Текст книги "Природа охотника. Тургенев и органический мир"

Возможно, именно потому, что Тургенев создал в «Постоялом дворе» собственную человеческую экосистему, возникает ощущение, что ему не нужны описания окружающей человека среды. Единственное, и то скромное исключение составляет лишь рассказ о тайном свидании Авдотьи с Наумом:

Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо [Тургенев 1978а, 4: 290].

Как и в изображении прибрежного утеса из «Короля Лира», столь ценимом Тургеневым, простая красота окружающей героев природы до боли контрастирует с их замыслами: именно в этот момент Авдотья разоряет Акима, передавая его деньги Науму. Здесь и там появляются и другие животные метафоры, усиливая впечатление, что мы наблюдаем за жизнью дикой природы: когда Наум ловит несостоявшегося поджигателя Акима, они сравниваются с кошкой и мышью; с волком, однако, сравнивается Аким, собирающийся поджечь постоялый двор; Наума волком называет старик-дядя Акима [Тургенев 1978а, 4: 308, 314, 315].

Наиболее же важная из всех метафор такого рода предстает перед нами практически сразу, во втором абзаце повести: «Отлучки его [Наума] никогда долго не продолжались; как коршун, с которым он, особенно по выражению глаз своих, имел много сходного, возвращался он в свое гнездо. Он умел держать это гнездо в порядке» [Тургенев 1978а, 4: 274]. Выбор именно такого животного для характеристики Наума удачен по целому ряду причин, которые еще раз подтверждают непревзойденные познания Тургенева об органическом мире, достойные самого Аксакова. Для сравнения повествователь выбирает коршуна или, точнее, черного коршуна (Milvus migrans), широко распространенного в России и так описываемого в справочнике-определителе:

Обитатель разнообразных ландшафтов <…>. Часто встречается в культурном ландшафте, вблизи поселков и городов. <…> Один из наиболее обычных и заметных хищников. <…> В качестве подстилки [гнезда] использует тряпки, шерсть, обрывки бумаги и другой мусор. <…> Добычу высматривает сверху, часто подолгу паря на большой высоте [Флинт и др. 1968: 128].

Здесь мы легко узнаём отголоски Наумовых приспособляемости, обычности, вороватости и терпеливости планирования перед захватом постоялого двора. В своем словаре Даль подчеркивает то, как коршун нападает на беззащитных домашних птиц: «…охотнее всего хватает цыплят по дворам» [Даль 2006, 2: 174]. В «Эмблемах и символах» Максимовича-Амбодика коршун предстает грозным атрибутом богини-природы, противопоставленным материнской стороне ее сущности: «Природа, изображается в виде Пана, означающего всё; или в виде жены, имеющей многие сосцы, млеком наполненные, с коршуном, сидящим на ее руке» [Максимович-Амбодик 1788: ххх]. Аксаков в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» упоминает коршуна пять раз; в трех случаях при этом непосредственно говорится о нападениях на куриц и цыплят, дважды отрывки встречаются рядом с теми фрагментами, которые Тургенев цитировал в своей первой рецензии [Аксаков 1955–1956,4:253,346, 363, 400][162]162
  В «Детских годах Багрова-внука» (1856–1857) Аксаков вновь подчеркивает, что коршун представляет опасность для беззащитных домашних цыплят: «А сколько было мне дела, сколько забот! Каждый день надо было <…> посмотреть <…> как клохтала наседка, оберегая крошечных цыпляток, и как коршуны кружились, плавали над ними…» [Аксаков 1955–1956,1: 503–504].


[Закрыть].

У самого Тургенева упоминания коршунов встречаются и в других его произведениях: в романе «Дым» («Вместе с темнотой тоска несносная коршуном на него [Литвинова] спустилась»), в повести «Несчастная» («Не страх чувствовала я и не отчаяние, а какое-то бессмысленное удивление… Пойманная птица, должно быть, так замирает в когтях коршуна…») и в повести «Вешние воды» [Тургенев 1978а, 7: 399; 8:111,267][163]163
  В переписке Тургенев упоминает коршунов лишь дважды, причем, что любопытно, оба раза в письмах к Я. П. Полонскому, но с разницей в двадцать лет. В первом он утверждает, что именно коршун терзал плоть Прометея [Тургенев 19786, 3: 168], во втором – презрительно сравнивает Некрасова со «старым, скверным, наклевавшимся коршуном» [Тургенев 19786, 14: 94].


[Закрыть]. Во всех трех примерах хищная птица становится метафорой. То же относится и к «Муму», и это единственное упоминание коршуна в тургеневском произведении, написанном до «Постоялого двора»: «Тогда Степан, улучив удобное мгновение, внезапно бросился на нее [Муму], как коршун на цыпленка, придавил ее грудью к земле, сгреб в охапку и, не надев даже картуза, выбежал с нею на двор, сел на первого попавшегося извозчика и поскакал в Охотный ряд» [Тургенев 1978а, 4:263]. Образ коршуна здесь используется, чтобы подчеркнуть, насколько возмутительно это похищение любимой собаки глухонемого дворника Герасима крестьянином Степаном, который описывается как «дюжий парень, состоявший в должности лакея», и мало чем отличается от молодого Наума [Тургенев 1978а, 4: 260]. Даже если вдруг кто-то из читателей не был знаком со зловещей репутацией коршуна, этого нападающего на беззащитных хищника, он мог вспомнить о связанных с этим образом ассоциациях, навеянных рассказом «Муму», опубликованным непосредственно перед «Постоялым двором».

В рассказе «Конец» («Une fin», 1883), продиктованном Тургеневым Полине Виардо примерно за две недели до смерти и ставшем его последним художественным произведением, коршун играет сугубо зловещую роль, что позволяет предположить, что страшные ассоциации, связанные с этой птичьей метафорой, мало изменились для писателя за три десятилетия. В этом небольшом произведении он возвращается к темам, уже затрагивавшимся в «Записках охотника» и «Постоялом дворе»: жестокий опустившийся помещик Платон Сергеевич Талагаев терроризирует своих деревенских соседей, пока его не убивают, оставив обезображенное тело на морозе посреди дороги. Как мы узнаём, «Талагаев происходил из старинной дворянской семьи Тульской губернии, некогда очень богатой, но по милости нескольких поколений самодуров впавшей в нищету» [Тургенев 1978а, 11:273]. Первый раз рассказчик встречает его рядом с постоялым двором – во французском оригинале используется слово «auberge», но в переводе, подготовленном для Полного собрания сочинений и писем, равно как и в переводе 1886 года, выполненном Д. В. Григоровичем, для его передачи используется словосочетание «постоялый двор» [Тургенев 1978а, 11: 256, 269, 306][164]164
  По словам Полины Виардо, Тургенев решил не диктовать рассказ по-русски и вместо этого использовал смесь французского, немецкого и итальянского. Итоговый текст рукописи, однако, записан полностью по-французски.


[Закрыть]. Первоначально Тургенев озаглавил свое произведение «Коршун» («Un milan»), а про Талагаева, когда он первый раз появляется на страницах рассказа, хозяин постоялого двора говорит «notre oiseau de proi» («наша хищная птица») [Тургенев 1978а, 11: 258][165]165
  В современном русском переводе в [Тургенев 1978а, 11] для перевода словосочетания «oiseau de proie» не совсем корректно использовано слово «стервятник», Григорович же следует изначальному замыслу Тургенева и переводит его именно как «коршун».


[Закрыть]. Талагаев значительно уступает Науму в интеллекте и изощренности планов; при этом он еще и неважный охотник, мошенник, задира и склонный к сексуальному насилию преступник, судя по всему похитивший и едва не обесчестивший пятнадцатилетнюю девушку. В образе Талагаева все отвратительные черты коршуна сливаются с разрушительной безудержностью дворянского произвола – впрочем, в конце, в отличие от жестоких хозяев из «Записок охотника» и в отличие от Наума, его убивают именно жертвы его угнетения. Ближе к финалу «Постоялого двора» Аким говорит про обыгравшего его соперника: «Я у него двор хотел поджечь, да он меня поймал, Наум-то; ловок он больно!» [Тургенев 1978а, 4: 317]. Показательно, что использованное здесь краткое прилагательное «ловок» образовано от слова «лов», которое обозначает действие по значению глагола «ловить» и является в том числе синонимом «охоты» (образованное от того же корня существительное «ловец» является синонимом слова «охотник»). Трудно было бы придумать для Наума или для Талагаева, этих беспощадных хищников в человечьем обличье, более подходящее тотемное животное, нежели коршун.

Однако Талагаев, это чудовище, созданное много лет спустя после размышлений над рецензией на книгу Аксакова, реликт того, что в первом же предложении рассказа Тургенев называет «породой мелких тиранов», которая «перевелась или почти перевелась на Руси», получает, в отличие от Наума, наказание за свое хищничество [Тургенев 1978а, 11:269]. Подобное осуждение разрушительных последствий природного солипсизма и возмездие за него показывают, насколько сильно в конце жизни укрепился морализаторский настрой Тургенева, полностью отсутствовавший в «Постоялом дворе». Если любви, определение которой он дал в своей рецензии («всё, что существует, – существует для другого»; «ее [природы] венец – любовь» [Тургенев 1978а, 4: 517]), в «Постоялом дворе» нет, то в его поздних произведениях она появляется, выражаясь в рассматривавшемся нами в главе третьей самопожертвовании отважных птиц, готовых ценой жизни спасти своих птенцов. Хотя он восхищался этим явлением еще в 1849 году в письме к Полине Виардо, первые литературные размышления Тургенева о родительском героизме появились лишь в конце 1870-х годов в «Воробье» и «Перепелке» [Тургенев 19786, 1: 433]. В «Воробье» сила, «сильнее его воли», заставила взрослого воробья покинуть безопасную ветку и броситься на помощь своему упавшему птенцу, и охотничья собака из уважения к этой силе не стала его трогать. «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» [Тургенев 1978а, 10: 142].

То, что Тургенев безотлагательно – на следующий же день после письма к Аксакову, где он сообщил, что закончил рецензию, – приступает к «Постоялому двору» с его мрачным художественным претворением той философии природы, чей контур он только что наметил в своей статье, будто бы подтверждает слова Аксакова, писавшего, что Тургенев обладал натурой, «суеверно доступной впечатлениям темного, загадочного мира души человеческой»[166]166
  Цит. по: [Летопись 2011: 154].


[Закрыть]. В отличие от Аксакова, Тургенев по самому своему характеру не мог отделить наблюдение за миром природы от литературного воплощения человеческих конфликтов. Оставить свою теорию природы не проиллюстрированной в рассказе, повести или романе было для него немыслимо. Аксаков в этом представлял его полную противоположность: вначале тяготея к экотропным повествованиям о природном мире, лишь к середине 1850-х годов он постепенно стал обращаться к художественной литературе, да и то в автобиографической форме, которую Тургенев так для себя и не принял, за, пожалуй, единственным исключением повести «Первая любовь» (1860). Тургенев пишет о персонажах-людях, ведущих себя как животные, Аксаков же – о животных, ведущих себя как люди.

Знакомство Тургенева с Аксаковым со всей ясностью подтвердило, что писатели высоко ценили и понимали друг друга. Оно же показало, что в конечном итоге подражать друг другу они не могли. Большая рецензия на «Записки ружейного охотника» содержала два основных утверждения: вот что являет собой природа и вот как следует о ней писать. Тургенев заявил, что для того, чтобы достичь охотничьего типа равновесия, писатель должен взять на себя сложную задачу «вдуматься в явления природы», а не оставаться дома, полагаясь на искусные образы и умные риторические фигуры. «Попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, – говорит он, – и вы увидите, как это нелегко» [Тургенев 1978а, 4: 518]. Аксаков преуспел в подобных задачах, поскольку ему было свойственно видеть себя вне природы, а потому он мог (по меткому выражению Тургенева) «заглянуть» в нее – вглядеться, а не вдуматься «в явления природы». Не обладая тургеневским философским видением «жизни всеобщей, среди которой сам человек стоит, как звено живое, высшее, но тесно связанное с другими звеньями», Аксаков выступает как блестящий документалист, довольствующийся полным любви честным фиксированием со стороны [Тургенев 1978а, 4:500]. В литературном наследии Аксакова нет, да и не могло быть ничего похожего на «Постоялый двор» или аллегории вроде тургеневского стихотворения в прозе «Природа» – такие вещи невозможно создать, не обладая тягой к метафорическим эквивалентам, которая противоречила самой сути его творческого естества. Тургенев же, напротив, видел, что люди и животные смешиваются и сливаются в едином природном континууме; и он всегда жаждал того, чтобы богиня дала ему аудиенцию, всегда остро осознавал, что его окружают ее владения, привычно ощущал «тысячу неразрывных нитей», связывавших его с нею [Тургенев 1978а, 4: 516].

Общение с Аксаковым в начале 1850-х годов помогло Тургеневу осветить путь к более крупным литературным формам. Он больше не стремился к поиску квинтэссенций русских деревенских типов и охотничьей обстановки, постепенно начиная растворять тематический комплекс охотничьей литературы в более широкой проблематике своих повестей и романов. Перестал он и считать охотничий тип равновесия вопросом лишь авторского метода, теперь значительно чаще проецируя порождаемые им дилеммы на своих персонажей и изображая именно их борьбу за природный баланс. Охота всё так же пронизывала его произведения, но теперь уже не как эксплицитная сюжетная основа, а как имплицитный подтекст. После своего «аксаковского» периода Тургенев продолжает вдумываться в природу, но напряженнее, чем когда бы то ни было прежде, он вдумывает природу в свои книги. Отныне она становится тонким, глубоким, многогранно символичным элементом, сформированным теми знаниями и опытом, которыми, как подсказывало ему внутреннее чутье, охотники обладали в большей степени, чем кто-либо другой из числа наблюдателей органического мира.

Глава 5
Природа и поиск гнезда: «Поездка в Полесье», «Рудин», «Дворянское гнездо»

Великая разница между надеждою и существованием.

Эмблемы и символы (раздел «Легавая собака и нырок»), 1788

[Максимавич-Амбодик 1788:204]

И птичка находит себе жилье, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих.

Псалтирь 83:4

Ссылка в Спасское-Лутовиново стала для Тургенева периодом творческого спада, а лето и осень 1852 года – временем наиболее активных внутренних поисков и нескончаемых вопросов самому себе. После публикации «Записок охотника» его переполняло беспокойство и стремление к новым путям развития. Плохая погода в начале осени перечеркнула охотничьи планы, вынудив отложить ружье и вернуться к литературной и критической работе. Он заканчивает рецензию на книгу Аксакова, но так и не завершает работу над злополучным романом «Два поколения»: Тургенев отправил несколько готовых фрагментов друзьям и знакомым, попросив оценить новое произведение, и отзывы оказались преимущественно отрицательными; рукопись он в итоге сжег [Schapiro 1982: 90, 115][167]167
  Короткий отрывок из романа под заголовком «Собственная господская контора» был опубликован в 1859 году [Тургенев 1978а, 5: 385–386].


[Закрыть]. В октябре 1852 года, еще только в самом начале работы над этой идеей, он писал о своем кризисе К. С. Аксакову:

«Зачем же я издал их [“Записки охотника”]?» – спросите Вы, – а затем, чтобы отделаться от них, от этой старой манеры. Теперь эта обуза сброшена с плеч долой… Но достанет ли у меня сил идти вперед – как Вы говорите – не знаю. Простота, спокойство, ясность линий, добросовестность работы, та добросовестность, которая дается уверенностью – всё это еще пока идеалы, которые только мелькают передо мной. Я оттого, между прочим, не приступаю до сих пор к исполнению моего романа [ «Два поколения»] [Тургенев 19786, 2: 150].

Двенадцать дней спустя, в свой день рождения, Тургенев развил эту мысль в письме к своему близкому другу П. В. Анненкову:

Надобно пойти другой дорогой – надобно найти ее – и раскланяться навсегда с старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции – triples extraits[168]168
  Тройные экстракты (фр.)


[Закрыть] – чтобы влить их потом в маленькие сткляночки – нюхайте, мол, почтенные читатели – откупорьте и нюхайте – не правда ли пахнет русским типом? Довольно – довольно! Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии… Этого я не знаю и не узнаю до тех пор, пока не попробую – но поверьте мне – Вы от меня услышите что-нибудь новое – или ничего не услышите. Для этого я почти рад моему зимнему заключению – я буду иметь время собраться с духом – а главное – в уединении стоит человек от всего далеко – но особенно от литературы – журнальной и всякой; а из меня может выйти что-нибудь только по уничтожении литератора во мне – но мне 34 года – а переродиться в эти годы трудно. Ну – увидим [Тургенев 19786, 2: 155][169]169
  В своих художественных произведениях Тургенев использовал словосочетание «triple extrait» всего один раз: через пятнадцать лет в романе «Дым» в очень похожем контексте западник-резонер Созонт Потугин заявляет о своем отвращении к славянофильскому преклонению перед русским крестьянином: «Я этого triple extrait de mougik russe [тройного экстракта русского мужика] нюхать не стану» [Тургенев 1978а, 7: 329].


[Закрыть].

За три года, последовавших за этим сигналом эстетического бедствия, Тургенев все-таки смог найти путь к созданию произведений с «ясностью линий». «Тройной экстракт» характерных русских типов – тех самых обитателей метафорического зоопарка, столь восхищавших Гершензона [Гершензон 1919: 70][170]170
  См. главу третью.


[Закрыть], – будет разведен и растворен в четырех необычайно успешных романах: «Рудин» (1855), «Дворянское гнездо» (1858), «Накануне» (1859) и «Отцы и дети» (1861). Чтобы обрести искомое «спокойство», Тургенев, однако, был вынужден перестроить сам характер своего литературного обращения с миром природы, что вскоре изменило и характер его творческих взаимоотношений с С. Т. Аксаковым.

Вслед за публикацией «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксаков с воодушевлением пытался привлечь Тургенева к дальнейшим совместным проектам. В начале марта 1853 года Аксаков планировал стать редактором и уже составил в общих чертах программу издания журнала, в котором бы печатались материалы о разных видах охоты. Он пригласил к сотрудничеству Тургенева, а также А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина и многих других. Вначале Тургенев с готовностью принял это предложение: «Ваш “Охотничий сборник” – блистательная и, я надеюсь, выгодная в денежном отношении мысль. Разумеется, я Ваш сотрудник и мое перо, мое имя к Вашим услугам» [Тургенев 19786, 2: 217; Летопись 1995: 231, 234]. Как раз той весной, в конце мая, Тургенев познакомился с Фетом, который на следующие десять лет станет его ближайшим товарищем по охоте в России и во Франции.

В итоге охотничий журнал Аксакова так и не получил цензурного разрешения. К тому же из всех потенциальных авторов лишь Тургенев сдержал обещание и подготовил для издания материал, который (хоть и с большим опозданием) отправил Аксакову, уже было отчаявшемуся дождаться его. Да и результат, строго говоря, не был собственно работой Тургенева: он дословно записал колоритнейшие рассказы Афанасия Алифанова о занятии, в котором тому не было равных, – ловле соловьев, высоко ценившихся как домашние певчие птицы. Потеряв надежду на запуск журнала, Аксаков переделал проект в книгу – однотомный сборник, опубликованный в 1855 году и включавший его собственные свежие статьи об охоте, а также единственную работу другого автора – тургеневскую запись рассказа Афанасия о соловьях. Даже если и не совсем «тройной экстракт», это всё равно был самый подлинный образец крестьянской речи, опубликованный Тургеневым за всю его писательскую карьеру. В тяжеловесности названия, которое дал книге Аксаков, нашли отражение и сложная история ее публикации, и благодарность единственному соавтору, не оставившему это начинание: «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах С. Аксакова. С прибавлением статьи “О соловьях” И. С. Тургенева» [Аксаков 1955–1956, 4: 636–637; Летопись 2011: 193]. Издательская неудача Аксакова ознаменовала для XIX века конец эпохи серьезных чисто охотничьих произведений в творчестве больших русских писателей.

Что означает «коромысло»

Изначально Тургенев обещал, помимо очерка «О соловьях», прислать для охотничьего сборника Аксакова еще и вторую статью. Это должен был быть рассказ об охоте крестьян на медведей, выходивших на овсяные поля в Полесье[171]171
  Подробнее о значении слова «полесье» и прерывистой эволюции тургеневского рассказа см. [Костлоу 2020: 35–42].


[Закрыть]. Однако через несколько месяцев, в июле 1853 года, Тургенев отправился охотиться на тетеревов как раз в Полесье на берега Десны. Там он провел две недели, познакомился с крестьянином-проводником Егором и получил от поездки столь сильные впечатления, что они коренным образом изменили весь план рассказа. Понимая, что его новый, более амбициозный замысел больше не подходит для аксаковского сборника, Тургенев опубликовал рассказ отдельно в октябрьской книжке журнала «Библиотека для чтения» за 1857 год [Тургенев 1978а, 5: 432–433]. Конечным результатом всей этой истории, начавшейся с идеи охотничьей статьи и выросшей в нечто несоизмеримо большее, стала «Поездка в Полесье», наглядно демонстрирующая новый тургеневский метод включения природных элементов в прозу.

«Поездка в Полесье», одно из важнейших тургеневских исследований взаимодействия человека с природной средой, стала тем переходным звеном, в котором для писателя объединились взгляд в прошлое, на последние по времени написания рассказы «Записок охотника», и в будущее – на художественные методы собственного постаксаковского творчества. Представляется, что «Поездка», этот мрачный ответ и в чем-то даже отказ экстатическому единству с природой, которым был охвачен рассказчик-охотник «Леса и степи», по своему замыслу была значительно ближе к «Певцам»[172]172
  Впервые тема Полесья у Тургенева затрагивается в сноске к входящему в «Записки охотника» рассказу «Певцы», где он объясняет значение этого слова; в черновом варианте сноски он, кроме того, обещает развить эту тему в будущем; см. [Тургенев 1978а, 3: 221; Тургенев 1960-1968а, 4: 432].


[Закрыть]. Когда охотник, автор руководств и книгоиздатель – Основский выпустил в 1860 году первый том собрания сочинений Тургенева, он задним числом включил «Поездку» в «Записки охотника», расположив непосредственно перед «Лесом и степью». Тем не менее, подобно тому как рассказ не умещался в охотничьем сборнике Аксакова, оказался он чужеродным и в «Записках охотника»– в будущем Тургенев не станет включать его в переиздания цикла [Тургенев 1978а, 5: 434][173]173
  По словам В. А. Громова, включение «Поездки» в издание «Записок охотника» 1860 года было делом рук Ооновского; см. [Peterson 1989: 53]. В западном литературоведении за последнее время появился целый ряд блестящих работ, в которых рассматривается «Поездка в Полесье»; см. [Jackson 1993: 164–166; Newlin 2003: 82–84; Костлоу 2020: 34–67].


[Закрыть].

Рассказ состоит из двух глав: «Первый день» и «День второй». В нем встречается множество практических деталей, характерных для охотничьих мемуаров, которые мы рассматривали в главе второй. Неназванный рассказчик отправляется охотиться на глухарей и рябчиков в первозданное Полесье, на берега реки Рессеты вместе с крестьянином-проводником Егором, молчаливым трезвенником и «лучшим охотником во всем уезде», жизнь которого омрачена постоянными невзгодами: болезнью жены, смертью детей, бедностью [Тургенев 1978а, 5:135]. Подавленный громадным вековым лесом, главный герой погружается в полные ужаса размышления о безразличии природы, собственной ничтожности и эфемерности жизни. От уныния его неожиданно спасает Егор, предлагающий неврастеничному дворянину самый простой из всех возможных освежающих напитков: «Вот вам вода <…> пейте с Богом» [Тургенев 1978а, 5: 139]. Эмоционально освежившись, рассказчик мечтает о том, как скоро вернется под теплый кров и сладко заснет, и на этом первый день заканчивается. На второй день он отправляется за дичью на гарь, где встречает крестьянина Ефрема, нарушителя закона и своего рода трикстера. Незадолго до вечерней зари главный герой ложится на землю, радуясь, что его больше не окружает, как накануне, давящий сосновый лес, и от его мрачного настроения предыдущего дня не остается и следа. День второй и вместе с ним рассказ завершается тем, что охотник восхищается лишенными жалоб и полными самообладания раздумьями Егора о новом постигшем его ударе судьбы. В письме к Анненкову от 9 (21) марта 1857 года Тургенев упоминал о том, что, возможно, напишет еще и главу «Третий день», но, за исключением нескольких дошедших до нас набросков, план этот так и не был реализован [Тургенев 19786, 3: 210][174]174
  Наброски «Третьего дня» см. в [Тургенев 1960-1968а, 7: 301].


[Закрыть].

В «Поездке» мы вновь становимся свидетелями уникальной тщательности Тургенева в обозначении видов животных – взять хотя бы удода, ореховку и сойку, чьи возгласы и крики мы слышим ближе к началу рассказа, – но наиболее замечателен из всех формально зоотропных моментов истории знаменитый отрывок, написанный, вероятно, около 1856 или 1857 года, в котором рассказчик, отдыхая в конце второго дня, описывает стрекозу:

Я поднял голову и увидал на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух с изумрудной головкой, длинным телом и четырьмя прозрачными крыльями, которых кокетливые французы величают «девицами», а наш бесхитростный народ прозвал «коромыслами». Долго, более часа не отводил я от нее глаз. Насквозь пропеченная солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивала головку со стороны на сторону и трепетала приподнятыми крылышками… вот и всё. Глядя на нее, мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Всё, что выходит из-под этого уровня – кверху ли, книзу ли, всё равно, – выбрасывается ею вон, как негодное. Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие жизни радости любви; больной зверь забивается в чащу и угасает там один: он как бы чувствует, что уже не имеет права ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом, он не имеет права жить; а человек, которому от своей ли вины, от вины ли других пришлось худо на свете, должен по крайней мере уметь молчать [Тургенев 1978а, 5: 147].

Здесь главный герой видит в природе то равновесие и покой, о жажде которых Тургенев писал Анненкову пятью годами ранее, в самом начале своего мучительного превращения из автора рассказов в писателя-романиста. Охотничий тип равновесия теперь движется в сторону эстетического баланса. Как утверждал Джексон: «Природа становится моделью для искусства и художника в <…> своей строгости, в своем олимпийском спокойствии и объективности» [Jackson 1993: 167]. В глазах Ньюлина эта сцена являет собой особый вид экологического размышления,

…визуальную экстраверсию, своего рода двусторонний осмос, в котором он [рассказчик] одновременно «поглощается и поглощает» (а не интроверсию или же романтическую ошопоглощенность), экстраверсию, приводящую к мгновению истинного понимания, поэтическому прозрению, одновременно интеллектуальному, духовному и телесному [Newlin 2003:84].

Для Костлоу же

бесспорна созерцательная деликатность этого момента: мы словно достигли тихой, безопасной гавани после буйства начала рассказа и второго погружения рассказчика в унылый солипсизм на исходе первого дня. <…>

Речь тут о том, как читатель и персонажи переходят от эстетического <…> к моральному: «природа» ли устанавливает людям порядок для жизни? [Костлоу 2020: 57, 60].

Советские редакторы Полного собрания сочинений Тургенева уже давно отметили, что встреча с изумрудноголовым насекомым резюмирует центральные темы его второй рецензии на книгу Аксакова [Тургенев 1978а, 5: 437][175]175
  Данный комментарий впервые появляется уже в предыдущем полном собрании сочинений и писем [Тургенев 1960-1968а, 7: 420].


[Закрыть]. Действительно, тургеневские рассуждения здесь не новы, но мы уже вошли в ту фазу его творчества, когда сам способ, которым он указывает на природу, сами эмблемы, которые он использует для представления органического мира, достигают более высокого уровня изобретательности. Как никогда широко Тургенев наполняет своими идеями и парадоксальными смыслами тщательно отобранные изображения природы, экотропные на первый взгляд, как, например, появление этой стрекозы, но основанные на сложной антропотропной семантике.

В случае с «коромыслом» из «Поездки» этот семантический аппарат имеет глубокие корни в русской терминологии и культурных традициях. В тургеневскую эпоху, как и сейчас, у слова «коромысло» было три основных значения[176]176
  Слово «коромысло» (или же «коромысел») имеет неясную этимологию и встречается в неэпистолярных произведениях Тургенева в энтомологическом значении, кроме данного случая, всего дважды: в главе 22 «Вешних вод», в сцене, где Санин перед дуэлью в ожидании своего противника следит за пролетающими «коромыслами» в немецком лесу [Тургенев 1978а, 8: 301], а также в стихотворении в прозе «Насекомое» (см. ниже). В письмах Тургенев использует данное слово всего четыре раза – исключительно в составе фразеологизма «дым коромыслом». У Аксакова слово «коромысел» (он предпочитал именно такой вариант) встречается дважды: в «Записках об уженье рыбы» как вид наживки [Аксаков 1955–1956, 4: 35] и в очерке «Собирание бабочек», воспоминаниях о годах учебы в Казанском университете, в отрывке о коллекции насекомых его однокашника В. И. Тимьянского [Аксаков 1955–1956, 2: 186]. См. также стихотворение К. Д. Бальмонта «Коромысло» (опубликовано в 1903 году) в качестве яркого примера из русской поэзии.


[Закрыть]. У Тургенева оно очевидно используется в энтомологическом смысле: стрекоза семейства Aeshnidae. Точнее говоря, речь здесь идет о самке вида Aeshna viridis, также известного как «коромысло зеленое» (рис. 12). Это единственный вид семейства коромысел, полностью совпадающий с описанием в рассказе.

Коромысла зеленые распространены в Восточной Европе и в европейской части России, в том числе и в Полесье[177]177
  В современном французском языке слово demoiselle, основным переводом которого является «девушка, девица», обозначает равнокрылую стрекозу (Zygoptera), более общее же libellule относится как к равнокрылым, так и к разнокрылым стрекозам (Anisoptera). Тем не менее тургеневское коромысло – это со всей очевидностью крупная разнокрылая, а не тонкая и изящная равнокрылая стрекоза. См. также анализ употребления Тургеневым слова «коромысло» в статье Ф. Б. Успенского «Habent sua fata libellulae» [Успенский 2008: 22–23].


[Закрыть]. В своем первоначальном смысле, однако, слово «коромысло» обозначает длинную деревянную палку или чаще дугу с выемками или крючками для ведер на концах, с помощью которой многие века русские крестьянки носили воду из колодца (а иногда реки или пруда) домой (рис. 13) [Шангина 2003: 396–397].

Наряду с такими орудиями, как коса, серп, ведро, грабли и борона, коромысло было одним из основных элементов материальной культуры русского крестьянства и до сих пор является частой находкой при археологических раскопках в слоях вплоть до XI века [Шангина 2003: 397–398]. Название насекомого произошло именно от этого приспособления с древней историей: «В русской литературе принято название “коромысло”, что связано, возможно, с манерой самок из этого рода изгибать брюшко в виде коромысла при приближении самцов, если самки не готовы к спариванию» [Павлюк, Харитонов 1982:19]. Третье основное значение этого слова – рычаг традиционных рычажных или, по-другому, коромысловых весов. Метафорические смыслы данного конкретного биологического вида и его названия поразительны, особенно если мы примем во внимание, что Тургенев мог бы просто использовать какое-нибудь неопределенное выражение, например «зеленая стрекоза», или же выбрать любой другой из многочисленных видов стрекоз с такими колоритными названиями, как бабки, дедки, красотки, речники, стрелки, дозорщики и т. д.[178]178
  Интересно, что слово «стрекоза» функционировало в XIX веке в двух значениях. В научных текстах оно соответствовало современному смыслу этого слова и обозначало собственно стрекоз (Odonata). В литературных же (и прежде всего поэтических) текстах, наиболее ярким примером которых является басня И. А. Крылова «Стрекоза и Муравей» (1808), оно обозначало некое насекомое, соединявшее в себе черты сверчка, кузнечика и цикады и обладавшее, как правило, такими характерными особенностями, как способность издавать громкие стрекочущие звуки и прыгать на мощных лапках; см. [Успенский 2008: 12–21]. Тургенев использует в дошедших до нас текстах слово «стрекоза» и образованное от него прилагательное «стрекозиный» всего дважды, причем оба раза в «литературном» значении: в письме к Анненкову от 14, 18 (26, 30) сентября 1852 года, описывая «стрекозиный писк» своего пера [Тургенев 19786, 2: 144], и во втором абзаце романа «Накануне», описывая не особо изящный внешний вид Берсенева, когда он лежит на спине и болтает с Шубиным: «Неловкость сказывалась в самом положении его рук, его туловища, плотно охваченного коротким черным сюртучком, его длинных ног с поднятыми коленями, подобных задним ножкам стрекозы» [Тургенев 1978а, 6: 161].


[Закрыть]

Но всё же в изначальном смысле «коромысло» – это именно то самое стародавнее приспособление, предназначенное для того, чтобы, взяв воду, важнейший природный ресурс, во внешнем пространстве – мире природы, который рассказчик «Поездки в Полесье» воспринимает как безразличный, – перенести ее в пространство внутреннее, созданное человеческими руками, такое как, например, изба, в которой главный герой хочет скрыться от «холодного, безучастно устремленного на него взгляда вечной Изиды», описанного в самом начале рассказа [Тургенев 1978а, 5: 130,140][179]179
  Редакторы собрания сочинений Тургенева напоминают нам в примечании, что образ Изиды является олицетворением природы, – «в таком смысле это имя толковалось и в учебных словарях по мифологии начала XIX века и встречалось в поэзии, европейской и русской» [Тургенев 1978а, 5:436]. Это единственное упоминание древнеегипетской богини в произведениях и дошедшей до нас переписке Тургенева.


[Закрыть]. Егор, приносящий рассказчику воду, которую Костлоу сравнивает с живой водой из русских сказок, в прямом смысле выполняет то спасительное действие, эмблемой которого является стрекоза коромысло [Костлоу 2020: 55]. Коромысло с его крючком на конце также могло использоваться для того, чтобы опустить ведро в колодец и набрать воды. Близкую параллель этому действию можно найти в реакции рассказчика на появление Егора с водой: «Точно я падал в неизведанную, темную глубь, где уже всё стихало кругом и слышался только тихий и непрестанный стон какой-то вечной скорби… я замирал, но противиться не мог, и вдруг дружеский зов долетел до меня, чья-то могучая рука одним взмахом вынесла меня на свет Божий» [Тургенев 1978а, 5: 139]. Милосердная рука Егора выполняет здесь роль крючка коромысла. Насекомое, таким образом, воплощает принятие рассказчиком возрождения и равновесия во внутреннее пространство своего сознания. Подобным же образом духовное обновление приходит к главному герою и в конце второго дня, но в этот раз благодатное откровение случается, когда он в одиночестве безмятежно наблюдает за миром природы; стрекоза же при этом играет ту же роль, которую накануне играл Егор.

Связь рычага весов с биологическим видом изящно перекликается с тем равновесием, которое наш рассказчик постигает через созерцание стрекозы, сидящей на конце тонкой ветки, и, что еще более важно, через то, как форма ее брюшка воплощает в себе баланс природы как единого целого. Характерное для произведений Тургенева представление природы в женском образе оказывается задействовано и здесь: ведь именно у самок коромысла зеленого голова изумрудного цвета, а кроме того, коромысла почти всегда носили именно женщины (чаще всего молодые), что стало основой для стойкой ассоциации и породило пословицы типа: «Бабий ум – бабье коромысло: и криво, и зарубисто, и на оба конца» [Шангина 2003: 397; Даль 1989: 308]. Именно в этом, возможно, кроется объяснение тому странному факту, что Тургеневу в данном отрывке зачем-то понадобился перевод слова demoiselles, означающего равнокрылых стрекоз. Французским языком он владел как родным и, конечно, не мог случайно перепутать равнокрылую стрекозу и коромысло. Возможно, он пренебрег своей обычной биологической точностью, чтобы расположить рядом образ девицы (фр. demoiselle) и связанный с простым народом образ коромысла – иными словами, соединить коромысло с девицей, чьим традиционным атрибутом оно является. Или, может быть, Тургенев просто стремился к тому, чтобы усилить приземленность просторечного названия насекомого («коромысло»), противопоставив его «кокетству» персонификации, заложенной во французском слове.