Текст книги "Охота на Сезанна"

Глава 15

Данные об уничтожении всех автопортретов Сезанна доставлялись во Францию в центральный штаб Интерпола в Лионе. Информация поступала разная: достоверная, как, например, в случае с «дымом и огнем» в Национальной галерее, и расплывчатая, какую прислали из Санкт-Петербурга, к тому же информация из России была замутнена суровой рукой нового политического режима в Москве. Информация об «инциденте в Блетчингли» (с подзаголовком «Галерея Пинкстера») исходила от полиции Суррея и от Скотланд-Ярда, которые соперничали в том, кому вести расследование. Обычно, если Скотланд-Ярд хотел выиграть подобную схватку, он ее выигрывал без труда. Всю информацию, какую удалось собрать, передали в Национальное центральное бюро (НЦБ) каждой страны и в генеральный секретариат Интерпола.

Интерпол, получив информацию, разослал всеобщий бюллетень. В бюллетене подробностей было немного, дополнительную информацию обещали распространить в записке и отправить факсом на следующее утро. На языке Интерпола это называлось «Синей запиской», которая выдавала и запрашивала информацию по тому или иному преступлению или преступнику. «Красная записка» была о поимке и аресте и часто имела следствием экстрадицию. Интерпол выпускал также Зеленые, Оранжевые и Черные записки, каждая из которых сообщала или запрашивала информацию по ряду международных преступлений.

Во вторник утром Энн Браули пришла на работу рано, как всегда; по обыкновению, направилась в отдел информации и сделала копии всех пришедших сообщений о ходе расследования обстоятельств, связанных с уничтожением картин Сезанна. Сегодня было только два сообщения. Одно для нее; другое – копия бюллетеня, полученного Скотланд-Ярдом от служб безопасности Интерпола и ФБР в Вашингтоне. Она поискала Джона Оксби и выяснила, что он приехал раньше нее, также побывал в отделе информации и ушел. Когда Энн наконец дошла до своего кабинета, она увидела прикрепленную к ее креслу записку. Прочитав ее, Энн усмехнулась.

«Посещаю духов. Вернусь в десять. Дж. Оксби».

Вестминстерское аббатство уже открылось для туристов. Оксби привычным путем прошел к незаметной двери во дворе, позвонил, и его впустили в западное крыло.

Скорее всего, Джек Оксби единственный в Лондоне знал о том, что духи великих людей, похороненных в Вестминстерском аббатстве, регулярно встречаются для своих возвышенных дебатов по поводу человечества, искусства, политики или женщин в их жизни. Иногда он забирался с той или иной проблемой в Уголок поэтов, где выбирал кого-нибудь из великих людей, наиболее подходивших для решения мучившей его задачи. Конечно, Оксби сам играл все роли, временами яростно споря, пытаясь всесторонне рассмотреть проблему и прийти к ее разрешению.

Глядя на надписи и таблички, сообщавшие имена великих, Оксби подумал о высокоморальной страсти Рёскина к искусству и способности Генри Джеймса проникать в самые глубины человеческой природы. Оксби был один и разговаривал вслух, как будто великие сидели напротив него. Он задавал вопросы и представлял, что бы они ответили. Ему необходим был свежий взгляд, и это упражнение, в сущности, являлось проверкой его собственных мыслей. Серьезная форма медитации и очень трудная работа. Час спустя он прошел на свое излюбленное место на клиросе, исписал несколько страниц фактами и размышлениями и начал разрабатывать гипотезу, которая, будучи только рабочей, предлагала своеобразный, но доступный ход расследования.

Оксби был уверен, что автопортреты Сезанна уничтожили, дабы потрясти мир искусства, хотя, возможно, была и другая цель. Но какая? И кто может стоять за этим? Что за человек мог это сделать? Он закрыл глаза, сосредоточившись на возможных мотивах уничтожения картин. Месть, деньги, скандальная известность – причина могла быть любой, или ее вообще могло не быть. Может, это просто сумасшедший.

Из отчетов Интерпола Оксби знал, что все автопортреты подверглись воздействию одного и того же вещества, но больше ни одно обстоятельство, ни один факт, деталь или мотив не связывали три этих случая. Галерею Пинкстера посетила туристическая группа. В Национальной галерее внимание отвлек горящий «дипломат», а от следователей из Санкт-Петербурга поступали только нелепые предположения.

– Погибли три картины, – сказал он вслух. – Эрмитаж, Национальная галерея, Пинкстер. Никакой логики, или я просто не вижу ее? – Он повторил вопрос, который до сих пор оставался без ответа: – Почему именно автопортреты Сезанна?

В полдень он должен был получить отчет Найджела Джоунза о химических веществах, обнаруженных на останках картин в Национальной галерее и у Пинкстера. Затем они с Энн Браули обсудят ее успехи в поисках источника диизопропилфторфосфата, хотя многого он не ожидал. Также подходил срок отчета Джимми Мурраторе о ставках Кларенса Боггса.

Оксби сошел с клироса, повернулся к высокому алтарю, почтительно склонил голову, вышел через ту же дверь и направился к Виктория-стрит. Из окна его кабинета в Скотланд-Ярде был немного виден парк Сент-Джеймс; до парка нужно было пройти четыре длинных лондонских квартала. В кабинете стояли стол, два кресла, шкаф и висела пробковая доска, на которую прикрепляли обычные памятки, различные записки, газетные вырезки и фотографии. Оксби положил портфель на стол и стал вытаскивать книги, достав в том числе книгу Джона Револьда «Поль Сезанн» и каталог Лионелло Вентури. Он поднял голову и в дверном проеме увидел Энн Браули. На ее хорошеньком личике отражалось сильное беспокойство.

– Из моих расследований по поводу ДФФ ничего не вышло, в этих крупных фармацевтических компаниях бюрократия похуже, чем в нашем правительстве. – Она вошла в кабинет. – А когда просишь быстрого ответа, они задерживают его на день-два, черт возьми.

Оксби усмехнулся этой попытке Энн казаться грубой.

– Где Джимми?

– Ушел за кофе, наверное. Я позову его.

Оксби устроился за стеной, воздвигнутой им из книг и портфеля, и принялся читать записи, сделанные в аббатстве. Появился Джимми Мурраторе с кофе и сел напротив Оксби. Энн заняла третье кресло.

– Что нового удалось узнать о скачках? – спросил Оксби.

Джимми тряхнул головой.

– Было довольно легко выяснить, что Кларенс Боггс потерял кучу денег на лошадях, он уже стал знаменит своими проигрышами. До июля Боггс имел дело с одним агентом по имени Терри Блек, но потом все переменилось. Блек начал сдавать и решил отойти от дел. Он продал свои права синдикату. Одного из пяти руководителей я знаю лично, его зовут Сильвестр. Я проверил остальных, и там все в порядке. – Джимми перевернул страницу в блокноте. – Потом – в середине августа – они Боггсу отказали. Он проиграл уже более двадцати тысяч фунтов.

– Удивительно, что они дали ему зайти так далеко, – заметил Оксби.

– И еще дальше, потому что Терри Блек надул их. Синдикат не проверял всех счетов Блека, и кажется, Боггс был должен еще несколько тысяч.

– А что этот синдикат делает с людьми, которые должны ему более двадцати тысяч фунтов? – спросил Оксби.

Мурраторе ответил сразу:

– Они их не убивают.

– Что же они делают? – снова спросил Оксби.

– Обращаются к юристам.

Оксби поднял брови:

– Я ожидал более суровых мер.

Джимми кивнул:

– Есть, конечно, и такие, которые играют грязно, но если кто-то по уши в долгах, бесполезно убивать его.

– Но Боггс отмечал свои ставки в газете за час до смерти. Он что, все еще играл?

– Он договорился с двумя парнями, без лицензии. Они и дали ему кредит.

– Ты их знаешь?

– Один из них жокей, по крайней мере был, пока его не отстранили от соревнований, второй же год назад работал официантом. Ни один не смог бы приготовить ядовитую смесь, какой попотчевали старину Боггса.

Зазвонил телефон, трубку сняла Энн.

– Это Дэвид Блейни из галереи Пинкстера. Он наконец получил снимки и спрашивает, хотите ли вы взглянуть на них.

Оксби посмотрел на часы.

– Скажите, что мы будем к двум.

Снимки лежали, на том же столе, на котором Оксби недавно видел изуродованный автопортрет. Снимков получилось больше сотни, но только на двенадцати из них была группа датчан.

– Извините, что это заняло столько времени, – сказал Блейни, – но фотограф находился в отъезде, и я только сегодня утром смог поговорить с ним.

– Он объяснил, почему не отвечал на ваши звонки?

– Нет. Он обычно получает поручение и сразу уезжает. Но он сказал, что фотографии есть у мистера Пинкстера.

– Зачем они мистеру Пинкстеру?

– В этом нет ничего необычного. Мистер Пинкстер обязательно просматривает все фотографии перед тем, как их увидит публика. Это его галерея и его деньги, – сказал Блейни с улыбкой. – Кроме того, фотограф его хороший друг.

– И все-таки зачем ему это? – настаивал Оксби. Мистер Блейни пожал плечами:

– Мистер Пинкстер хочет видеть и знать все. Уж такой он есть.

Энн сказала:

– Сообщите, пожалуйста, имя фотографа и адрес, по которому его можно найти.

– Шелбурн. Сейчас напишу.

Блейни написал адрес на листке бумаги и отдал его Энн.

Оксби и Энн рассмотрели снимки, обращаясь иногда к Блейни за комментариями по поводу того, где снимки были сделаны. Изучив их под лупой, Оксби отложил один. Его он разглядывал целую минуту.

– Скажите еще раз, где сделан этот снимок?

Блейни внимательно посмотрел на фотографию:

– В холле.

– В начале экскурсии?

Блейни кивнул:

– Наверное, когда экскурсия еще не началась.

– Можете его увеличить?

– Я попрошу Шелбурна послать фотографию прямо вам.

Оксби взял снимки с датской группой и разложил их по порядку.

– Они начинаются семьдесят четвертым и заканчиваются восемьдесят восьмым. Снимок, который нужно увеличить, восемьдесят первый. Номера семьдесят семь, восемьдесят три и восемьдесят четыре отсутствуют. Могли они куда-нибудь затеряться?

Вместе они рассортировали все снимки, пытаясь найти пропавшие.

– Здесь нет, – сказал Блейни. – Это странно. Если только мистер Пинкстер не оставил их зачем-то у себя.

Энн еще раз посмотрела на фотографию, которую попросил увеличить Оксби.

– Что в ней такого особенного?

Оксби ответил:

– Здесь два человека, один из них мужчина. Единственный в группе. Ни этого мужчины, ни этой женщины нет на других фотографиях, а три из них пропали.– Он указал карандашом на две фигуры. – Когда началась экскурсия, они были с группой, а потом отстали. Боггс жаловался на копуш, и его дочь вспомнила, что он говорил о паре, о мужчине и женщине.

Глава 16

Кровать Эдвина Ллуэллина была очень широкой, очень длинной, просто королевской, на ней было чудесно спать, в ней чудесно было читать книгу, завтракать и долго заниматься любовью. Фрейзер принес поднос с завтраком, газету, и Клайд, позавтракавший беконом, уютно устроился под страницами «Нью-Йорк таймс».

На вторник у Ллуэллина были назначены две встречи: первая в десять с Шарлем Пурвилем, одним из хранителей в музее Метрополитен, вторая в одиннадцать – с Астрид Харальдсен: они должны были пойти в музей. В их прошлую встречу Астрид сказала что-то о неприятной поездке в Вашингтон и не захотела, чтобы он отвез ее в аэропорт. Ллуэллин боялся, что неприятность переросла в проблему. Он во второй раз набрал номер. Опять никакого ответа.

В душе он думал о встрече с Пурвилем, молодым французом, которого взял под свое крыло. Пурвиль был очень хорошим хранителем и поэтому понравился Ллуэллину. Он помог Ллуэллину убедить музей Метрополитен принять участие в предстоящей выставке Сезанна, и его назначили хранителем-консультантом выставки.

В половине десятого Ллуэллину позвонил Скутер Олбани, старый друг, представляющийся хорошим тележурналистом и пьяницей. И то и другое было совершенно справедливо. В Си-би-эс чрезвычайно долго терпели его бесконечное пьянство, потом Скутера пришлось уволить и отправить в реабилитационный центр для алкоголиков, где он снова научился затыкать бутылку пробкой. Но, к несчастью, ненадолго. Скутер был одним из тех неудачников, которые знают, как перестать пить, но не хотят применить это знание на практике. Он освещал жизнь королевских особ, политиков, наркодельцов, природные катастрофы и мир искусства; в конце концов Скутер решил, что последнее наиболее безопасно и, кроме того, там устраивались лучшие коктейли. Сейчас он подрабатывал на кабельном телевидении.

– Я только что из Парижа, там уже поговаривают о том, что скоро всех Сезаннов затянет кислотными облаками. Это напомнило мне о тебе и о достоянии твоей семьи, которого ты совсем не заслуживаешь. Я не часто вспоминаю о тебе.– Он громко засмеялся.– Ну ты как, старина?

«Скутер не изменился»,– подумал Ллуэллин. В Лондоне был полдень, а его друг уже навеселе. Удивительно, как он справляется с работой и способен выдать пятиминутную искрометную речь во время новостей.

– Старина в порядке, – ответил Ллуэллин.

Они немного поболтали. Олбани поделился несколькими фактами и теориями о картинах и выразил надежду, что вся эта суматоха послужит хорошим сюжетом для получасовой телевизионной передачи.

– Скотланд-Ярд не делает заявлений, пока все не разнюхает, но, вне всяких сомнений, с картиной Пинкстера связано убийство, и это должно тебя хорошенько напугать. – Олбани явно предупреждал его. – Лу, пожалуйста, будь осмотрителен и спрячь свою картину на чердаке какого-нибудь женского монастыря в Канзас-Сити.

– Хорошо, я буду осторожен, но и ты тоже, – сказал Ллуэллин. – Если ты и дальше собираешься следить за этой историей, может, захочешь поприсутствовать на совещании по безопасности, оно состоится через несколько недель. Если тебя это интересует, я достану пропуск.

– Черт меня побери, если это меня не интересует; достань мне билет в первом ряду.

Они разъединились, Ллуэллин в последний раз набрал номер Астрид и скорее разозлился, чем расстроился, когда не получил ответа.

Вернувшись в офис, Шарль Пурвиль обнаружил в своем кресле Ллуэллина. Он сидел, поставив локти на стол и сложив ладони, как для молитвы.

Ллуэллин посмотрел на хранителя и сказал:

– Я что-то начинаю сильно нервничать по поводу этих автопортретов. – Пурвиль вытащил из дипломата книги и начал расставлять их на полке. – Я все пытаюсь понять, почему они выбрали именно автопортреты Сезанна. Есть какие-нибудь соображения? Может, кто-то думает, что их недооценивают и после этого остальные подорожают? Повысить в цене и продать. Возможно, моя картина уже подорожала.

– Ваша особенно, потому что она окружена тайной. Если бы она была моей, я бы беспокоился.

– Почему это все думают, что мне все равно? Я чертовски волнуюсь и хочу, чтобы она добралась до Экс-ан-Прованса в целости.

– Тогда поезжайте на собрание. Керт Берьен назначил его на десятое, четверг.

– Я там буду, – сказал Ллуэллин.

Кертис Берьен был архивариусом музея Метрополитен. Это была очень ответственная должность; его непростая работа заключалась в регистрации экспонатов, в том числе тех, которые предоставлялись для выставок. Сотрудники Берьена также отвечали за упаковку и перевозку особо ценных произведений искусства.

– У меня через десять минут лекция. – Пурвиль взял еще одну стопку книг и вышел.

Оставшись один, Ллуэллин позвонил Астрид и вздохнул с облегчением, когда она наконец ответила. Он говорил с ней, как рассерженный отец:

– Где ты, черт возьми, была?

– В Вашингтоне. Я же тебе говорила.

– Может быть, но я уже начал волноваться.

После долгого молчания она ответила:

– Я очень рада, что ты волновался. Я задержалась там. Я очень хотела спать и отключила телефон.

– Значит, ты в порядке?

– Немного устала.

– Ты не забыла о нашем свидании?

– Жду его с нетерпением.

– Я договорился, что экскурсию проведет гид, молодая женщина, которая знает музей лучше, чем… ну, чем наш любимый директор.

– Я буду в одиннадцать, – сказала Астрид. – Встретимся у цветов.

Ллуэллин стоял у одной из высоких ваз с букетами поздних гортензий, гигантских далий и белых хризантем. Он безотрывно следил за главным входом в большой зал, и ровно в одиннадцать Астрид появилась.

Она подошла ближе, и он просиял.

– Доброе утро и добро пожаловать в Нью-Йорк. – Он поцеловал ее в щеку и почувствовал запах духов, который был так памятен ему. – В следующий раз, когда будешь задерживаться, предупреди. Я волнуюсь.

Она задумчиво ответила:

– Постараюсь.

Ким Кляйн, их гид, присоединилась к ним. Она была низкого роста, носила очки и разительно отличалась от высокой, светловолосой норвежки.

– Насколько я понимаю, вы хотите узнать, что происходит за кулисами.

– Галереи я могу посмотреть и сам.

– Это моя епитимья за то, что я знаю все о закоулках музея. Мне приходится сопровождать особых посетителей, желающих начать экскурсию с какой-нибудь известной картины, которой даже нет в коллекции музея Метрополитен. – Она перевела взгляд с Ллуэллина на Астрид. – Я зову их Очень Важными Занудами.

– Я не хочу быть такой, – попыталась оправдаться Астрид.

– А вы и не будете.

Ким повела их. Сотрудники музея знали ее. И она, в свою очередь, приветствовала каждого по имени. Они спустились вниз, прошли две библиотеки и ряд огромных залов, закрытых для публики, где при особой температуре и влажности хранились картины и скульптуры. Здесь были второстепенные полотна великих мастеров – пожертвования богатых благодетелей, – а также работы менее значимых авторов, которые вряд ли когда-нибудь будут выставляться. В других помещениях размещались мастерские плотника и электрика. Наконец они вошли в маленький лифт, и Ким нажала на кнопку ПХ.

– У нас есть пентхаус, – похвасталась она. – Это там мы продлеваем жизнь произведениям искусства.

Ким собственным ключом открыла массивную дверь и провела гостей в зал в девяносто футов длиной и сорок высотой. Через стеклянную стену, выходившую на север, было видно небо. Ким представила своих гостей помощнице директора отдела хранения, которая провела их мимо мольбертов. У мольбертов они на минуту остановились, чтобы посмотреть, как работают мастера. Им рассказали, как выпрямляют деформированные панели, как при помощи рентгеновских лучей и компьютера обнаруживают рисунки под слоем краски на старых картинах и почему натуральные смолы лучше искусственных.

– Нам чрезвычайно важно сохранить коллекцию. Между сохранением и реставрацией большая разница, – сказала помощница. Она была молодой женщиной с кроткими голубыми глазами; имя ее показалось Ллуэллину голландским.

Он спросил:

– А уже ничего нельзя сделать с портретами Сезанна?

Она нахмурилась:

– Насколько мы знаем, они окончательно уничтожены и не подлежат реставрации. Даже если бы это было возможным, это был бы уже не Сезанн.

Ллуэллин не ответил, только кивнул и задумчиво закусил верхнюю губу.

Через некоторое время они вернулись к массивной двери и поблагодарили гида. Экскурсия закончилась перед кафе для сотрудников, где Ким попрощалась с ними.

Астрид сказала:

– Спасибо, все было замечательно. – Не дожидаясь ответа, она поцеловала Ллуэллина в губы и нежно добавила: – Tusen takk[3]3
  Tusen takk – Большое спасибо (норв.).


[Закрыть].

Он глядел ей вслед, а запах ее духов остался у него на ладони. Он пошел за ней, потом прибавил шагу и у поворота к большому залу догнал ее.

– Я надеялся, что мы сможем поговорить. Давай пообедаем. Устроим что-нибудь особенное.

Астрид засмеялась:

– Думаю, это будет чудесно.

– Фрейзер лучший повар на Манхэттене, во всяком случае по части телячьих отбивных и цыплят. В восемь?

– В полдевятого, – сказала она.

На прощание он нежно пожал ей руку.

Фрейзер выбрал цыпленка по той простой причине, что телячьих отбивных у мясника не было. Да и сам он предпочитал цыплят. Он не оправдал данной ему рекомендации, и только превосходный салат сделал обед сносным. Ллуэллину удалось скрасить его бутылочкой «Шато Нёф-дю-Пап».

Во время обеда завязался оживленный разговор; они рассказывали друг другу о школьных годах и о своих семьях. Астрид потеряла родителей, когда ей едва исполнилось девять лет, и выросла в доме суровой и неласковой бабушки. Ее настроение испортилось, когда она вспомнила об этом.

– Сначала я жила у матери отца. Она была добрая, и мне было у нее хорошо. Но бабушка была больна, и денег не хватало. Когда мне исполнилось двенадцать, она умерла. Я плакала несколько недель. И тогда меня отдали другой бабушке, которая жила в Тронхейме. Я ненавидела жизнь в том доме, – пожаловалась она. – Школа была скучной, а дома все было очень строго. У бабушки были деньги, но мне она никогда ничего не давала. – Астрид с горечью добавила: – Всем моим подружкам давали. – Она говорила медленно, почти шепотом. – Так я научилась воровать. Я думала, что воровать нормально, у меня были деньги, и я была такой, как мои друзья. Я наловчилась. – Улыбка исчезла с ее лица. – Меня застукали и наказали. Потом я уехала учиться на дизайнера в Школу искусства ремесел.

Ллуэллин вылил остатки вина в свой бокал.

– А я, наоборот, рос избалованным. Отец давал мне деньги и хотел, чтобы я их тратил, но с умом; потом он научил меня вкладывать и приумножать их. У нас деньги почитались выше Церкви и семьи. Кажется, у тебя в молодости их было слишком мало; у меня слишком много.

Он поднял бокал:

– За нас. За тех, кто выжил.

– Ты неплохо устроился с Фрейзером и Клайдом и этими прекрасными картинами. Не могу посочувствовать твоей трудной жизни.

– Я не жалуюсь, но эта картина – хороший пример того, как вещи связывают нас. Не могу сказать, что она приносит мне много радости, потому что до сего момента я не мог делить эту радость ни с кем, кроме самых близких друзей.

Астрид улыбнулась:

– Картина сделала тебя знаменитым. Разве это плохо?

– Очень плохо. – Он покачал головой. – Слишком высока цена. Но что-то мы все о серьезном. Давай-ка выпьем коньяка.

Она сказала мягко:

– Мне очень хорошо.

Она притянула его к себе и крепко поцеловала в губы. Это было не просто выражением признательности, это явно было приглашением.

Он обнял ее и поцеловал.

– Я знаю место получше, там мы можем выпить коньяка. Очень неплохого, кстати.

Он сунул под мышку бутылку «Курвуазье», взял два бокала и повел Астрид вверх по лестнице, держа ее за руку. В огромной спальне стояло большое кожаное кресло, а рядом с ним длинный, низкий столик с современной аудиосистемой. Он включил ее, и из четырех колонок полилась «Оркестровая сюита» Бородина. Они стояли совсем близко, смотрели друг другу в глаза и смущенно улыбались. Она ослабила на нем галстук и сняла его через голову. Потом расстегнула рубашку, целуя его каждый раз, когда высвобождалась пуговица. Не произнося ни слова, они подошли к кровати, где помогли друг другу пройти ритуал раздевания и преодолеть неловкость от того, что в первый раз видели друг друга обнаженными. Со скрещенными ногами они сидели на кровати и медленно пили коньяк.

Ничто в ней не разочаровало его. Он долго целовал ее в губы, затем скользнул вниз по шее к ложбинке между грудями. Они целовались и ласкали друг друга почти час. Он вошел в нее, она начала двигать бедрами, он тоже двигался, пока не достиг оргазма.

Они лежали обнявшись и молчали. Музыка закончилась, в открытое окно ворвались звуки города.

– Ты такой нежный, – сказала она удивленным, ласковым голосом.

– На красивом пишут: «Хрупко, обращайтесь бережно».

Вдруг настроение Астрид резко переменилось. Она не мигая смотрела на него, приоткрыв рот и не говоря ни слова Затем приподнялась, присела на край кровати и вдруг вскочила.

– С тобой все в порядке?

– Уже поздно, – сказала она.

– Только одиннадцать.

– Когда ты одна в городе, одиннадцать уже поздно.

– Я отвезу тебя домой, – с нежностью сказал он. Астрид оделась и накрасила губы. Она проделала это быстро и молча. Астрид причесывалась, а Ллуэллину хотелось, чтобы она остановилась и сказала, что останется, чтобы она улыбнулась, но улыбка исчезла бесследно. Астрид оглядела себя в зеркале и сказала, что готова.

На такси он отвез ее в отель, напоследок она только поцеловала его по-матерински, открыла дверцу и вышла из машины. Ллуэллин смотрел, как она исчезает и холле отеля. Затем приказал отвезти себя обратно на Шестьдесят пятую стрит, думая на обратном пути о дне, начавшемся с телефонного звонка от Скутера Олбани, о короткой встрече с Пурвилем, об экскурсии с Ким Кляйн, наконец, об обеде и о часе в постели с Астрид. Он вспоминал, как она завела его и как им было хорошо. Но почему, когда он сказал, что с красотой нужно обращаться осторожно, она стала такой чужой и замкнутой?

Астрид заперла дверь и пошла прямо к окну, посмотрела вниз на огни машины, удалявшейся по Шестьдесят девятой улице. Но холодный страх, охвативший ее, был вызван мигающим красным огоньком, отразившимся в оконном стекле. Это было сообщение на телефоне. Она боялась, что звонил Педер, чтобы узнать, как она выполнила задание в Бостоне, и разделить с ней радость. Он скажет, что ничего не прочитал об этом в газетах. Потом, когда он узнает, что случилось, он разозлится, а может, придет в ярость. Ее охватил страх от предстоящей встречи с Педером. Когда она была с Ллуэллином, ей очень хотелось довериться ему, но вместо этого она убежала. Запасы амфетамина закончились, валиум успокаивал на несколько часов, а потом оставлял в депрессии. Героин поможет ей, думала она, только чуть-чуть, небольшой укол в левую руку, куда она уже столько раз вводила иглу.

Астрид разделась и приняла душ, сначала теплый, приятный, потом повернула воду на холодную и заставила себя оставаться под этой струей, пока не начала задыхаться. Она надела плотный белый халат, подошла к темному окну и вытерла волосы полотенцем. Словно в оцепенении, Астрид смотрела на мигающий красный огонек на телефоне; мысли ее были в беспорядке. Вдруг она вспомнила Эдвина Ллуэллина, его комнату и музыку. Его кровать. Его тепло.

Телефон зазвонил – резкий, ненужный звук. Было без четверти двенадцать, в Каннах едва ли рассвело. Педеру безразлично, сколько времени.

Дрожащей рукой Астрид сняла трубку. Двумя руками она поднесла ее к уху и чуть слышно произнесла:

– Алло.

– Астрид, милая. – Это был Ллуэллин, веселый и бодрый. – Я звоню сказать, что провел чудесный день, и надеюсь, что ты тоже. – Он помолчал и продолжил: – Ты была чем-то расстроена, когда я привез тебя в отель. – Он замялся, как будто не знал, что именно хотел сказать, но явно довольный, что говорит с ней. – Я хотел спросить, свободна ли ты в четверг. Я пойду на вечеринку и хочу пригласить тебя. Не пойми меня неправильно, там будут очень милые люди и очень богатые. И, что более важно, ты можешь получить работу. – Он засмеялся. – У них ужасный вкус, им нужен хороший дизайнер.

Она улыбнулась:

– Да, я свободна. – Она хотела сказать что-то еще, но не нашла слов.

– Я заеду за тобой в шесть, – сказал он радостно.– Да, кстати, ты забыла сережки.

Она прикоснулась к уху, удивившись, что не заметила этого.

– Принесешь их в четверг?

– Конечно. Спокойной ночи, милая, – сказал он.

Астрид положила трубку. Завыла полицейская сирена, и, как обычно бывает в Нью-Йорке, к ней тут же присоединилась вторая. Сирены смолкли вдали, а вместо них зашуршал кондиционер.

Когда телефон зазвонил снова, ее рука все еще лежала на трубке. Она подняла ее, в надежде, что это снова Ллуэллин. Из трубки донесся невнятный, металлический голос:

– Алло… Алло… Астрид? – Голос стал нетерпеливым. – Астрид?

Она поднесла трубку к уху, и голос стал ближе.

– Алло, – машинально сказала она.

– Я уже звонил, ты получила мое сообщение?

– У меня не было времени позвонить.

– Это не оправдание,– жестко сказал Педер. – В понедельник все прошло гладко?

– Я очень устала. Сегодня я была с Ллуэллином, – ответила Астрид в надежде уйти от темы.

– Расскажи мне про понедельник, – настаивал он.

– Все прошло, как ты задумал. Никто не видел, как я прошла в галерею, я подобралась к картине. Я была одна, вытащила баллончик, Педер, честно, но я… – Она начала плакать. – Прости, я не смогла сделать это.

– Этого нельзя было допускать, – закричал он. – Наши планы не могут зависеть от твоих капризов и извинений. Ты понимаешь?

– Я не могу разрушить красоту.

– Это портрет старика. Это не красота. Деньги – это красота.

– Уже хватит разрушать.

– Нет, моя Астрид. Еще одна, в Америке. Газеты и телевидение сделают из этого сенсацию. – Снова молчание. Затем он спокойно продолжил: – Ты должна вернуться в Бостон и сделать это. Там будут еще приемы и специальные выставки. Видишь ли, я согласился уничтожить четыре картины. Это надо сделать.

Ее голова склонилась набок, обеими руками она держалась за трубку. Ее глаза закрылись, пока она слушала человека, которому бесконечно доверилась. Неожиданно она почувствовала страстное желание угодить ему.

– Я попробую, – сказала она. – Я попробую.

– Ты будешь гордиться собой, – ответил Педер. – И моя любовь к тебе будет вечной.

– Ты правда меня любишь?

Во время короткой паузы она услышала приглушенный смех на связи, а потом слова:

– Я люблю тебя.

По ее щекам полились слезы.

– Спасибо, Педер.

– Ты нашла общий язык с Ллуэллином?

– Да, как ты и просил.

– И вы стали хорошими друзьями?

– Да, мы хорошие друзья.

– Хорошо. Ллуэллин нам нужен.– Она упала в кресло, ожидая, что он скажет. – Приготовься выехать в Бостон как можно скорее. Я позвоню в четверг, в шесть часов по нью-йоркскому времени.

– Я буду с Эдвином – с Ллуэллином… в четверг вечером.

– Понятно, – сказал он.

Наступила тишина.

– Педер? Педер, не сердись, пожалуйста.

Ответа не последовало, только гудки, Педер положил трубку.

Она начала рыдать.

– Пожалуйста, Педер, я хочу, чтобы ты любил меня.