Текст книги "Маркиз де Сад"

В апреле мадам де Монтрей настоятельно попросила Гофриди, дабы тот проверил, имелись ли у девушек следы плохого обращения, или все – не более чем «детские жалобы». Девушку в Сомане решили оставить на всякий случай, так сказать, подстраховаться. Что она говорила? Кому? Освободить аббата де Сада от ее присутствия посчитали возможным только с наступлением осени, когда непосредственная опасность уже не угрожала. Но даже и тогда ее передали под наблюдение Рипера, управлявшего от имени Сада имением в Мазане.

Враждебность мадам де Монтрей Сад пытался пресечь с первых моментов ее проявления. Он уговорил Гофриди написать ей о своем почтительном уважении к ней. То, что это не соответствовало действительности, ничуть не беспокоило его. Маркиз совершенно уверился в том, что причиной всех его несчастий являются Монтрей. Если бы их удалось заставить замолчать, ничего бы не пришлось бояться. Мадам де Монтрей снова занималась свойственной ей двойной игрой: с одной стороны, она подкупала очевидцев, кто мог бы свидетельствовать против ее зятя, с другой – старалась упечь его в такое место, сбежать откуда он уже не смог бы.

В начале апреля Сад покинул Ла-Кост, чтобы возобновить странствования по Франции. Судьба привела его в Монпелье, вероятно, когда он укрывался в фамильном поместье ма де Кабан, близ Арля. Вскоре маркиз снова очутился в Бордо, а затем – Гренобле. Эти путешествия сделали его мастером описаний авантюрного романа, что хорошо проявилось в «Жюстине» и коротких литературных произведениях с их точными зрительными образами места действия и уместностью деталей. Пока Сад отсутствовал, сплетни, обвинения и подкуп продолжались. У Нанон родился и умер ребенок. Она покинула Ла-Кост, прихватив с собой, по словам Рене-Пелажи, какое-то серебряное блюдо. Ее арестовали, согласно все тому же lettre de cachet и заключили в исправительное заведение в Арле. Той же осенью мадам де Монтрей заверили, что с Нанон провели беседу адвокат и хозяйка заведения. Та, хоть и обладала «острым язычком», но находилась под опекой тех, кто знал, как заставить ее «успокоиться».

Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но уже 3 мая председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил ей о возвращении Сада в Ла-Кост, который «снова предается излишествам всякого рода».

В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к себе внимание, но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела в его поместьях в Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон плохо. Он попытался продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей степени одолевали кредиторы и неоплаченные счета, чем жалобы маленьких девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать перед судом в Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.

Ее финансовые проблемы усугубляли грозившую ему со всех сторон опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали шпионы. В июле полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в замок Ла-Коста. Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало упорства полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря на обыск замка, маркиз умудрился спрятаться в нише чердака, где он и просидел до тех пор, пока полицейские не уехали в город. Каким бы ни было его поведение, люди, для которых он являлся хозяином и господином, оставались преданными ему. Ни жители Ла-Коста, ни его слуги не проявили ни малейшего желания помогать властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие у себя двух сбежавших из Ла-Коста девушек, теперь оба требовали ареста маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя Нанон, которую слуги Сада хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он отказался выдать им девушку. Теперь к их голосам начали присоединяться и другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому же их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва не кончилось арестом аббата.

Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время миновало. Летом 1775 года в письме Гофриди он мрачно заметил: «Если в провинции кто-то выпорет кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад».

– 3 —

Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно, пора было уезжать из Франции. 19 июля маркиз в одной карете со слугой выехал из замка и направился в сторону лежащей внизу долины. Первые две ночи своего путешествия в восточном направлении они спали в амбарах. Потом, 21 июля, беглецы начали подниматься в горы, за которыми находился Савой. Выбранная ими дорога оказалась настолько крутой, что, по словам местных деревенских жителей, за последние двадцать лет в их местах появлялось всего лишь три кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду теперь не угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он с сожалением заметил Гофриди, чтобы выучить итальянский язык, ему порекомендовали взять в любовницы местную девушку.

В течение последующих двенадцати месяцев Сад был вынужден путешествовать по Италии. При этом он именовал себя своим второстепенным титулом – графом де Мазаном. В течение этого времени маркиз вел дневник, предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На его страницах де Сад впервые начал выражать те взгляды и вкусы, которые сделают его объектом похвалы и хулы как самого дерзкого и самого отвратительного автора современной литературы. Но проклятие общества мало беспокоило его. Покидая Ла-Кост, он не переставал думать, сделало ли общество и его правохранительные органы хоть что-нибудь, дабы улучшить человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего хорошего не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является основным законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.

По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму, Модену и Болонью. К месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как маркиз написал первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором просил того прислать ему денег из собранных с его поместий податей. «Мой дорогой адвокат, вы очаровательный человек, но слишком уж долго не в состоянии найти мне три тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к концу августа не раздобудете требуемой мне суммы, вы сделаете меня заметной фигурой, что крайне нежелательно и неудобно». Та же тема звучит и в его остальных письмах. «Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы вся сумма в три тысячи франков была беспрепятственно выслана мне». К концу сентября его терпение оказалось на исходе. «Бога ради, месье, окажите любезность, скажите, кто увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей всякие нелепости, которые она передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго и с таким нетерпением жду».

Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни оказать на него должного впечатления, ни зачаровать его. Вид белокурой красавицы Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не спеша, с фетишистским наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим восторгом рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем, чтобы исследовать анатомию. Подобно Родену, кровожадному хирургу из «Жюстины», Сад был в состоянии проникать в секретные механизмы женской красоты.

Большое впечатление на него оказали восковые работы. Эта форма искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные ужасы, которые не могли быть исполнены в действительности. Особое впечатление произвела на него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого тела после смерти и до полного исчезновения. Эта тема без конца, если не сказать, навязчиво, муссировалась в «Жюстине» и «Жюльетте». Кроме того, интерес Сада вызывали произведения искусства с сексуальными акцентами. С восхищением любовался он гермафродитом античного мира и Приапом, на котором, как напоминал он Рене-Пелажи, благочестивые дамы античности могли посидеть, чтобы выразить свое религиозное рвение.

Интерес маркиза к изображению распада и разложения является не таким патологическим, как может показаться. Новый век готики утвердился в середине семидесятых годов восемнадцатого века, что нашло выражение в прозе, поэзии и искусстве. В Англии почти за шестьдесят лет до этого поэтический вкус к сценам «вздохов покаяния и одиноких страданий» определил Александр Поп в «Элоизе к Абеляру», панораме, весьма далекой от роскоши и определенности канонов неоклассицизма, с иными акцентами:

 
Гроты и пещеры, ужасных полные шипов!
Святые мощи! У которых девы свой
неусыпный караул несут.
Здесь даже статуи святых рыдать умеют!
 

В 1794 году вкус среднего читателя, который Джейн Остин назвала в свое время «ужасным», заставил одну из английских романисток, позже восхваляемую Садом, миссис Анну Радклиф, в своих «Загадках Юдольфо» для придания произведению готического эффекта использовать восковые фигуры. Сюжет целиком и полностью строится на находке – полусъеденном червями трупе, – сделанной героиней в аппенинском замке дядюшки Монтони. Ужас и напряжение ситуации спадают только тогда, когда выясняется, что находка является всего лишь убедительной восковой имитацией, своего рода обманом, как, впрочем, и предполагаемое злодейство ее дяди.

Впечатления, полученные Садом во время итальянского путешествия, нашли отражение в его собственном литературном творчестве. Рим и Неаполь воссозданы им на страницах «Жюльетты». Готический налет, ярко выраженный в его повести «Лауренсия и Антонио», включенной им в «Преступления из-за любви» (1800), действие которой разворачивается в шестнадцатом веке, является результатом неизгладимого впечатления, оставленного экскурсией, предпринятой им из Флоренции в монастырь Валломброза.

«Прибыв в это уединенное, укромное место, укрытое в чаще темного леса, куда едва пробивались солнечные лучи, где отовсюду веяло религиозным ужасом, столь желанным для чувствительных душ, Лауренсия не могла не разразиться слезами… Злодейства всегда совершаются в таких мрачных местах. Сумрак узких лощин, поразительная торжественность лесов окружают преступника завесой загадочности и с новой силой вдохновляют его на осуществление задуманных им планов. Ужас, вселяемый этими лесами в души, неуклонно толкает их на те действия, которые имеют ту же тревожную окраску, которую природа придает этой местности. Можно сказать, что эта бездушная природа порабощает каждого, кто созерцает это ее настроение, толкая на безнравственное поведение, внушаемое ею».

Не удивительно, что именно такое окружение было выбрано в качестве места заточения героини, где ее содержат до приведения в исполнение отсроченного смертного приговора. В ожидании кровосмесительного насилия, она собственной кровью пишет сонет Петрарки.

Возможно, самой непредсказуемой его реакцией на жизнь во Флоренции стало отвращение, которое он проявлял к сексуальной испорченности итальянцев. Хотя Сад знал, что записи в дневнике, предназначаются не только для глаз Рене-Пелажи, тем не менее нравоучения и морализация в такой ханжеской форме совсем не свойственны характеру маркиза. Он клеймил патологическое сексуальное поведение актеров и их прихлебателей в театрах Флоренции. К трансвеститам, исполнявшим женские роли на сцене и предававшим собственную мужественность в реальной жизни, маркиз испытывал глубокое отвращение. Гнев Сада представляется странным, если учесть обвинения в содомии, выдвинутые против него и его слуги Латура во время марсельского скандала. Но не исключается возможность, что эти обвинения, в конце концов, были ложными. В таком случае, гетеросексуальные сетования маркиза по поводу итальянских извращений относятся к тому же разряду, что и комментарии, запечатленные в предыдущем веке Сэмюэлем Батлером в «Худибрасе» (Hudibras) в его описании пуритан, которые:

 
На грех, который совершить не могут, глаза покорно закрывают,
Проклятьями же осыпая те, на что им духу не хватает…
 

Но, если судить по оставленным им работам, негодование Сада распространялось не на содомию как таковую, а на мужчин, которые могут заниматься ею лишь с другими мужчинами. Представитель сильного пола, в первую очередь, должен быть способен одерживать сексуальные победы над женщинами и лишь потом поступать так, как ему заблагорассудится. Если он не способен выполнять свой первостепенный долг по отношению к противоположному полу, то его и мужчиной назвать нельзя. Вероятно, именно такая логика сексуального поведения и лежит в основе его комментариев относительно флорентийцев. В журнале, кроме негодования, нет иных высказываний относительно актеров на сцене. «Что касается кастратов, – замечает он, – то они в полной мере выявляют порочность местных актрис, отдающих им предпочтение перед нормальными мужчинами, поскольку их желание никогда не вознаграждается оргазмом… И другого такого города, который мог бы поспорить с этим в сексуальном грехопадении, я пока еще не видел. По ночам его улицы оказались бы погружены в полную тьму, если бы не обильный свет, льющийся из окон многочисленных борделей. Это позволяет пешеходам избежать ям и канав на дорогах, но неизменно влечет к падению морального духа».

21 октября 1775 года Сад выехал из Флоренции и направился в Рим. Святой Петр показался ему «более театральным, чем впечатляющим». Вскоре он уже посетил места, в которых будут происходить наиболее изощренные оргии, описанные в итальянских сценах в «Жюльетте». Если тогда его и посетило литературное вдохновение заставить папу исполнить черную мессу в Великой Базилике, как это описано в его книге, эту фантазию, он тем не менее в дневник он не занес. Действительно, единственный намек на его характерные вкусы содержится в описании собственной реакции на изображение мук святой Агнессы. Маркиза постигло разочарование. У женщины на картине в глазах недоставало страха, который мог бы сделать из нее величайший художественный шедевр.

Остальное время Сад провел в Риме. Там он отметил Рождество и встретил Новый, 1776, год. С места маркиз тронулся лишь в конце января. В целом, его заметки о городе практически ничем не отличались от записей любого туриста-аристократа. Он восхищался красотой классического и языческого искусства, славой христианских предшественников. Когда его журнал путешественника был закончен, он отправился в Неаполь. Все это время, по словам Рене-Пелажи, де Сад вел благопристойную жизнь и удостоился аудиенции папы. В Неаполе он впервые столкнулся с неприкрытой экстравагантностью и порочностью жизни южной Европы. Несмотря на то, что на девушках своего гарема в Ла-Косте маркиз сам рьяно использовал розги или плети, кровавые истязания флагеллантов во имя истинной религии потрясли его. Немало удивляло де Сада легкое отношение людей к проституции: мать в угоду клиенту могла предложить ему дочь или сына на выбор, сестра была способна торговать братом, отец – дочерью, муж – женой. В моральном смысле Флоренция и Рим не слишком отличались от Марселя или Лиона. Неаполь оказался таким же морально чуждым, как сексуальная тирания Ассама, которую Сад с таким смаком описывал Рене-Пелажи.

«Проституция в Неаполе имела такое широкое распространение, – писал Сад, – что благороднейшие дамы города сами с удовольствием готовы продаться, правда, при условии достаточно высокой цены». Позже это государство порнократии нашло отражение в его романе «Философия в будуаре», для персонажей которого проституция воспринималась в качестве гармонии с законом природы, а любая попытка пресечь ее рассматривалась как выступление против здравого смысла. Созданная фантазией Сада пародия на республику, в которой убийство, воровство, насилие, содомия и проституция санкционированы законом, является кошмарным видением моральной анархии, царившей в Неаполе во время его пребывания там. Но в этом царстве столь необычной философии узаконены не только преступления и порок: ярким проявлением нового порядка служат триумф вероломства и нравственный нигилизм.

В итальянском дневнике отсутствует сардонический тон «Философии в будуаре». Столкнувшись с реальностью неапольской жизни в первые месяцы 1776 года, Сад оказался раздавлен зрелищем социального коллапса. В той деградации человека, представшей его глазам, не могло быть места надежде на возрождение чести, достоинства и просто нормального физического существования.

В том городе он оставался до мая 1776 года. При этом, чтобы скрыть от поверенного в делах свою настоящую личность, при дворе он представился как французский полковник. Хотя Рене-Пелажи утверждала, что в Италии ее муж вел себя подобающим образом, все это время мадам де Монтрей и аббат де Сад по-прежнему пытались замять шум скандала предыдущего года. Пятнадцатилетняя девушка, скрывавшаяся в Сомане, подверглась осмотру преданного мадам де Монтрей доктора. Этой жертве в ноябре 1775 года подыскали нормальную работу у одного из фермеров в поместье Сада в Мазане, чтобы у нее не имелось возможности разговаривать с посторонними. Несмотря на все предпринятые меры, в июле следующего года юная особа сбежала, чем ужасно огорчила всех заинтересованных лиц. Но более ужасно было то, что, добравшись до Оранжа и представ перед судьей, она под присягой описала все, приключившееся с ней. Вторая пятнадцатилетняя девушка, нашедшая приют в монастыре Кадрусса, в сопровождении двух молодых людей, заявивших, что они ее родственники, уехала в Лион.

Но Неаполь утомил Сада, и он возвращался во Францию. Судя по высказываниям маркиза, его путешествие по-прежнему осложнялось отсутствием денег. С неустанной настойчивостью и нарастающим раздражением он продолжал писать об этом Гофриди, требуя пересылки денежных средств, полученных от сбора податей в его поместьях. Иных средств к существованию он не имел. Сад отсутствовал почти год. Его протесты относительно ситуации, в которую его поставили Рене-Пелажи и Гофриди, несмотря на все более резкий тон высказываний, оставались неуслышанными. Хотя во Франции его ожидала опасность, ему ничего другого не оставалось, как вернуться домой. Ввиду того, что во время путешествия маркиз приобрел значительное количество предметов искусства и старины, которые теперь готовил к отправке, бедность его выглядела лишь относительной.

1 июня он находился в Риме, а через две недели миновал Болонью и Турин. К концу месяца Сад пересек границу и находился на пути к Греноблю, все еще выдавая себя за графа де Мазана. Слугу, по имени Женес, он отправил вперед, чтобы тот разведал обстановку в Ла-Косте. Все как будто было тихо, и маркиз направил стопы к родовому замку, где в конце июля и обосновался. В это самое время пятнадцатилетняя беглянка из Мазана рассказывала свою историю судье в Оранже.

– 4 —

Несмотря на откровения девушки, некоторое время де Сад находился в безопасности. Лето он провел в Ла-Косте, а потом двинулся в Монпелье. Именно в Монпелье, 2 ноября, маркиз переговорил с мадам Трилле относительно ее дочери, двадцатидвухлетней Катрин, которую собирался нанять в качестве кухарки для Ла-Косты. Два дня спустя он в сопровождении девушки благополучно вернулся в фамильный замок. Сад сделал также все необходимые приготовления, чтобы нанять еще одну девушку для работы на кухне, а также горничную, парикмахера и секретаря. Но осталась лишь одна из нанятых, в обязанности которой входило помогать Катрин Трилле по кухне. С их стороны это был не просто акт дезертирства. Среди девушек, присоединившихся к нему в замке, присутствовала «жертва» скандала двухлетней давности. В утехах Ла-Косты Катрин Трилле получила имя «Жюстина», что, в свете наиболее знаменитого романа Сада, могло иметь – а могло и не иметь – значение. Что бы с ней на самом деле там не делали, но одного этого с лихвой хватило для создания маркизу массы неприятностей.

Январь 1777 года выдался тяжелым. В монастыре, в Париже, куда она удалилась еще при жизни мужа, в 1767 году скончалась мать Сада, вдова графа де Сада. Но известие пришло слишком поздно. Еще не узнав о ее смерти, маркиз стал участником неприятного инцидента, связанного с Катрин Трилле. Сделку по найму девушку на работу он заключил с ее матерью. 17 января, примерно в полдень, Саду сообщили о прибытии в замок отца девушки. Отбросив подобающие формальности, Трилле «нагло» двинулся на Сада и объявил, что пришел вызволить дочь из непотребного места, которое им бесстыдно выдали за респектабельный дом.

Подобным образом с маркизом еще никто раньше так не обращался. Он разрешил Трилле переговорить с дочерью, но, когда речь зашла об ее уходе, сказал, что не сможет отпустить девушку до тех пор, пока ей не найдут замены для работы по кухне. Описывая проблемы, возникшие с кухонной прислугой в «120 днях Содома», Сад, несомненно, пользовался собственным опытом. Но спор с Трилле принимал все более опасное направление. Оказалось, кто-то из прислуги, отработав короткий срок в Ла-Косте, вернулся в Монпелье. Они сообщили, что маркиз предлагал им деньги, чтобы они соглашались удовлетворять его самые низменные сексуальные прихоти. Услышав это, Трилле сорвался с места в попытке спасти дочь и отомстить за нее. Доводы отца Сад отвел как нелепые, сославшись на отсутствие денег для выплат за сексуальную благосклонность прислуги. К этому времени появилась Катрин. Разгневанный отец схватил дочь за руку и потащил ее к главным воротам замка.

Маркиз вышел из кабинета и поэтому был невооружен. Когда они оказались у двери, Сад положил Трилле на плечо руку, чтобы остановить его, и потребовал спуститься в деревню и подождать там, пока просьба будет рассматриваться. Эти слова разъярили Трилле. Сбросив с плеча руку Сада, он повернулся, выхватил пистолет, направив ствол на маркиза, и выстрелил. Сомневаться не приходилось – время шуток прошло. Оглушенный выстрелом, Сад почувствовал, как пуля пролетела в двух дюймах от груди. Хозяин и слуги в поисках укрытия разбежались, а Трилле покинул замок и, грязно ругаясь во весь голос, вернулся в деревню. Переговоры между маркизом и разгневанным папашей взяли на себя посредники. В тот день, в пять часов вечера, Катрин вместе с ними спустилась к отцу, чтобы успокоить его. Вскоре Трилле в сопровождении четырех «героев» из Ла-Косты доставили в замок. Но, когда в темном дворе замка Трилле снова принялся исторгать угрозы и палить из пистолета, якобы заметив прошмыгнувшего Сада, его экскорт разбежался.

Через какое-то время Трилле оказался в таверне на улочке Басе, в то время как маркиз с помощью местных жителей, одновременно являвшихся членами магистрата, попытался разрешить их спор в законном порядке. Может показаться странным, как человек, разыскиваемый судом по наиболее серьезному обвинению, мог возбудить дело против другого. Хотя контролировать ситуацию во Франции в целом Сад не мог, на своей земле он оставался хозяином и господином. Но, представ перед перед Поле и Видалом, судьями Ла-Косты, Трилле немало удивил обоих, заявив, что испытывает к маркизу «самое искреннее чувство дружбы и привязанности». Причиной такой резкой перемены отношения, по мнению Сада, стали деньги, которые Катрин дала отцу. На другой день, в субботу, погода стояла слишком плохой для поездки, и он остался в деревне, но в воскресенье, рано утром, Трилле покинул окрестности замка.

Несмотря на свои заверения магистрату Ла-Косты в любви к Саду, он в скором времени прибыл в Экс-ан-Провансе, где в письменной форме обвинил маркиза в развратных действиях и отказе отпустить дочь. На самом же деле Катрин не выразила желания уехать с отцом, но, согласно закону, Трилле имел полное право забрать ее из замка. Когда 30 января судебное разбирательство закончилось, суд Экса едва ли мог продолжать закрывать глаза на факт проживания в Ла-Косте разыскиваемого человека и не предпринимать никаких мер по его задержанию. Но и на этот раз Сад снова находился в пути.

Пока продолжала разыгрываться новогодняя мелодрама Трилле и его дочери, маркиз уже занялся решением своих финансовых проблем. Поскольку четыре года назад суд Экс-ан-Прованса вынес ему смертный приговор, корона прекратила платить ему жалование наместника короля в Брессе, Бюжи и других землях. Налоги со своих владений ему приходилось взымать самому, правда, должники не спешили рассчитываться с человеком, разыскиваемым законом. По отношению к ним он находился в невыгодном положении. Но назвать его безнадежным было нельзя, поскольку Рене-Пелажи почти уговорила мать смириться с поражением. Более того, мадам де Монтрей намекнула, что, используя свое влияние, могла бы добиться аннулирования смертного приговора 1772 года. Хотя, по прошествии четырех-пяти лет, никто уже не верил в предание Сада смерти в случае поимки. Кроме того, если возникнет потребность пересмотреть его дело, придется обнародовать допущенные во время прежнего разбирательства ошибки.

В такой ситуации маркиз и Рене-Пелажи в конце января отправились в Париж. В обратном направлении пошло письмо, адресованное Гофриди, в котором мадам де Монтрей заверяла своего поверенного в том, что угрозы дочери и зятя нисколько ее не трогают, и в скором времени они узнают, как в ссоре она умеет постоять за себя. Одновременно Рейно, другой адвокат, написал Гофриди: «Поездка в Париж для Сада равнозначна ловушке». Мадам де Монтрей задумала нанести «тонко рассчитанный удар и одолеть хитростью там, где не сумела взять силой». Маркиз с женой покинули Ла-Косту, взяв с собой Ла Женесса и Катрин Трилле, которая заверила Рене-Пелажи, что ни под каким предлогом не хочет вернуться в Монпелье, а желает оставаться в прислугах. 1 февраля путешественники достигли Валенса и неделю спустя оказались в Париже. Только тогда Саду стало известно о кончине матери, случившейся тремя неделями раньше.

Для начала Рене-Пелажи отправилась в дом семьи Монтрей на рю Нев дю Люксембург, в то время как муж остановился в отеле «Дания» на улице Жако. Первый визит он нанес своему старому наставнику, аббату Амбле. Разлука супругов должна была продлиться ровно столько времени, сколько требовалось Рене-Пелажи, чтобы убедиться в намерениях мадам де Монтрей уладить финансовые проблемы и, используя свое влияние, отменить смертный приговор, вынесенный Саду. Свое возвращение в Париж маркиз отпраздновал письмом одному беззаботному священнику, своему знакомому, которое написал в течение второй недели февраля. Эту задержку он объяснил трауром по матери. Как бы то ни было, Сад пригласил приятеля встретиться в каком-нибудь укромном месте с тем, чтобы они могли возобновить свои вечерние выходы на «охоту» за женщинами.

12 февраля Рене-Пелажи, основываясь на понимании, возникшем между ней и матерью, прониклась к Монтерей еще большим доверием и призналась, что муж тоже находится в Париже. На другой день в отель «Дания» заглянул гость. Этого человека знали и Сад, и аббат Амбле. Да и кто не знал инспектора Луи Марэ, офицера, отличившегося в делах Жанны Тестар и Роз Келлер, который с самого первого неосмотрительного шага маркиза следил за его сексуальными приключениями. В последний раз Сад видел его во время поездки к своему месту заключения в Пьер-Ансизе девять лет назад. Ныне Марэ имел при себе приказ о задержании скрывающегося маркиза и вооруженную охрану для сопровождения арестованного. Предъявлять обвинения не пришлось. Судьба пленника вновь зависела от королевского указа об аресте и заключении под стражу без суда и следствия. Подписал документ Людовик XVI. Поскольку приговора не существовало, ожидать освобождения не приходилось. Заточение по такому указу могло длиться месяц или целую вечность.

Сад в сопровождении Марэ и вооруженного эскорта пересек реку. Зимним днем его везли к Венсенну, расположенному в восточной стороне Парижа. На фоне серого неба вздымались темно-серые стены крепости. Над ними в центре западной стены возвышалась мрачная сторожевая башня. Четырехугольная, с круглыми угловыми башнями, по своим размерам она превосходила все остальные строения крепости с узкими, как бойницы, прорезями окон. Уже наступила ночь, когда маркиз и его сопровождающие достигли стен Венсенна. В половине десятого Сада передали в руки тюремщиков. Видеть дневной свет в последующие месяцы ему почти не доведется. Хотя в тот момент маркиз и не знал об этом, но свободы он не увидит еще двенадцать лет, если не считать шести недель, которые получит, благодаря собственной изобретательности. Все же, когда Сад вновь окажется по другую сторону тюремных стен, он обнаружит, что мир стал другим, изменившись под влиянием событий, потрясших и изменивших Европу в целом. На смену старому устойчивому порядку современного мира Ренессанса, придет новый век, век Революции.