Текст книги "На море"

XXV

Надежда моя увеличивалась пропорционально росту беспокойства капитана. Крейсер распустил паруса и уже несся по волнам. Матросы нашего судна думали, что он оставил свой якорь на дне, а канат был просто перерублен. Наш боцман уговаривал капитана принять какие-то отчаянные меры.

– Мы не можем пройти мимо него, – говорил он, – нечего даже и пытаться. Надо воспользоваться приливом. Черт… это наш единственный шанс. Да и какая опасность нам грозит?

– Что ж, попробуем, – ответил шкипер. – Нас захватят, конечно, если мы не сделаем этого и… черт!.. Я готов разбиться о скалы, чем попасть в руки этих чертей…

Этим закончился разговор, и боцман отправился к матросам, чтобы дать им необходимые указания для исполнения задуманного им плана. Я не понял, что он сказал капитану, но заметил, что «Пандора» меняет направление и поворачивает нос к крейсеру. Можно было подумать, что она хочет пойти навстречу военному судну или нарочно подставляет себя под его выстрелы. Этот маневр, надо полагать, удивил экипаж крейсера, как удивил и наших матросов. А между тем намерение боцмана было более разумно, чем это казалось с первого взгляда. «Пандора» прошла всего три кабельтова по новому направлению, а затем повернула так, что ветер дул ей поперек борта, и пустилась к берегу. Большинство матросов не понимало этого маневра, но по привычке повиновалось приказаниям. Что касается экипажа крейсера, то он мог предполагать, что «Пандора», поняв, что уйти в море невозможно, решила вернуться в реку или пристать к берегу, чтобы матросы затем на шлюпках пробрались вверх по реке.

Но это предположение было неверно. Маневр боцмана и заключался именно в том, чтобы обмануть врага. Капитан и боцман не отличались гуманностью, но они были ловкими моряками, а знание африканского берега давало им преимущество перед офицерами крейсера. Как только на военном судне заметили, что «Пандора» направляется к устью реки, они также изменили свое направление и погнались за ней в надежде захватить ее немедленно, что нетрудно было сделать на реке. На крейсере, видимо, боялись, что шкипер или пустит «Пандору» ко дну, или сожжет ее.

Погоня длилась около десяти минут. «Пандора» была уже вблизи берега и собиралась, по-видимому, войти в устье реки, тогда как крейсер, находившийся теперь в восьмистах метрах от кормы невольничьего судна, шел параллельно песчаной мели у самого устья. В эту минуту «Пандора» повернулась таким образом, что корма ее находилась против ветра, и очутилась прямо против мели. Экипаж встревожился на мгновение… Сейчас «Пандора» или будет свободна, или погибнет, или ее захватят, или она помчится к берегам Бразилии. Преступление на этот раз восторжествовало. «Пандора» довольно глубоко врезалась в песок и моментально очутилась по ту сторону мели. Опасность миновала, и бандиты огласили воздух громкими криками «ура».

Крейсер понял, что погоню продолжать бесполезно. Он с трудом двигался против ветра и наступившего прилива, а «Пандора» в это время неслась уже дальше со скоростью двенадцати узлов в час. Крейсер послал ей вдогонку несколько ядер, но без результата.

С восходом солнца крейсер совсем исчез из виду, а «Пандора» на всех парусах шла по направлению к Америке. Ничто теперь не мешало успеху нашего путешествия. Правда, нас мог захватить еще корабль английской эскадры, крейсирующий у берегов Южной Америки, но вероятнее всего было, что мы без всяких препятствий войдем в какой-нибудь из маленьких портов Бразилии или Кубы, а там капитану легко будет отделаться от своего груза.

Пятьсот несчастных увеличат собой число невольников, зато капитан разбогатеет, и бандиты, служившие ему матросами, получат также свою долю добычи, которая пойдет на пьянство и разгул. Разбогатевший капитан займет место среди самых богатых негоциантов, и кому будет тогда дело до того, каким путем приобрел он себе богатство и запачканы ли руки его кровью?

Вернемся теперь к матросам невольничьего судна. Велика была их радость, когда они убедились, что крейсер оставил свою погоню. Дальнейшие обязанности их не представляли никакого затруднения; самое легкое из всех путешествий – это переезд из Гвинейского залива до берегов Бразилии. Ветры здесь почти всегда благоприятные, и редко приходится переводить паруса; судно спокойно скользит по волнам и как бы следует по течению реки, а не прорезает воды океана. Но несмотря на всю прелесть такого путешествия, мое сердце разрывалось при виде агонии несчастных негров, заключенных между деками.

Бесполезно описывать пытки живого груза, о них говорилось уже много раз. Скажу только, что действительность превосходит все эти описания. Несчастные, которых мы везли в Америку, питались хуже свиней. Скученные в слишком узком для них пространстве, они могли садиться только по очереди, дышали зараженным воздухом, лишены были самого необходимого, и если им позволяли в пути выходить на палубу, по четыре человека за один раз, то лишь на несколько минут. Результаты такого режима скоро сказались. Уже через несколько дней после посадки на судно бедные жертвы были неузнаваемы. Они похудели, щеки их впали, глаза ввалились, лица приняли ужасное выражение, так как их черный цвет потерял свой блеск, и кожа стала беловатой и как бы посыпанной мукой. Что касается членов экипажа, то они не потеряли ни сна, ни аппетита, и веселье их не стало менее шумным. Негры для них были стадом, которое продают и покупают. Они не думали о страданиях этих несчастных, и на стоны их отвечали громкими взрывами хохота.

XXVI

Ничто не нарушало однообразия нашего путешествия, и в течение двух недель мы не встретили ни единого паруса, зато на судне у нас происходило много разных событий, об ужасающих подробностях которых я не хочу рассказывать. Но нет, есть одно событие, о котором я расскажу, несмотря на жестокие страдания, поднимающиеся в моей душе при этом воспоминании.

Когда я бросаю взгляд назад и припоминаю события, случившиеся со мной в течение всей моей жизни, я нахожу, что самое ужасное из них – то, о котором я хочу рассказать. Впечатление от этого было таким сильным и глубоким, что я долго не мог думать ни о чем другом. И теперь еще, по прошествии стольких лет, все подробности с поразительной живостью встают перед моими глазами.

Прошло две недели с тех пор, как мы оставили берега Африки. Все время дул попутный ветер, и, казалось, все предсказывало быстрый и счастливый переход. Я радовался быстроте нашего плавания, потому что оно ускоряло мое освобождение. Каждый день казался мне целой неделей; мучения несчастных жертв удлиняли мне минуты, и я стремился скорее приехать в Бразилию, где должна была кончиться их пытка и моя. Смертность среди невольников становилась ужасающей, шум падающих в море трупов, куда их бросали без всяких церемоний, повторялся так же часто, как звон колокола, возвещавшего часы дня. Ни к шее, ни к ногам трупов не привязывали ни ядер, ни камней, их бросали прямо в воду, и они плавали на поверхности, раскачиваясь на волнах, поднятых «Пандорой». Но это ужасное зрелище недолго мелькало перед нашими взорами, труп скоро исчезал среди пены, а на том месте, где несколько минут тому назад виднелось человеческое тело, показывались только изуродованные конечности да плавательное перо акулы, быстро мелькающее над водой.

Как ни кажется это невероятным, но зрелище это очень забавляло матросов, однако повторяясь слишком часто, оно мало-помалу потеряло всякий интерес и перестало занимать их. Да и сам я привыкал постепенно к страданиям и не так уж чувствительно относился к ним, как вначале.

Между акулами, следовавшими за «Пандорой», было несколько, которые плыли за нами от самих берегов Африки. Я узнавал их по некоторым признакам. Так, некоторые из них были покрыты шрамами от прежних ран, полученных во время драки с другими акулами. Число этих морских чудовищ увеличивалось с каждым днем, и теперь их было значительно больше, чем в первые дни нашего отъезда из Гвинеи. Они плавали целыми десятками вокруг «Пандоры», то мелькая мимо кормы, то следуя за нами. Иногда они плыли рядом и смотрели на нас жадными глазами, как голодные собаки, ожидающие, что им бросят кость.

Не забывайте, что мы находились в открытом море, в нескольких сотнях миль от ближайшего берега. В одно прекрасное утро я вышел на палубу позже обычного. Меня всегда будил очень рано сам боцман, угостив каким-нибудь ругательством, а то и пинком. Но в это утро меня почему-то никто не разбудил, и я, воспользовавшись этим случаем, проспал дольше обычного.

Солнце светило вовсю; когда я проснулся, оно заливало своими лучами всю переднюю часть палубы, темную обычно при моем пробуждении. Свет, поразивший мои глаза, припухшие от сна, напомнил, что мне давно уже пора приниматься за работу. Моей первой мыслью было, что меня ждет изрядное количество ударов, как только боцман покажется на палубе. Скрываться от него в таких случаях было бесполезно, рано или поздно я получил бы ту же порцию, а потому лучше было не откладывать и отделаться поскорее. Порешив на этом, я отправился вниз, надел башмаки и куртку, единственное из одежды, что я снимал, когда ложился спать, и, призвав на помощь всю свою энергию, необходимую мне, чтобы перенести ожидающее меня наказание, я полез по лестнице и вышел на палубу.

Мне показалось, что у нас не все в порядке и что на судне присутствует какая-то тревога. Еще когда я только проснулся, я был удивлен следующим обстоятельством. Недалеко от моего гамака стояли два матроса, которые говорили друг с другом на непонятном мне языке. Я был поражен мрачным выражением их лиц, сверкающими глазами, выразительными жестами, которые заставили меня предположить, что они говорят о чем-то серьезном, о каком-нибудь несчастье, угрожающем «Пандоре».

«Может быть, – подумал я с радостью, – они увидели парус, крейсер с английским флагом? Может быть, он еще преследует наше судно?»

Я подошел к матросам и собрался расспросить их, в чем дело, но это были люди угрюмые, ни разу не сказавшие мне ласкового слова, и я ничего не осмелился спросить у них. Придя на палубу, я прежде всего взглянул на море, а затем на небо. На горизонте не было ни единого паруса, на небе – ни единого облачка. Следовательно, тревога, поразившая меня, вызвана была не появлением судна и не приближением бури. Шкипер и боцман стояли на палубе и ругались друг с другом, а матросы тем временем ходили взад и вперед по палубе, спускались в люки и тотчас же появлялись назад бледные, как привидения, и со всеми признаками самого ужасного отчаяния.

Я заметил на палубе несколько бочек, поднятых из трюма. Люди, собравшиеся вокруг них, раскупоривали их, с серьезным видом рассматривали содержимое и пробовали его. Каждый из них был, по-видимому, глубоко этим заинтересован. Очевидно, произошло что-то очень серьезное, но я все еще не догадывался, что именно. Желая узнать причину волнения, охватившего экипаж «Пандоры», я отправился на поиски Бена, но никак не мог его найти. Он был, вероятно, в трюме, где стояли бочки. Тогда я направился к большому люку, чтобы спуститься к Бену. Для этого мне пришлось пройти мимо боцмана, который видел меня прекрасно, но не обратил на меня ни малейшего внимания. Что же случилось, что он забыл даже о наказании, ожидавшем меня? Надо полагать, что-нибудь очень важное, какая-нибудь страшная опасность.

Я заглянул через большой люк и увидел Бена в глубине трюма, посреди больших бочек, которые он переставлял с места на место, внимательно осматривая каждую из них. С ним было несколько матросов. Одни стояли и смотрели, что он делает, другие помогали ему, но все были явно удручены, и страшная тревога читалась в их глазах. Я не в силах был дольше выдержать эту неизвестность. Выждав мгновение, когда боцман отвернулся в другую сторону, я скользнул в люк и спустился вниз. Добравшись до Бена, я схватил его за рукав, чтобы привлечь к себе его внимание.

– Что случилось? – спросил я.

– Плохи наши дела, Вилли! Плохи!

– Да в чем же дело?

– Запас воды истощился.

XXVII

Впечатление, полученное мной при этих словах, было бы гораздо сильнее, будь я более опытным моряком, и если только я обратил на них внимание, то лишь потому, что меня поразил беспокойный вид окружающих. Недолго, однако, пришлось мне ждать, чтобы понять весь ужас этих слов: «запас воды истощился!»

Вы также, быть может, не понимаете всего значения этих слов, таких простых, по-видимому. Слова же эти означали, что на «Пандоре» нет больше пресной воды, что бочки пусты, а мы находимся среди океана, что нам нужно несколько недель, чтобы добраться до берега, что при жгучих лучах тропического солнца мы не выдержим даже недели и все умрем от жажды. Итак, мы были обречены на смерть: белые и черные, тираны и жертвы, невинные и виновные, всех ожидала одна и та же участь, одни и те же мучения.

Вот что значили слова Бена, и теперь я понял тревогу и беспокойство, царившие на «Пандоре». Я также принял деятельное участие в осмотре бочек и ждал результатов с такой же тревогой, как и мои товарищи. Не все бочки были пустые, большинство их было наполнено, вопрос был только в том, чем наполнены? Была ли это пресная вода? Нет, вода была морская, соленая, которую невозможно пить. Это ужасное открытие легко было объяснить. Я говорил уже, что бочки, наполненные морской водой, служили балластом во время первого путешествия «Пандоры». По приезде в Африку воду эту должны были вылить, а бочки наполнить речной водой, но, к несчастью, это не было исполнено как следует. Капитан и боцман не следили за этой операцией, они занимались только торговлей и пьянствовали с королем Динго, а матросы, которым было поручено это дело, были все время так же пьяны и только четвертую часть бочек наполнили пресной водой, а три четверти оставили по-прежнему с морской. Теперь капитан и боцман кричали, будто им было доложено, что бочки наполнены пресной водой, и даже указывали лиц, сообщивших им об этом, однако те упорно утверждали, что ничего подобного не говорили. Обвинения и опровержения сыпались друг за другом, смешиваясь с целым потоком ругательств и проклятий, изрыгаемых капитаном и его помощником.

Главная причина такого преступного недосмотра заключалась в появлении военного судна, и весь экипаж это прекрасно знал. Не будь крейсера, матросы, несмотря на то, что были пьяны, не бросили бы своего дела, и только необходимость бежать и скорее кончить погрузку заставила их забыть о бочках. Виновником всего был, разумеется, капитан, не давший матросам времени покончить с запасом воды, но он не мог поступить иначе, не рискуя потерять груз и судно. Само собой разумеется, что, осмотрев вовремя бочки, он предотвратил бы несчастье, так как мог еще тогда вернуться к берегу и запастись необходимым количеством воды, или же, если это невозможно было сделать, уменьшить потребление драгоценной жидкости.

Я с тревогой ждал результатов осмотра, производившегося в трюме. Наконец, осмотр бочек был кончен, и Бен отправился отдать отчет капитану в присутствии всего экипажа. Слова его были похожи на удар грома: на борту оказалось всего только две бочки с пресной водой, наполненные до половины.

Да, обе эти полубочки вмещали в себе сто галлонов – четыреста пятьдесят бутылок воды, которых должно было хватить на несколько недель, чтобы удовлетворить жажду сорока матросов и пятисот негров, тогда как количества этого могло хватить с трудом только на один день. Вот почему слова Бена Браса произвели такое потрясающее впечатление на матросов. До сих пор, несмотря на все свое беспокойство, они еще надеялись, что найдется несколько бочек воды, но теперь они знали правду, и никаких иллюзий, следовательно, нельзя было больше допустить.

Горе этих нечастных, обреченных на смерть, вылилось в бешеном взрыве гнева, не пощадившем ни капитана, ни боцмана. Дисциплина была нарушена; оскорбления, угрозы, проклятья сыпались без различия чина и звания. Но взрыв гнева утих мало-помалу, и все эти люди, только что обвинявшие друг друга и проклинавшие своих начальников, стали вдруг снисходительнее один к другому. Они почувствовали необходимость сплотиться перед общей опасностью, и каждый по очереди предложил меры для отвращения опасности.

Первая мера заключалась в том, чтобы тратить воду очень бережливо, для чего следовало определить минимальное ее количество, необходимое для каждого, момент, с которого начнется раздача и сколько раз она должна производиться до высадки на берег. Все были одинаково заинтересованы в разрешении этой задачи: если порции, назначенные для ежедневной раздачи, превзойдут возможную для нас меру, то драгоценная жидкость истощится раньше, чем мы будем в состоянии ее пополнить, и тогда экипаж опять-таки погибнет. На сколько времени могло хватить четыреста пятьдесят бутылок воды? Или, вернее, какое количество воды можно было раздавать каждому из нас ежедневно? Вопросы, которые было нелегко разрешить! Экипаж состоял из сорока человек, включая капитана и боцмана, которые с этого времени должны были разделять лишения матросов.

Итак, четыреста пятьдесят бутылок надо было разделить на сорок. Это составляло немногим более одиннадцати бутылок на человека. Следовательно, учитывая почти двадцать дней пути, приходилось на каждого полбутылки в день. С этим можно было выжить, и положение было не так ужасно, как думали сначала. Меньше чем за три недели мы должны были дойти до Америки. Предположив, что случится затишье или ветер будет встречный, можно уменьшить эту порцию наполовину. Достаточно будет и четверти бутылки, чтобы не умереть от жажды. Наконец, мы могли встретить какое-нибудь судно, и оно наверняка не отказалось бы поделиться с нами частью своей воды, только бы это было не военное судно. В том случае, если встретившееся судно откажется дать несколько бочек воды, матросы «Пандоры» решили взять их силой. Капитан и матросы были готовы идти на все, и теперь недоставало только малого, чтобы невольничье судно превратилось в разбойничье.

XXVIII

Но среди всех этих переговоров ни единого слова не было упомянуто относительно пятисот несчастных, томившихся между деками. Я уверен, что никто из матросов даже не вспомнил о них, кроме Бена Браса, меня и, вероятно, капитана «Пандоры». Но шкипером в этом случае руководили не принципы гуманности – он думал только о барышах и убытках, и его тревожили не страдания бедных африканцев, а потеря громадного капитала. Как бы там ни было, но о неграх никто не думал, их точно не существовало. На их долю не рассчитано было ни единой капли воды, никому даже и мысли о них не пришло в голову, и тот, кто вздумал бы напомнить об этом, был бы всеми поднят на смех.

Только в тот момент, когда все было уже решено, нашелся один матрос, напомнивший об этом. Он сделал это не для того, чтобы просить за них, он вспомнил это совершенно случайно и крикнул товарищам с оттенком насмешки в голосе:

– Гром и молния! А что мы сделаем с неграми?

– И то правда, что мы сделаем с ними? – раздались с разных сторон хриплые голоса. – Воды для них нет, это уж вполне достоверно.

– Чего проще, – ответил другой с чудовищным хладнокровием, – бросим их за борт.

– Тысячи громов! – воскликнул какой-то свирепый немец, восхищенный, по-видимому, таким планом. – Трудно выдумать план лучше, судно наше сразу отделается от этого отродья.

– Per Dio! – ответил ему неаполитанец. – Сколько утопленников и какое волнение будет возле la Pandora! Corpo di Bacco!

Не могу описать вам свои чувства во время этого разговора. Все эти чудовищные вещи матросы говорили как бы шутя; это кажется невероятным, а между тем это так. Я знал, что они способны на все. Я ждал каждую минуту, что проект этот будет принят, и пятьсот негров полетят в море, как ненужный балласт, мешающий безопасности судна.

Но бандиты не пришли ни к какому соглашению. Долго разбирался этот вопрос в полусерьезном, полушутливом тоне, что придавало какой-то адский оттенок всем этим дебатам. Капитан всеми силами противился этому предложению и, несмотря на чувство строптивости, охватившее матросов, он сохранил достаточно власти над ними, чтобы поддержать свое мнение. Тем не менее ему все же пришлось снизойти до того, чтобы спорить с ними. «Негры, – говорил капитан, – погибнут и без того, это вопрос нескольких дней; какое дело матросам до того, от чего умрут черные: от жажды или утонут? Их можно и мертвыми бросать в море. Почему не потерпеть немного? Некоторые могут перенести лишение воды». Он знал негров, которые оставались без воды в течение значительного промежутка времени; в этом отношении они похожи на верблюдов и страусов. Шкипер не сомневался, что погибнут многие, но все же были шансы на то, что некоторое количество выдержит жажду до прибытия в порт. «К тому же, может встретиться судно, – говорил оратор, – и как бы худо им ни было, глоток свежей воды быстро восстановит их силы».

Продолжая в том же духе, капитан старался доказать своим слушателям, в каком положении они будут, если «Пандора» прибудет в Америку без негров: ни денег, ничего! Тогда как если из пяти черных спасется хотя бы один, то все же останется достаточно, чтобы получить кругленькую сумму, а уж он обещает всех наградить как следует. Бросать негров в море, нет, это абсурд! Они никому не мешают, они сидят за решетками и ничего худого не могут сделать.

Бедные создания, бывшие предметом этих споров, не знали, к своему счастью, об угрожавшей им участи. Некоторые из них стояли у решеток, прижав к ним свои исхудалые лица. Они, по-видимому, заметили, что на борту происходит что-то необычное, но, не зная судна и не понимая языка своих тиранов, они не могли догадаться о том, что им готовится.

Увы, они скоро должны были узнать это. Печальное открытие, сделанное сегодня, лишило их обычной порции воды, которая раздавалась им каждое утро. Они любили больше пить, чем есть, и отсутствие воды было для них тяжелее, нежели отсутствие пищи. Когда еще я выходил из трюма, я слышал уже голоса, молившие дать им воды; одни из них просили на родном своем языке, другие, надеясь, что их лучше поймут, пользовались португальским словом и то и дело повторяли:

– Agoa! Agoa!

Бедные жертвы! Дрожь пробирала меня, когда я думал об ужасной агонии, предстоящей им. Я знал, что такое жажда, потому что сам испытал ее, сидя на верхушке драконового дерева! Но что значили мои страдания в сравнении с ужасной пыткой, которая ждала несчастных и должна была длиться столько дней!

По мере того как проходил день, крики негров слышались чаще, и тон их становился более страдальческим. Некоторые, удивляясь тому, что им не дают обычной порции воды, вообразили, что это происходит от небрежности и каприза их тюремщиков. С бешенством хватались они за решетки, стараясь уничтожить препятствие, мешавшее их мести. Другие скрежетали зубами, кусали губы, покрытые пеной, били себя в грудь и издавали громкий воинственный крик, далеко разносившийся по волнам океана.

Но матросы «Пандоры» не слышали, по-видимому, этих криков и не обращали внимания ни на бешенство одних, ни на просьбы других. Тем не менее число часовых было увеличено, так как капитан опасался, что черные проложат себе путь и выйдут на палубу. Горе белым, если бы только это удалось им!

Тут неожиданно случилось новое несчастье, которое увеличило страдания пленников и опасения матросов. Ветер стих и началось полное затишье; палящий жар, не освежаемый ветром, становился невыносимым. Повсюду таяла смола, вытекающая из досок и канатов; ни к чему нельзя было притронуться, все кругом было раскалено, как огонь. Мы находились в той части океана, которую испанцы называют «лошадиной широтой», потому что в те времена, когда они впервые посещали Новый Свет, их суда часто попадали в зону затишья, из-за которого лошади гибли сотнями от жары и их выбрасывали в море.

При тех обстоятельствах, в которых находилась «Пандора», ничего не могло быть хуже этого затишья. Матросы гораздо меньше боялись бури; будь даже встречный ветер, они все же продвигались бы вперед, но при штиле они оставались на месте, теряли драгоценное время, что при недостатке воды было еще хуже. Больше всех встревожены были старые, бывалые матросы. Много раз на своем веку переплывали они экватор и избороздили тропический пояс во всех направлениях, а потому по цвету неба каждый из них мог с достоверностью сказать, что штиль продолжится неделю, две, а может быть, и больше. Они по собственному опыту знали, что в жарком поясе штиль может длиться целый месяц, а нам достаточно было недели, чтобы погибнуть.

В момент заката солнце казалось огненным диском; на небе не видно было ни единого облачка, на поверхности воды ни малейшей зыби. В последний раз освещало солнце нашу «Пандору». На следующий день, когда появились первые проблески рассвета, от прекрасного судна остались одни только обломки, плавающие на поверхности океана.