Текст книги "На море"

XXXV

Страшный выбор, державший несчастных в нерешительности! Какую смерть выбрать из этих двух смертей, одинаково ужасных? Какое было им дело до того, как кончится их пытка; отчаяние парализовало их. Ни криков, ни угроз, ни мольбы! Они ждали неподвижно и молча конца своей агонии.

Но в последнюю минуту, когда разум не действует больше из-за опасности, от которой ничто не может спасти, в человеке просыпается инстинкт самосохранения, и он начинает бороться со смертью. Никто не прощается с жизнью, не попытавшись сначала защитить себя. Утопающий хватается за все, что он встречает, и не без сопротивления погружается на дно. Тело борется упорно, оно хочет преодолеть разрушающую силу, еще долго после того, как разум потерял надежду. К неграм «Пандоры» также вернулась энергия в последний момент их борьбы со смертью.

Пламя покрывало уже почти всю палубу судна, оно прорвало дым, заволакивавший его, и лизнуло тела своих жертв. Раздались крики отчаяния, живая масса заволновалась и, как бы по данному кем-то знаку, сразу бросилась в море.

Но первыми повиновались инстинкту самосохранения не те несчастные, которые были ближе к воде, а те, которые стояли сзади них. Взобравшись на плечи своих товарищей, они бросились в воду, побуждаемые к этому пламенем. Молчание было нарушено. Вся масса, без малейшего колебания, надеясь избежать смерти, бросилась в воду, и спустя минуту остов горевшего судна опустел.

Сцена изменилась, но стала не менее ужасна; человеческие существа с невероятными усилиями бились на поверхности моря, те из них, которые не умели плавать, исчезли под водой, судорожно взмахивая руками; другие соединялись группами и вместе шли ко дну. Зато пловцы, отделившись в сторону от своих гибнувших товарищей, быстро плыли, рассекая волны руками. Время от времени рядом с головой кого-нибудь из них показывался плавник акулы; раздавался душераздирающий крик… Чудовище бросалось на свою жертву, с бешенством хлопая хвостом по воде, которая покрывалась пеной, окрашенной кровью.

Это было до того страшное зрелище, что даже матросы, несмотря на все свое бесчувствие, не могли смотреть на него без волнения. Но к этому чувству волнения при виде ужасной бойни примешивалась радость, которая явилась следствием не жестокости, а лишь чувства самосохранения. Это была, собственно, даже не радость, а сознание избавления от опасности быть захваченными неграми.

Как ни были многочисленны акулы, они не могли уничтожить всего груза «Пандоры». Как только закончилась первая атака, они постепенно исчезли, удаляясь в глубь моря, вполне насытившись обильной добычей. Поверхность моря была все еще покрыта множеством голов, и при отблеске пламени видно было, что пловцы направляются к нашему плоту. Снова ужас охватил матросов, понявших, что они в свою очередь могут стать добычей акул.

Безумные крики, испуганные восклицания послышались с плота. Не теряя времени на бесполезные слова, матросы взялись за работу – каждый из них схватил первый попавшийся предмет, который мог служить веслом. Одни вооружились палками, другие – кусками дерева, третьи – досками от бочек, а те, которые ничего не нашли, перегнулись за борт и гребли просто руками. Но масса бесформенных кусков дерева, составлявших плот, медленно продвигалась вперед, и несмотря на то что пловцы находились на расстоянии ста метров, матросы начинали серьезно побаиваться, что те нагонят их.

Страх этот имел серьезное основание. Не могло быть никакого сомнения, что негры нагоняют нас с каждой минутой и что они скоро нападут на нас. Все сидевшие на плоту были в этом уверены. Несмотря на самые отчаянные усилия, они не могли соперничать в быстроте с неграми.

Кто мог помешать неграм? Ничто больше не останавливало их, ведь акулы давно уже почти все исчезли. Изредка только раздавался предсмертный крик позади нас… Это исчезал пловец. Но такие крики раздавались все реже, большинство негров продолжало преследовать нас. Чего они хотели? Избежать смерти или отомстить? Быть может, ими руководили и то и другое чувство? Какое, впрочем, дело до мотивов, руководивших ими! Их было достаточно много, чтобы справиться с нами, и прежде чем умереть, они наверняка заставили бы матросов «Пандоры» перенести все те страдания, которые сами перенесли.

Неграм нужно было только добраться до плота, а захватить его им ничего не стоило. Могли ли тридцать человек противостоять двумстам? Они набросятся, конечно, на плот, схватятся за его края и своей собственной тяжестью потянут его на дно моря. С каждой секундой шансы пловцов увеличивались. Первые из них, самые сильные, находились уже метрах в десяти от плота, остальные – метрах в тридцати, но самое главное – они двигались быстрее плота. Некоторые матросы полностью отчаялись, они уже решили, что пришел их последний час, и все их преступления предстали перед ними, увеличивая их ужас.

И я тоже думал, что приближаются мои последние минуты. Страшно было умирать в мои годы такой ужасной смертью и среди таких людей. Я был полон сил, здоровья, в душе моей жила страстная любовь к жизни и я горько раскаивался в совершенной ошибке. Одного себя я должен был упрекать за то положение, в которое так безрассудно попал. Но к чему поздние сожаления? Надо было думать о смерти. Море должно было принять в свои объятия господ и рабов, тиранов и жертв и всех скрыть под одним общим саваном.

Таковы были мысли, мелькавшие у меня в голове, пока я следил за неграми, приближавшимися к нашему плоту. Я не чувствовал к ним ни жалости, ни симпатии; я смотрел на них, как на ужасных чудовищ, которые готовятся сбросить нас в пропасть, убить меня, их благодетеля. Я забывал, проклиная их, что сами они в отчаянии и, лишь спасая свою жизнь, спешат настигнуть нас.

Я был страшно взволнован, ничего не понимал и, разделяя мнение окружавших меня матросов, видел врагов в тех несчастных, которые только хотели жить. Но как ни хотелось мне, чтобы их оттолкнули, я все же не мог принять участие в начавшейся скоро бойне. Жестокие удары веслами и палками встретили первых пловцов, которые догнали нас. Удары попадали им в голову или в грудь, и некоторые негры тотчас же шли ко дну, тогда как другие, подплыв к передней части плота, хотели, по-видимому, образовать непроницаемый круг около нас.

В первую минуту крики и угрозы матросов испугали пловцов, они отплыли от плота, но по-прежнему следовали за нами. Спустя несколько минут плот больше не двигался. Гребцы, осажденные со всех сторон, увидели, что дальнейшее отступление невозможно.

XXXVI

Было очевидно, что, несмотря на оказанный им прием, пловцы не имеют ни малейшего намерения отступать назад. Плот представлял лишь призрачную мечту на спасение, но тем не менее был единственным убежищем на поверхности моря, а потому весьма естественно, что несчастные решили преследовать нас до последнего издыхания.

Негры находились от нас на некотором расстоянии, поджидая своих товарищей, чтобы общими силами атаковать плот. Большинство матросов потеряло всякое мужество и предавалось самому крайнему отчаянию, но среди этих грубых людей было несколько человек, которые сохранили полное присутствие духа и придумывали способ, как избежать угрожавшей нам опасности.

Что касается меня, я был в полном оцепенении. Я следил за движениями негров, пока у меня не закружилась голова. Я не сознавал, что делалось вокруг. Я различал крики матросов, слышал, как они ободряли друг друга, но предполагал, что они сговариваются оттолкнуть пловцов, окружающих нас. Я ждал, что меня сейчас поглотят волны, был убежден, что скоро умру, и все-таки мне казалось, что я вижу все это во сне.

Вдруг я услышал крики «ура!», вырвавшие меня из оцепенения. Я быстро обернулся и, к своему удивлению, увидел распускающийся обрывок паруса, который три матроса поддерживали в вертикальном положении. Мне незачем было спрашивать, для чего они это делали; я чувствовал ветерок, обвевавший мне лицо и голову и уже надувавший парус. Море волновалось вокруг нас и пенилось в том месте, где доски прорезали волны, и плот наш стал двигаться быстрее. Я смотрел на пловцов; они все еще следовали за нами, но уже начали отставать. Каждая минута увеличивала расстояние между нами. Боже милостивый! Мы были спасены, по крайней мере – от этой опасности.

Скоро я ничего не различал, кроме черных точек на поверхности моря. На мгновение мне показалось, что негры, поняв, что нас не догнать, повернули к «Пандоре». На что они надеялись? Громадный очаг, служивший маяком, не дождался их прибытия – пламя, пожирая внутренности судна, нашло, наконец, бочку с порохом, которая должна была закончить эту ужасную драму.

Раздался ужасный взрыв, равносильный залпу из ста пушек. Горящие куски разлетались во все стороны и, падая с шипением в воду, гасли. Несколько секунд держался в воздухе сверкающий сноп, который затем угас, дрожа, на поверхности моря. «Пандора» исчезла среди последних искр, рассыпавшихся во все стороны.

Глубокое молчание последовало за оглушительным взрывом; матросы не осмеливались произнести ни единого слова. В течение часа слышался еще иногда предсмертный крик какого-нибудь несчастного, силы которого истощились или он стал добычей акул.

Ветер надувал по-прежнему парус, и до захода солнца экипаж «Пандоры» был уже далеко от места, где разыгралась ужасная трагедия.

Но на рассвете ветер снова стих, и наступило прежнее затишье; плот стоял на море в полной неподвижности,

Матросы не пытались больше двигать его вперед; к чему напрасные труды? Каково бы ни было принятое им направление, нам нужно было проплыть сотни миль, прежде чем удалось бы добраться до берега, а пройти такое пространство на плоту было бы немыслимо даже при благоприятном ветре.

Будь у нас достаточное количество припасов, экипаж мог бы попытаться плыть куда-нибудь, но припасов у нас могло хватить только на несколько дней. Единственной нашей надеждой было встретить судно, которое взяло бы нас на борт, но надежда эта была так слаба, что никто не смел и думать о ней. Мы находились в одной из наиболее редко посещаемых частей Атлантического океана, бывшей вне навигационной линии, соединяющей две великие коммерческие страны. Вся надежда была главным образом на португальские суда, идущие в Бразилию. Мы надеялись встретить какое-нибудь невольничье судно, возвращающееся из Африки или отправляющееся туда за новым грузом, нас могли заметить также крейсер или военное судно, которые должны были идти к Огненной Земле, а оттуда в Тихий океан.

Матросы ничего не делали и все спорили о том, какие у нас есть шансы на спасение. Большинство этих бандитов были опытными моряками и в совершенстве знали все пути на океане. Некоторые из них думали, что положение наше вовсе не такое отчаянное; мы можем распустить парус, устроив мачту из шестов и весел. Тогда нас заметят издали на каком-нибудь судне, которое может взять нас и доставить на берег. Так говорили матросы, которые еще были способны надеяться на лучшее. Другие, напротив, печально качали головами и приводили своим товарищам такие серьезные доводы, что мы совсем падали духом. Они говорили, что в этой части океана встречается мало судов, и если даже какое-нибудь из них заметит нас, оно не в состоянии будет приблизиться к плоту по причине штиля, потому что и само будет стоять на одном месте, пока ветер не надует их паруса. Штиль может продлиться несколько недель, а как же жить до тех пор?

Доводы такого рода заставили матросов произвести осмотр съестных припасов. Странно, но воды у нас оказалось больше всего. Бочку, стоявшую на палубе в тот момент, когда начался пожар, взяли позже и поместили между шестами, так что она все время плыла рядом с плотом. Открытие это вызвало большую радость среди матросов, потому что вода в таких случаях – самое важное, а между тем о ней всегда забывают в последнюю минуту.

Но за кратковременным взрывом радости последовало полное уныние. Матросы осмотрели все ящики, открыли бочки, перерыли мешки, но ничего не нашли, кроме сорока сухарей, которых хватило бы лишь на один раз! Новость эта принята была с выражением глубочайшего горя; одни предавались отчаянию, другие бешенству. Матросы осыпали упреками тех, кому поручено было позаботиться о съестных припасах. Обвиняемые оправдывались, утверждая, что они спустили бочку со свининой, но куда она делась? Скоро действительно нашли бочку и поспешили открыть ее. В ней оказалась смола.

Невозможно описать сцену, последовавшую за этим открытием. Отборная ругань, обвинения, проклятия сыпались беспрерывно, матросы едва не передрались друг с другом. Смолу выбросили в море, причем едва не утопили и тех, которые поставили ее на плот. Какая надежда оставалась нам? Сколько времени проживем мы с двумя сухарями на человека? Не пройдет и трех дней, как мы начнем испытывать муки голода, и самая ужасная смерть постигнет нас по прошествии недели.

Эта ужасная уверенность усилила гнев одних и уныние других, угрозы и проклятия раздавались всю ночь, и одну минуту я боялся даже, что выбросят в море тех, кого обвиняли в измене экипажу.

Вместо бочки со свининой у нас оказалась другая, которую, на мой взгляд, лучше было бы оставить на «Пандоре», а между тем ее не забыли. Содержимое ее было слишком драгоценно, чтобы не опустить ее раньше всего другого. Это была бочка с ромом. Хмель мешает чувствовать ужас смерти, и матросы, потерявшие всякую надежду на спасение, бросились к ней, как в объятия друга.

Не та ли это бочка, которая при спуске в шлюпку упала и пробила ее бок? Не знаю… весьма возможно. На борту во всяком случае могли найти и другую, потому что среди съестных припасов этот напиток всегда находится в большом изобилии. Это любимый напиток матросов, главный источник грубых наслаждений этих распущенных людей. Ром этот был плохого качества, поэтому его никогда не прятали под замок. Матросы могли пить его, сколько угодно, и не проходило часу, чтобы тот или другой не утолял свою жажду у этого отвратительного источника. Если бочка со свининой осталась на судне, то ром был здесь и мог заменить ее, и некоторые из этих несчастных с дикой радостью кричали, что ром не сохранит им жизнь, зато сделает смерть более легкой и приятной.

XXXVII

Едва появились первые проблески рассвета, как все глаза устремились на горизонт: не осталось ни единой точки на море, которая не была бы тщательно исследована, не было ни одного матроса, который не постарался бы стать выше своих товарищей, чтобы иметь возможность окинуть взором более широкое пространство. Но горизонт был пуст. Не видно было ни паруса, ни мачты – ничего, что бы указывало на жизнь. Даже рыбы не волновали спящей воды, птицы своими крыльями не шевелили раскаленной атмосферы.

Гички также не было видно. Она удалилась, по всей вероятности, в направлении, противоположном направлению нашего плота. Нигде не замечалось ни малейшего признака «Пандоры»; последние обломки ее давно уже исчезли.

Был полдень. Перпендикулярные лучи солнца жгли так немилосердно, что мы положительно нигде не могли укрыться от них. По-прежнему продолжалось затишье. Никто не двигался на плоту, стоявшем неподвижно. Одни сидели, другие лежали на досках. Большинство матросов чувствовали себя слишком удрученными, чтобы ходить, некоторые или из-за более живого характера, или из-за обильного употребления рома разговаривали между собой и даже спорили.

Очень часто то один, то другой матрос вставал, чтобы посмотреть на горизонт и, не говоря никому ни слова, возвращался обратно на свое место. Молчание его служило доказательством печального результата осмотра. Появление паруса вызвало бы восторженное восклицание со стороны самого флегматичного из этих людей.

В полдень все почувствовали страшную жажду и особенно те, которые пили ром. Каждый получил определенное количество воды – полбутылки. В нормальных условиях такого количества было бы совершенно достаточно, но под палящими лучами солнца полбутылки воды не принесли нам ни малейшего облегчения. Я убежден, что даже полгаллона – две бутылки с четвертью, – не утолили бы моей жажды. К тому же полученная нами вода была теплая. Лучи солнца, падая на бочку, нагрели ее содержимое почти до кипения, а жажду невозможно утолить несколькими глотками горячей воды. Избежать такого неудобства было вовсе нетрудно: стоило только прикрыть бочку мокрым парусом, и вода сохранила бы свою свежесть, но никто не подумал о таком простом средстве.

Отчаяние все сильнее и сильнее охватывало матросов, а с ним пришла и полная апатия. Ни у кого не хватало больше энергии на то, чтобы принять какие-нибудь меры.

Что касается сухарей, то их было слишком мало, чтобы делить на ежедневные порции; достаточно было одного раза, чтобы раздать все, что у нас было. Каждый из нас получил два сухаря на свою долю, и, сверх того, осталось еще семь или восемь, которые решено было разыграть по одному в кости. Никогда не видел я более интересной и с большим воодушевлением разыгранной партии; можно было подумать, что на ставку поставлена громадная сумма. А впрочем, какая сумма, собственно говоря, могла оплатить эти несколько кусочков хлеба!

Шумное возбуждение, вызванное игрой и большим количеством рома, длилось всего несколько минут. Когда был разыгран последний сухарь, все впали в прежнее уныние, и молчание снова водворилось между матросами. Некоторые из этих несчастных, измученные голодом, немедленно съели оба сухаря, тогда как другие, более сильные и предусмотрительные, съели только одну порцию, а остальное спрятали.

Вечером, на закате, на плоту все воодушевились, и в сердцах матросов ожила надежда. Дело в том, что один из них, взглянув на горизонт, вдруг крикнул: «Парус! Парус!»

Трудно представить себе безумную радость, вызванную этими словами; все вскочили со своих мест, хлопали в ладоши и, как безумные, кричали «ура». Одни размахивали шляпами, другие танцевали. Те, что больше всех отчаивались, как будто снова вернулись к жизни. Но если трудно описать радость, вызванную этими словами, то еще труднее изобразить отчаяние этих несчастных, когда они убедились, что известие, сообщенное им, неверно.

На горизонте не показывалось никакого судна, ничего не видно было на поверхности океана. Парус существовал только в болезненном воображении несчастного, крики и жесты которого доказывали, что он сошел с ума.

Да, не подлежало никакому сомнению, что он стал безумцем. Некоторые из товарищей крикнули, что его надо бросить в воду. Никто не поднял даже голоса, чтобы опровергнуть такое гнусное предложение, и несколько человек готовились уже схватить несчастного, когда он, поняв, вероятно, их намерение, забился в угол и сидел там, не двигаясь с места; тогда его оставили в покое.

Но скоро произошло кое-что пострашнее. Я до сих пор начинаю дрожать, когда вспоминаю ужасное решение, которое тщательно скрывали от Бена Браса до тех пор, пока нам не сообщили о нем.

Два сухаря, розданные на человека, были съедены очень быстро. С тех пор никто ничего не получал, кроме двух стаканов воды, которые раздавались нам каждый день, и голод начинал становиться невыносимым.

С некоторого времени между вожаками банды замечалось какое-то тайное соглашение. Надо сказать, что несколько более энергичных человек сумели, несмотря на все выносимые нами пытки, взять власть над остальными. Сначала я оставался совершенно равнодушным ко всем этим совещаниям, но в конце концов стал замечать, что, говоря между собой шепотом, они как-то странно посматривают на меня и на Бена Браса. Их голодные взгляды причиняли мне крайне неприятное ощущение. Всякий раз, когда наши взгляды встречались, они отворачивали головы и казались смущенными, как будто бы их застали на месте какого-то преступления. Странное выражение их лиц я приписывал голоду и не заботился больше о них.

На следующий день, однако, совещания эти стали повторяться чаще и показались мне более оживленными, нежели накануне. Бен Брас был также удивлен и, хотя не знал результата этих совещаний, догадался быстрее меня, какова цель этих таинственных переговоров. Он счел своим долгом сообщить мне о своем открытии, чтобы как можно осторожнее подготовить меня к ужасному решению.

– Один из нас должен умереть, чтобы спасти других, – сказал он, – решено бросить жребий, и теперь идут рассуждения о том, как это лучше сделать. Нам, может быть, посчастливится, малыш, не надо отчаиваться.

Не успел он это сказать, как один из матросов поднялся и потребовал внимания своих товарищей. Приступив тотчас же к делу, оратор объявил без всяких предисловий, что один из нас должен немедленно умереть. У нас еще есть вода, но этого мало, потому что без пищи мы все должны будем умереть, а для того, чтобы была пища, необходимо, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой…

Но каков был мой ужас и гнев моего друга, когда один из самых влиятельных вожаков банды, американец, прямо указал на меня.

Он высказал разные доводы в защиту своего предложения, которые приняты были без возражения. Они матросы, говорил он, а потому старше меня, простого юнги, который не имеет права изъявлять требований на бросание жребия. Между нами нет равенства, и я не могу, следовательно, разделять шансов, которыми могут пользоваться они как матросы. Это очевиднее очевидного.

Бен Брас старался обратиться к душе своих товарищей, но бандиты не знали жалости. Каждый из них радовался такому решению, которое избавляло его от опасности быть избранным по жребию. Доводы американца успокаивали их совесть, и гнусное предложение взяло верх над убеждениями моего друга.

Итак решено было, что я должен умереть. Уже шесть или восемь лютых зверей направились ко мне, собираясь схватить, когда Бен Брас, бросившись одним скачком к каннибалам, закрыл меня своим телом и, выхватив из-за пояса нож, пригрозил убить первого, кто тронет меня.

– Назад! – закричал он. – Назад! Вы низкие люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!

Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось. Он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться молчания.

– Друзья, – сказал он, – в нашем тяжелом положении нам нельзя ссориться!

Голос Бена стал почти умоляющим. Было очевидно, что он придумал какой-то компромисс, поскольку было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил.

– Смерть – ужасная вещь, – продолжал Бен, – но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других. Это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.

– Мы не хотим знать этого обычая, – крикнуло несколько голосов.

– Ну, если все вы такого мнения, – продолжал Бен, не меняя тона, – и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться… Я согласен с вами и не защищаю его.

Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он отдаст меня этим бессердечным людям? Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то им сказать.

– Но, – проговорил он после минутного молчания, – с условием…

– С каким? – нетерпеливо крикнуло несколько голосов.

– С небольшим, – ответил Бен. – Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это, – прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение, – я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае первым умрет!

Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой он размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично, но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам, чтобы схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.