леклерк. У этой женщины имелась дочь, Мадлен. В 1808 году, когда она впервые попалась на глаза Сада, ей было двенадцать лет. Каких-либо фактов, указывающих на половую связь двенадцатилетней девочки и шестидесятивосьмилетнего старика в тот период, нет. Однако годом или двумя позже, если верить его записям, мать позволила ей стать любовницей Сада. В Шарантоне для обоюдного удобства Констанц имела собственную, отдельную, спальню, так что маркиз имел возможность принимать девочку у себя в комнате в любое время. Днем Мадлен работала белошвейкой, а старика навещала вечерами. Возможно, согласие мадам Леклерк на эту связь обусловлено связью Сада с театральными кругами, и она надеялась, что это поможет устроить будущую судьбу ее дочери. Однако этим дело не ограничивалось. Когда маркиз и Констанц обсуждали свою фантастические планы, связанные с его выходом из Шарантона, юная особа присоединялась к ним и мечтала никогда не оставлять их. К осени 1814 года Мадлен уже исполнилось семнадцать, а Саду – семьдесят четыре. По неизвестной причине она стала послушной ученицей в его утехах. Детали, доверенные им дневнику, касались состояния ума девушки, ее поведения и даже таких интимных подробностей, как бритье лобковых волос любовницы. Имея под рукой Констанц, исполнявшую его поручения и заботившуюся о нем, Мадлен, развлекавшую его вечерами, вдосталь еды и выпивки, личную библиотеку, гостей, Сад умудрился в только ему свойственной манере соединить воедино мученичество с потворством собственным желаниям. Приходивших в нему людей маркиз порой встречал, как архиепископа Парижа, словами официальной похвалы и приветствия. В других случаях Сад бывал менее натянутым, представляя собой этакого пожилого респектабельного господина, довольно грузного телосложения, который клялся и уверял: все – росказни, а разговоры об авторстве таких книг, как «Жюстина», – досужий вымысел. Доктор Л-Ж. Рамон, находившийся в Шарантоне в последние недели жизни маркиза, не мог поверить, что надменный, довольно угрюмого вида старик, мимо которого он проходил порой, и есть тот печально знаменитый автор последней четверти прошлого столетия.

27 ноября 1814 года его, как обычно, навестила Мадлен Леклерк. Вот уже неделю он чувствовал себя не самым лучшим образом, в связи с чем пожаловался ей на внутренний дискомфорт. Но его молодая подруга постаралась отвлечь Сада от мрачных мыслей. Когда она ушла, маркиз записал в личном дневнике, что провел с ней вечер совершенного «распутства». Мадлен обещала заглянуть к нему снова в воскресенье или понедельник, то есть 3 или 4 декабря. В четверг 30 ноября Сад попросил сделать ему повязку, вероятно, для облегчения подагры. В воскресенье, за день до предполагаемого визита Мадлен Леклерк, проведать отца зашел Донатьен-Клод-Арман и пробыл с ним некоторое время. Уходя, он попросил доктора Рамона провести ночь в комнате Сада. Молодой доктор с готовностью согласился выполнить просьбу такого влиятельного и важного посетителя.

Поздно вечером к пациенту наведался аббат Жофрей и нашел маркиза в дружеском расположении духа. Возможно, больной жил мечтами о грядущем визите Мадлен. Но доктор Рамон заметил, что у больного как будто заложена грудь. Доктор заставил его выпить горячий настой из трав. К полуночи дыхание Сада стало спокойнее. Рамон подошел к нему и увидел, что старик мертв.

Как и все остальное в его жизни, смерть стала своего рода антиклимаксом. Не было в его уходе ни типичного покаяния на смертном одре, ни спокойной рассудочности добродетельного атеиста, простившегося с жизнью без содрогания. Он умер спокойно внезапно, но без драматической скоропостижности. Действительно, на другой день ему предстояла встреча со священником, а также с семнадцатилетней возлюбленной. В свойственной ему манере он предоставил право потомкам судить и делать противоречивые заключения о нем.

Завещание Сад составил за восемь лет до даты смерти, включив подробные распоряжения относительно своих бренных останков. Его тело в течение сорока восьми часов должно было оставаться в комнате, где он скончался, и гроб до истечения этого срока маркиз просил не закрывать. В свете медицинских знаний того времени и во избежание преждевременного захоронения такая предосторожность казалась вполне разумной. После чего тело следовало отвезти в лес в его новых владениях в Мальмезоне, приобретенных после продажи Ла-Косты, и похоронить там. Сад не хотел никакой погребальной церемонии и тем более памятника. Место захоронения надлежало засадить, дубами, чтобы «следы его могилы затерялись, так как я надеюсь, что память обо мне выветрится из умов людей, за исключением тех немногих, которые оказались достаточно любезны, дабы любить меня до конца моих дней, и самую добрую память о них я унесу с собой в могилу». В материальном выражении, часть наследства маркиз оставил своей дорогой преданной Констанц, которая к этому времени являлась его спутницей жизни вот уже двадцать четыре года. Несмотря на годы нищеты, он в достаточной степени поправил свои дела, чтобы обеспечить ее будущее.

Как и большинство литературных работ Сада, его волеизъявление не было лишено разночтений. Маркиз желал похорон без церемонии; значило ли это – и без церковного отпевания? Чтобы не мучить себя разгадками, сын поступил проще – проигнорировал волю отца в целом. Сада похоронили на кладбище Шарантона по церковному обряду и над его могилой возвели каменный крест. И сегодня остается открытым вопрос, воспевал ли он порок с тем, чтобы оправдать Провидение, или являлся проповедником порока и преступления. Религиозная церемония и каменный крест могли быть данью должного моралисту или местью своему автору, тонко рассчитанной Жюстиной и ее сестрами по страданию. Как бы не звучал ответ на этот вопрос, останки Сада захоронили подобающим образом. Потомкам так и не суждено узнать, является ли каменный крест над могилой маркиза данью должного или символом мести, что вполне соответствует духу оставленных им литературных творений.

Но останки Сада не будут покоиться с миром. Через несколько лет возникла необходимость откопать тела, захороненные именно в этой части кладбища. Доктор Рамон присутствовал на эксгумации из чистого любопытства, узнав, что настал черед останков Сада. Ему удалось завладеть черепом покойного. Позже он представил его френологу Шпурцхайму для исследования. Исследовав череп, ученый дал заключение относительно характера человека, мозг которого в нем когда-то содержался. Ученый пришел к выводу, что признаков чрезмерной сексуальности не имеется, как нет и ярко выраженных признаков агрессивности и жестокости. Наоборот, заключение френолога отмечало доброжелательность и религиозность усопшего. Останки головы «во всех отношениях походили на череп священнослужителя».

Для будущего не уцелели ни могила, ни череп. Последний, как говорят, отвезли в Америку, где с него сняли слепки для изучения анатомии и френологии. Эти гипсовые копии выдавались за пример добросердечия и религиозности. Студентам было невдомек, что они фактически изучают черепную коробку пресловутого маркиза де Сада.

Исчезновение могилы Сада с лица земли стало в конечном итоге осуществлением его волеизъявления. Хотя, с другой стороны, желание маркиза не оставить о себе какой-либо памяти, представляется выражением ложной скромности. Самый причудливый могильный монумент в Нотр-Дам с именем Сада на плите не донес бы всей полноты его славы и одному проценту тех людей, кому он известен как автор «Жюстины», или благодаря общепринятому термину «садизм». Безымянный крест больше не возвышается на кладбище в Шарантоне, но маркиз задолго до этого сам сочинил себе эпитафию. Она раскрывает проницательность такого рода, которую он редко демонстрировал с такой неподдельностью, предвосхищая те черты своей репутации, что сделают его в глазах потомков объектом страха или восхищения, интереса или очарования:

 
Каждый, кто проходит мимо,
Здесь преклони колена и помолись
Близ самого несчастного из всех людей.
Родился он в прошлом столетии
И умер в нынешнем.
Тирания с самым безобразным лицом
Вела с ним непрестанную войну.
Подобно омерзительному зверю
Под охраной королевского закона,
Она едва не замучила его насмерть.
В эпоху Террора она вновь восстала,
Чтобы увлечь Сада в гибельную бездну.
И при Консуле она снова жила,
И Сад оставался ее вечной жертвой.
 

Маркиз, не без преувеличения, был склонен видеть себя центральной фигурой героической трагедии мученичества. В любом случае, это ни в коей мере не преуменьшает силу воздействия его жалобы. Противоположные группировки, которые станут обсуждать его героизм или бесславие, могут спорить целую вечность относительно того, кто гонитель, а кто жертва. Но если противоположные суждения имеют равное право на существование, то страдание остается за пределами спора.

Глава тринадцатая
Книги

Если отбросить в сторону работу Сада на должности политического секретаря в секции Пик, его церемонные поэмы и непоставленные драмы, то литературное творчество маркиза можно разделить на два вида.

Во-первых, общественности Сад известен как последователь Ричардсона и соперник Вольтера, написавший «Злоключения добродетели», или «французский Боккаччо», автор коротких рассказов. В глазах той же общественности маркиз предстает как создатель исторических романов, запечатлевший в них самые темные и кровавые страницы французской истории, хотя в этом жанре он достиг наименьших успехов. Несмотря на мрачную репутацию его моральных иронии и эротических жестокостей, Сад зачастую являлся проповедником традиционной нравственности, что в равной степени заметно с первых страниц «Жюстины» и с первых строк «Эжени де Франваль» из «Преступлений из-за любви», готического произведения об инцесте и возмездии.

Единственная цель урока, который мы преподаем в этом повествовании, состоит в том, чтобы просветить человечество и улучшить моральные качества людей. Возможно, читая его, мир поймет, как велика опасность, следующая по пятам тех, кто не останавливается ни перед чем во имя удовлетворения собственных желаний. Пусть узнают, что хорошее образование, богатство, таланты и природные дарования непременно уведут с пути истинного, если не получают должного внимания или поддержки со стороны благоразумия, достойного поведения, мудрости и скромности. Эту истину и собираемся мы явить миру. Надеемся, нам простится столь подробное обсуждение ужасных деталей злодейского преступления. Однако, как можно добиться отвращения к таким моральным отклонениям, если не представить правду такой, какая она есть?

Еще существовал Сад, который, несмотря на горячие заверения, что изображает порок лишь с целью защиты добродетели, словно выступал в качестве тайного летописца торжествующей жестокости. Та же история, которая, как было сказано, в «Злоключениях добродетели» выступала для оправдания в глазах человечества путей Провидения, с одинаковой легкостью применялась для демонстрации торжества тирании, преступления и изуверства над беззащитными и невинными. Несмотря на все моральные наставления маркиза, выступающего в роли рассказчика, развенчанный мир в «120 днях Содома» или «Жюльетте» лишен Бога, добра и нравственности. Предоставленный самому себе во мраке этой вселенной, где узаконено страдание, человек должен сам решать, какую ему выбрать роль – мучителя или жертвы. Согласно логике иного выбора не дано.

По иронии философии, именно в этих книгах, где герои наиболее рьяно клеймят предрассудки традиционного христианства, по мнению Флобера, Сад возродил муки ада, которые с таким мастерством описывались в эпоху Средневековья, но стали столь отвратительны в эпоху Просвещения. «Если бы Бога не существовало, – сказал Вольтер, – его следовало бы выдумать». Словно стремясь создать омерзительную пародию на это заявление, маркиз демонстрирует важность мук ада в более гуманном человеческом обществе. Он развлекает своих читателей рассказами о том, как его злодеи делают героине спринцевание или клизму из кипящего масла, вводят в ее тело раскаленные докрасна железные щипцы или заставляют ее глотать тлеющие угли. «С помощью хорошенько разогретых щипцов он щиплет ее тело, сосредоточивая главное внимание на ее заднице, груди и губах Венеры». Эти детали заимствованы из «120 дней Содома», но они вполне логично могли бы предстать на полотнах Иеронима Босха или в описаниях преисподней, получивших теологическое одобрение. В другом контексте и в другое время жестокости в прозе Сада могли бы предстать скорее как химерические, чем непристойные. С его стороны являлось безусловной логической ошибкой обращаться к теме вечного наказания, вводить его в светский мир и применять к тем, чья вина состоит в красоте и добропорядочности. Но сей просчет, в основном, проявляется в работах, которые он скрывал, от которых отрекался и которые не включал в библиографию своих трудов. Вероятно, самый свой значительный труд Сад признал бы, если бы его не пришлось «подогревать» и потом дополнять деталями, превратившими произведение в чудовищный плутовской роман.

1. «Злоключения добродетели»

Хотя значительная часть «Алины и Валькура» оказалась завершена к тому времени, когда автор закончил этот более короткий роман, «Злоключения добродетели» можно считать первым завершенным произведением, дошедшим до наших дней. Его 138 рукописных страниц были написаны за две недели творческого озарения во время заточения в Бастилии. Маркиз поставил последнюю точку 8 июля 1787 года. Его масштабность и сжатость создают ощущение соответствия тематики поэтичности философской притчи. Романы, оформленные таким образом, пишутся, как правило, без особых усилий, так как представляют собой поток мыслей автора, хотя Сад не обладал способностями Сэмюэля Джонсона, который, по словам Босуэлла, создал «Расселас» всего за одну неделю, работая вечерами, чтобы окупить расходы на похороны матери. Несмотря на дурную славу более поздних вариантов, «Злоключения добродетели» оставались неопубликованными до 1930 года.

В первых абзацах книги Сад объясняет мнимую цель книги, говоря о триумфе философии, который нужен, дабы развеять тьму, скрывающую средства, стоящие на вооружении Провидения, используемые им для завершения человеческой жизни. Это, в свою очередь закладывает основы поведения и раскрывает несчастному двуногому созданию, постоянно испытывающему на себе капризы судьбы, способ понимания законов Провидения и их использования себе во благо. Сие укажет путь, каким он должен следовать во избежании сурового диктата той судьбы, для которой у нас имеется с десяток имен, но которой мы не в силах дать ни одного точного определения.

Как и в последующих версиях, книга большей частью является повестью, рассказанной молодой красивой и добродетельной «Софи» (она же – Жюстина) своей сестре Жюльетте. Отвергнутая друзьями своей семьи и респектабельными работодателями после смерти родителей, она становится объектом ложного обвинения в воровстве. Софи сбегает из тюрьмы, когда преступница Дюбуа поджигает здание и, таким образом, становится непроизвольной сообщницей Дюбуа и ее дружков. Она покидает банду и прячется в лесу, где ее находят гомосексуалист Брессак и его партнер. Он вовлекает девушку в осуществление плана по отравлению своей матери, которая в более поздней версии превращается в его тетку. Добродетельная Софи пытается помешать его задумке. В отместку Брессак и его партнер секут ее плетьми и бросают на произвол судьбы. Преступление совершено, и Брессак становится богатым. Софи попадает в дом хирурга Родена, который продвигает медицинскую науку, занимаясь вивисекцией девушек и изучая их реакцию на боль. Когда Софи предпринимает попытку освободить одну из них, хирург каленым железом клеймит ее, как воровку, и прогоняет прочь.

Все еще оставаясь девственницей и не утратив добродетельных качеств, она находит приют у отцов Сент-Мари-де-Буа, близ Оксерра. Ее злоключения теперь приобретают оттенок комичный неизбежности, присутствующей в разочарованиях Кандида в романе Вольтера. Святые отца оказываются развратниками, собравшими из молодых невинных девушек настоящий гарем. Бедняжки подвергаются всем видам сексуального поругания и, как замечает одна из них, единственной форме наказания – бичеванию. Софи теряет невинность, но предварительно насилуется всеми иными способами. После этого ее освобождают. Гарем в Сент-Мари-Дю Буа распадается, так как двое из отцов получают должности, сулящие им богатство и влиятельное положение в Церкви. Далее Софи попадает руки в негодяев, среди которых находится Дальвилль. Его высшим достижением является умение убивать любовниц таким образом, чтобы, прежде чем умереть, они еще долго бились в агонии. Банду арестовывают, и добродетельную Софи тоже задерживают. После встречи с преступницей Дюбуа, а также одним из отцов Сент-Мари-де-Буа, обвиненная в краже, убийстве и поджоге, она прибывает в Лион. Вот тогда-то ее и замечает Жюльетта, графиня де Лорсанж, сама совершившая нераскрытое убийство. Заинтересованная девушкой, она просит ту поведать ей свою историю. Когда та заканчивает свой рассказ, Жюльетта признает в Софи свою сестру Жюстину. Все становится на свои места, и многострадальная героиня обретает свободу. Но радость ее преждевременна, так как вскоре она получает хорошо продуманный удар. Вопреки тяжким испытаниям, выпавшим на ее долю, вопреки страданиям и даже смерти, она остается добродетельной и вызывает восхищение.

Жюльетта, графиня де Лорсанж, тотчас выходит из дома, взяв с собой немного денег, и приказывает заложить карету. Остальное графиня предоставляет господину де Корвилю, намекнув, что хочет сделать благочестивый завещательный отказ. Стремглав полетев в Париж, Жюльетта вступает в монастырь кармелиток, где на протяжении последних нескольких лет слывет образцом и примером для всех и каждого, заслужив эту честь как своей большой набожностью, так и мудростью духа и пристойностью поведения… О вы, кто читает эти строки, смогли бы вы извлечь из этого такую выгоду, как эта земная, но исправившаяся женщина? Смогли бы вы подняться до того, дабы уверовать, что истинное счастье кроется в сердце добродетели? Выходит, если Господь позволяет, чтобы добродетель подвергалась на земле гонениям, это значит только одно: он готовит ее к славной награде на небесах.

Кроме значения, которое имели «Злоключения добродетели» как философская притча, произведение обладало еще одним литературным достоинством. Позже это подхлестнуло популярность «Жюстины». Тема красоты и добродетели в отчаянном положении довольно типична для европейской художественной литературы, особенно после публикации в 1740—1741 году «Памеллы, или Вознагражденной добродетели» Сэмюэля Ричардсона. Она нашла повторение во втором романе Ричардсона «Кларисса» (1756), а потом, в 1782 году, в более циничном воплощении – в «Опасных связях» Лакло. На более популярном уровне красота и добродетель доминировали в готическом романе, таком близком по духу произведениям Сада, которым он так восхищался, расточая похвалу в адрес его авторов. Маркиз считал, что Мэтью Грегори Льюис в своем более откровенном по сексуальности «Монахе», публикация которого в 1796 году в Лондоне вызвала обвинительный приговор генерального прокурора, даже превзошел «гениальное воображение», как он выражался, миссис Радклиф.

Связь между готическим романом и произведениями садистской тематики даже в рамках щепетильной английской культуры оказалась более тесной, чем полагали и читатели их создатели. В 1798 году «Минерва Пресс», цитадель литературной культуры для читательниц, опубликовала «Нового монаха». Монастырь Сен-Клер в романе Льюиса преобразился в школу-интернат для молодых особ, где кипели запретные, пышущие жаром страсти и даже имелась комната для флаггеляции, где совершалось возмездие. «Кто знает, что могло произойти между вами!» – говорит миссис Род Алисе. «Я сдеру с вас шкуру, мадам, и тогда посмотрим, можно ли эту любовь изгнать из вас плетью: всему виной романы, которые вы читаете. В комнате для порки с этим быстро разберутся. Скажите привратнику, пусть закатает свой короткие рукава – работы хватит на весь вечер». Джошуа Пентатейч, священник методистской церкви, перехвативший записку любовника, замечает: «Я исполнил свой долг, теперь пусть привратник постарается».

«Новый монах» являет не только тонкое сплетение готики и садизма в художественной литературе тех дней. Он также в полном свете продемонстрировал, что готический роман был всего-навсего благоприятной почвой для страстей и мечтаний матерей и дочерей среднего класса, обеспечивших ему такой коммерческий успех. Поскольку роман предназначался для читательниц среднего класса, готические произведения заимствовали их житейский опыт и облачали его в экстравагантное платье, чтобы создавалось впечатление, что приключения выходят за рамки обыденности. Несмотря на мрачные замки, зигзаги молний на фоне апеннинских небес, зловещие пейзажи и далекие стоны, сказки, как правило, к всеобщему удовлетворению завершались благопристойно. Негодяи с именами типа Монтони или Шедони оказывались всего лишь несговорчивыми дядьями или непонимающими отцами. Героини с именами Джулия и Эмили были благоразумными представительницами среднего класса. Дрожащая красавица, запертая в логове тирана, – это приукрашенный вариант непослушной дочери, отправленной в постель без ужина. Своды Сан-Стефано в Неаполе с далекими криками истязаемых жертв – ничто иное, как причитания испорченной, с дурными манерами, дочери, разносящиеся по спальне. Отдавать дань справедливости жанру пришлось Саду и другим авторам, вдоволь насмотревшимся на ужасы политического террора.

Рассуждения маркиза относительно готического романа появились в 1800 году в «Преступлениях из-за любви». «Злоключения добродетели» увидели свет двумя годами раньше первой публикации Анны Радклиф, и на десятилетие опередили ее наиболее знаменитые романы – «Удольфские тайны» (1794) и «Итальянец, или Исповедальня черных грешников» (1797). Но этот литературный жанр процветал в Англии со времен выхода в свет «Замка Отранто» Горацио Уолпола в 1764 году. Его влияние стало еще более заметным в тот период, когда Сад переписывал свой первый роман, превращая его в «Жюстину».

Маркиз в 1800 году указал на слабость подобной литературы, приспособленной для благополучного среднего класса, ограждающей домохозяек и дочерей от больших проблем европейской жизни, которых в восемнадцатом веке хватало с избытком. «Не существовало ни одного человека, кто за последние четыре-пять лет не пережил бы большего несчастья, чем то, что способен нарисовать в литературе самый лучший романист за столетие. Поэтому возникла необходимость призвать на помощь адские силы, дабы возбудить интерес и найти в царстве фантазии те вещи, которые нам и без того слишком хорошо известны, благодаря исследованию повседневной жизни человечества в этот век стали». Мягкость английской готики выглядела совершенно неприемлемо на французский взгляд Сада. Более того, сентиментальность романтизма, нежные чувства героев и героинь художественной литературы конца восемнадцатого века сделала подобные фигуры вполне пригодными для мук и испытаний суровой действительности. Чувствительность, высмеянная Джейн Остин в «Чувстве и чувствительности», также делала действующих лиц романов более подходящими, – чем их сильные предшественницы, объектами для достижения целей Сада.

Описания маркизом Сент-Мари-де-Буа или крепости Роланд, вероятно, послужили для Анны Радклиф прототипом при создании ландшафта в Удольфо или сводов Сан-Стефано в «Итальянце». Но для добродетельной и красивой героини Сада нет спасения, как нет надежды, что все, как выясняется, было хорошо с самого начала. Повторяющиеся звенья цепи ужасов заканчиваются изнасилованием или содомией, кнутом или каленым железом, реальностью бурбонских репрессий, смешанных с революционным насилием.

Даже на сравнительно менее жестоких страницах «Злоключений добродетели», когда Дальвилль ведет Софи в замок бандитов, радклифский пейзаж является не более чем прелюдией к вещам, не известным более мягкой готической литературе. Как и в сцене похищения Роландом в «Жюстине», Дальвилль и его красивая жертва идут горными ущельями, пока не появляется мрачное строение, «возвышающееся на самом краю жуткой пропасти, которое, казалось, балансирует на остроконечной вершине скалы, и может служить местом обитания разве что призраков, но никак не живых людей». На фоне столь романтического описания героиня вскоре становится пленницей в замке Дальвилля. Далее совершается то, что представляется совершенно немыслимым для готического буржуазного романа – ее бесцеремонно раздевают и привязывают к колесу вместе с другими девушками. В таком положении им не избежать ласк бандитов или плети Дальвилля.

Сад наносит еще один чувствительный удар по сентиментализму традиционной готики: он измышляет некую привязанность, возникающую между героиней и отдельными из ее преследователей, словно намекая на признаки мазохизма в Софи. Ее приводят к Брессаку, который вознаграждает девушку безразличием к такой любви и заставляет ее высечь. Он женоненавистник и гомосексуалист, единственный мужчина на протяжении всего повествования, который так и не переспал с ней. Она проявляет некоторую привязанность к Дюбуа и даже искорку интереса к Антонену, одному из отцов Сент-Сари-де-Буа. Но выше любой личной привязанности стоит верность собственной добродетели и страданиям, которые она ради ее терпит. Во время первой встречи с Дюбуа Софи клянется скорее согласиться переносить страдания из-за своего добродетельного поведения, чем наслаждаться богатством мира, которое может свалиться на нее в результате преступной деятельности. Сад утверждал, что награда ей уготована на небесах. Хотя в свете последних теорий мазохизма может возникнуть вопрос: а не получала ли она вознаграждение непосредственно на страницах романа?

2. Алина и Валькур

Самой крупной из публично признанных работ Сада является его «философский роман», над которым он трудился в Бастилии с 1785 по 1788 годы. Он был опубликован в восьми томах в 1795 году, сразу после того, как печатный процесс прервался из-за ареста и казни издателя Жируара.

По плану роман должен состоять из серии писем в духе Ричардсона, в которых описывалась несчастная любовь Алины и Валькура. Все это весьма напоминало «Клариссу». Сад уже читал это произведение, вызвавшее его восхищение. Ситуация, в которой действуют герои, довольно банальна. Алина – дочь президента де Бламона. Она влюбляется в бедного, но благочестивого Валькура. Ее мать одобряет выбор дочери, но ему противостоит расчетливый и похотливый Бламон. Вместо этого он делает необходимые приготовления для брака чистой сердцем Алины с одним из своих приятелей, развратным и трижды вдовым финансистом, Долбургом. Бламон пускается во все тяжкие, только бы навязать свою волю Алине, а также собственной жене, которую, в конце концов, отравляет руками соблазненной им горничной. Он предпринимает попытку подкупить, а потом и убить Валькура. В завершение Бламон и Долбург увозят девушку в уединенный дом, чтобы продолжить там уговоры. Оказавшись в их руках, Алина обращается к единственному доступному ей средству сохранить верность самой себе и Валькуру: она совершает самоубийство.