Текст книги "Манчестерский либерализм и международные отношения. Принципы внешней политики Ричарда Кобдена"

Глава III
Кобден как полемист

Настоящий патриот тот, кто ищет наивысшего благополучия для своей страны и твердо убежден, что подлинное ее благополучие неотделимо от надлежащего образа действий. Он будет содействовать внешней славе, величию и интересам страны, но лишь до тех пор, пока они совместимы со справедливостью и честью.

Э. А. Фримен

У меня нет и никогда не было другого руководящего критерия или какого либо иного стандарта, который формирует мое мнение, кроме интересов, подлинных интересов моей страны, которые, по благословению божьему, являются и интересами всего человечества.

Кобден, речь 25 октября 1862 г.

Прежде чем перейти к необходимому обзору принципов внешней политики Кобдена, будет, по-видимому, правильно представить его как политического деятеля тем читателям, которые еще не знакомы с его опубликованными текстами – сочинениями, речами, письмами – или не знакомы с образцовой биографической работой о Кобдене и другими исследованиями его деятельности, которые время от времени появляются.

Возможно, по всем правилам литературной композиции портрет Кобдена как полемиста, парламентария и политического деятеля следовало бы поместить скорее после изложения его учения, чем перед ним. Если бы я писал книгу в широком биографическом жанре, я, конечно, именно так и поступил бы. Однако поскольку задачи моей работы более узкие, а в сочинениях и речах Кобдена много такого, что противоречит господствующим идеям даже нашего времени, мне представляется неразумным сразу же вводить неподготовленного читателя в нелегкую для понимания доктрину этого стойкого борца с традицией и условностями. Ведь если последовательно применить сформулированные Кобденом принципы внешней политики, мир изменится до неузнаваемости, а читатель так ничего и не будет знать о настроениях Кобдена и мотивах его общественной деятельности. Именно потому, что Кобден был новатором, его никак нельзя считать бесцельным возмутителем интеллектуального мира. Если он стремился разрушить многие массовые верования и дорогие людям предрассудки, то лишь для того, чтобы заменить их продуманными убеждениями, которые основаны на более ясных и здравых, с его точки зрения, принципах. Наконец, скажу откровенно, я хочу, чтобы читатели этой книги отнеслись к Кобдену благожелательно, ибо лишь при этом условии они смогут оценить его по достоинству в полной мере.

Морли предлагает тщательно взвешенное суждение о первом выступлении Кобдена в парламенте 25 августа 1841 г. Это суждение частично основано, как можно предположить, на свидетельствах тех, кто слушал речь, и тем более весомо, поскольку принадлежит человеку, который сам участвовал в политической жизни, когда писал биографию. Вот его слова: «Выступление прозвучало в новом ключе и сильно удивило всех расстановкой акцентов, не свойственной Палате общин. Самые вдумчивые уловили редкую тональность реализма, свойственную человеку, который привык иметь дело с вещами, а не со словами. Кобден произвел то особое и глубокое впечатление, какое возникает в английских совещательных органах, когда выступающий не бросает обвинения другой партии, не прибегает к отвлеченным рассуждениям и избитым эмоциональным приемам, а сообщает слушателям действительно важные обстоятельства положения страны».

В этих словах совершенно точно подмечены содержание и форма единственного предмета полемики, который был привлекателен или значим для Кобдена. Его занимали лишь реальные жизненные вопросы и проблемы; поэтому он оперировал только объективными фактами и не щадил усилий, чтобы их выявлять. Мало кто из социальных реформаторов обладал такой самостоятельностью и самодостаточностью, как Кобден, и никто не выводил принципы действия, когда они требовались, с большей полнотой из собственных независимых наблюдений, опыта и размышлений.

Большинство из нас, странствующих по этому интересному миру, обременены солидным грузом предрассудков и предубеждений; в ходе странствия мы, в зависимости от обстоятельств, избавляемся от многих или некоторых и, как правило, заменяем их другими. Кобден был совершенно свободен от такого неудобного багажа. Он судил о человечестве и обществе, о политических институтах и догмах, о цивилизации не так, как ему советовали судить, а на основании того, что видел сам. Он не принимал на веру готовые оценки и правдоподобные мнения, сколь бы убедительными и непреложными они ни казались; пищей для его острого и строгого ума служили очевидные факты, и в их интерпретации постоянно присутствовал замечательный здравый смысл в сочетании с теплым и великодушным отношением к людям. Бескомпромиссный индивидуалист, Кобден никогда не судил о людях по групповым признакам, никогда не смешивал народ и власти (особенно если власти были навязаны народу без согласия последнего), никогда не хвалил и не осуждал особенности и институты других стран лишь на основании того, насколько они соответствуют традициям и стандартам его собственной страны. Такой человек, как Кобден, временами мог проявлять и действительно проявлял некоторый догматизм, но всегда был чужд нетерпимости или доктринерству.

Ни один общественный деятель не относится к своей работе более ответственно. Кобден никогда не выступал перед аудиторией, – будь то Палата общин, международный конгресс или собрания рабочих в Ланкашире или Йоркшире, – ни по одному вопросу, в котором не разбирался бы так же хорошо, как другие, или лучше других, поскольку дорожил своей репутацией полемиста. В этом отношении он был полной противоположностью типичных партийных политиканов, готовых разглагольствовать о любых предметах, с которыми они знакомы лишь поверхностно или вовсе не знакомы, и предоставляющих своим слушателям самостоятельно искать в этой болтовне смысл, если он вообще там есть. Еще в 1836 г. Кобден охарактеризовал себя как человека, «стремящего докапываться до глубинных причинных оснований». Именно это и было одним из самых ярких отличительных свойств Кобдена – нежелание довольствоваться поверхностными деталями и стремление познать истоки и основания вещей, их causae causantes.

Мы уже говорили о том, сколь высоко Кобден оценивал заграничные поездки как источник точной информации из первых рук. По словам Морли, в дневниковых записях Кобдена предстает «человек, который приобретает знания не за счет скрупулезного выполнения заранее составленной программы, а благодаря естественному и спонтанно возникающему интересу». Такая оценка не представляется ни уместной, ни вполне справедливой. Кобден действительно обладал редким чутьем на значимые факты, ибо был прирожденным исследователем, человеком, наделенным исключительно острой наблюдательностью. Однако он сам подчеркивал, что путешествия и исследования – это его обязанность не только перед самим собой, но и перед обществом, которое он хотел просвещать и на которое хотел влиять. Такая постановка задачи всегда будет вызывать уважение к Кобдену у тех, кто руководствуется похожими принципами и лучше других понимает, каких умственных и прочих усилий требуют добросовестные изыскания такого рода. При этом не меньшие усилия Кобден посвящал изучению внутренних проблем Англии. Убедительное тому свидетельство – его сочинения и речи, а в своей переписке он неизменно предстает неутомимым искателем и исследователем исторических фактов, биографий и всевозможных официальных публикаций.

Выступая в парламенте по вопросам внешней политики, Кобден не скупился на решительные и острые заявления, поскольку был неизменно уверен в своей позиции и знал главную слабость оппонентов: они никогда не были до конца уверены в своей правоте. Безапелляционно изложив собственные выводы, Кобден предупреждал аудиторию, в массе своей склонную полагаться на слухи или, в лучшем случае, на любимые газеты: «Пусть никто не говорит мне о том, что он где-то там слышал». Палата принимала такие предупреждения смиренно, поскольку по собственному опыту знала, что этот манчестерец слишком хорошо информирован и не позволит себе грубых ошибок. Из-за скрупулезной работы по установлению фактов Кобден приобрел в парламенте репутацию большого оригинала, но именно благодаря этой работе коллеги все охотнее его слушали и все выше ценили. Со своей стороны, Кобден решительно не понимал, как ответственные министры, по идее, обязанные обладать качествами государственного деятеля, могут с такой неохотой относиться к признанию или изучению фактов и с таким упорством держаться за свои иллюзии и заблуждения, которые он, Кобден, убедительно опроверг.

Все свидетельства сходятся в том, что Кобден обладал редкой силой убеждения. Он добился этого благодаря прямоте, уверенности в себе, ясности мышления и прежде всего абсолютной беспристрастности. Никто не знал его лучше, чем Брайт, который говорит о «неподдельной истине, сиявшей в его глазах и на его лице». Однако в отличие от своего великого друга Кобден не был оратором и ценил риторику довольно низко, поскольку терпеть не мог расплывчатости мышления, которой, как он часто замечал, сопутствует пустое многословие. Даже опыт парламентской жизни убеждал его в том, что «человек может иметь блестящий ораторский дар, но при этом быть совершенно лишенным здравого смысла и простейшей рассудительности». Искусственность и театральность настолько претили Кобдену, что он никогда не завершал свои выступления зажигательными призывами, а, по его собственным словам, «просто садился», когда считал, что полностью изложил суть дела; иногда речь прерывалась столь внезапно, что слушатели, должно быть, чувствовали себя как пассажир, высаженный на пустынной платформе посреди ночи. Обращение к эмоциям Кобден считал столь же непозволительным, а его недоверие к любителям сентиментальных эффектов было столь глубоко, что он отклонял их предложения о сотрудничестве и считал таких людей скорее опасностью, чем помощью. «Эти люди, – писал он, – очень ненадежные политики. Возьмем, например, величайшего их представителя, Ламартина; после всех велеречивых рассуждений о национальной честности, справедливости и свободе он охотно подражает Фридриху и Наполеону в своем отношении к Италии. Такие политики совершенно лишены строгой логики Джефферсона или Кэлхуна. Эти последние могли иногда начинать с ложных посылок, но когда продолжали рассуждать, всегда было ясно, к чему они придут».

Кобден, насколько можно судить, восхищался красноречием Брайта, но собственная его сила состояла не в ритмическом строении речи, а в глубоком, почти безошибочном здравом смысле и неизменном обращении к разуму. Он всегда просил соотечественников задавать вопросы не только о торговле и трудовых отношениях, не только о финансах и образовании, но о войне и мире и внешней политике в целом, – для того, чтобы «проверить наш национальный здравый смысл». Подобные призывы могли показаться прозаическими и банальными для выступлений с политической трибуны, однако они имели несомненное преимущество перед взываниями к чувствам и эмоциям: если эффект, произведенный поверхностной риторикой, почти всегда испаряется по здравом размышлении, то воздействие, произведенное чистым изложением фактов, напротив, укрепляется и усиливается. В первом случае слушатель возвращается домой, чтобы собраться с мыслями, во втором, – чтобы продолжать размышлять над фактами.

Так или иначе, Кобден владел энергичным, доходчивым и выразительным английским языком просто замечательно для человека, который во всех отношениях был самоучкой и пришел в политику прямо из бизнеса. Стиль письменных сочинений и устных речей Кобдена отличается звучностью, величественностью и благородным чувством меры, которые ставят его в один ряд с признанными классическими образцами английского политического красноречия. Достаточно прочитать любую его парламентскую речь, и станет ясно: когда эти речи более полувека тому назад звучали в еще лишь частично демократизированной Палате общин, они были подобны свежему горному воздуху, врывавшемуся в затхлую атмосферу условности, педантизма и иллюзорности.

Кобден не совершил бы и десятой части своих трудов, не приобрел бы и десятой части своего влияния, если бы не система, которую он использовал для пропаганды своей позиции. В одном из первых сохранившихся писем (1836) он заметил: «В мире много людей, которые исполнены самых благих намерений, но не приносят столько пользы, сколько могли бы, потому что не знают, как подойти к делу». Этим недостатком Кобден никогда не страдал. Одним из главных секретов его успеха на общественном поприще была привычка к сосредоточению на задаче. В письме к сэру Роберту Пилю (23 июня 1846 г.) он подчеркнул: «Душу великого народа можно пробудить только одним способом – вызвать его симпатии с помощью истинного принципа, беспримесного и простого. Мало того, для сосредоточения внимания народа необходимо, чтобы воплощением этого принципа стал индивидуум». К такому убеждению Кобден пришел в результате только что выигранной тогда борьбы за беспошлинные продукты питания, и вся его дальнейшая общественная деятельность отмечена одним и тем же свойством: он полностью отождествлял себя с выполняемой задачей и посвящал ей всего себя без остатка.

Кобден неодобрительно отзывался о соотечественниках как о нации одной идеи, нации, по природе не способной обдумывать или делать две вещи разом. Однако люди, которые ставят себе великие цели и достигают их, почти всегда бывают именно такого сорта, и Кобден сам принадлежал к их числу. В одном из ранних писем к другу Джорджу Комбу он признался, что и сам может «заниматься только одной вещью разом», и добавил: «С этим я ничего не могу поделать, хотя и думаю, что сокращаю дни свои, строго следуя правилу: “Все, что делаешь, делай от всей души”» [ср. Кол 3, 23]. Впрочем, перспектива преждевременного истощения сил вряд ли сильно волновала Кобдена, если судить по письму к старшему брату, незадачливому Фредерику, написанному в 1838 г., когда Кобден находился еще только на пороге общественной карьеры: «Нужно помнить, что жить с пользой гораздо важнее, чем жить долго. И давайте, по крайней мере, не будем лишать себя удовлетворения, которого не может испытать человек эгоистичных и корыстолюбивый, – удовлетворения тем, что мы не омрачили всю нашу жизнь стяжательством, а отдали часть нашего времени более разумным и ценным занятиям». Кобден прожил 61 год, и по меньшей мере половина этого сравнительно недолгого срока была посвящена почти исключительно общественной деятельности. Он непрестанно трудился и тогда, когда повел смелую атаку на привилегированные круги и добыл дешевые продукты для народа, и позже, когда развернул кампанию за здравые принципы внешней политики. Как он однажды заметил, его обычная норма – «как минимум 12 часов умственного труда в день»; нередко бывало и больше.

Кобден был натурой в высшей степени практической, был реалистом в лучшем смысле этого слова. Он всегда и прежде всего думал о возможностях ближайшего будущего, четко различал действительные и идеальные мотивы человеческих поступков и никогда не позволял своему сердцу слишком сильно расходиться головой. Хотя Кобден и был увлекающимся человеком, он воздерживался от войны с ветряными мельницами. Определенные элементы политической и социальной системы Англии он считал крайне нежелательными, но сознавал, что в данный момент борьба с ними будет безнадежной, а потому принимал их, пусть и с неохотой, как неизбежную реальность. Однажды он написал Брайту, столь несхожему с ним по темпераменту: «Ты должен заставить себя смириться с некоторыми свойствами положения вещей как с неотъемлемой частью английской политической жизни твоего времени. Скажем, церковь и аристократия – это неоспоримая данность, которой хватит и на всю твою жизнь, и на жизнь твоих сыновей. Игнорировать эту данность или пренебрегать ею равно несовместимо с той ролью, которую, я полагаю, ты рассчитываешь сыграть, и которую, я уверен, ты способен сыграть».

Кобден обладал надежной защитой от иллюзий, и хотя его можно назвать одним из самых неисправимых оптимистов, он был реалистичным оптимистом. Он не желал иметь ничего общего с химерическими идеями и утопиями, о которых мечтатели много рассуждали, но никогда не могли успешно реализовать и даже не пытались это сделать. Кобден был одним из тех, кто, если воспользоваться суждением Мэтью Арнольда о Гёте, не делал человека слишком похожим на Бога, а Бога – слишком похожим на человека. Привычкой смотреть на мир с высоты человеческого роста, а не с возвышения, как раз и можно объяснить то, что Кобден был так понятен рядовому уму, который преобладает в политической и общественной жизни, и оказал столь широкое и глубокое влияние на свое время и свое поколение.

Лозунги и выспренная лексика не производили на Кобдена никакого впечатления и ничего для него не значили. Когда Гражданская война в Америке подходила к триумфальному для Севера концу, он предупреждал своего друга Чарльза Самнера[11]11
  Самнер был сенатором от штата Массачусетс и одним из наиболее влиятельных сторонников либерализма в Америке того времени. Переписка Кобдена и Самнера охватывает период с 9 марта 1848 г. по 3 марта 1865 г., но большая часть писем Кобдена относятся к годам Гражданской войны. Эта переписка частично опубликована Морли в биографии Кобдена и более полно в: J. A. Hobson, Richard Cobden, the International Man.


[Закрыть], что «величие», которым уже хвастаются соотечественники последнего, в Европе всем будет безразлично: «Ваше превосходство в других вещах – вот то единственное, за счет чего вы можете превзойти Старый Свет… Ваша претензия на существование в качестве республики подкрепляется пока только тем, что вы, как считается, превзошли то, чем мы были 60 лет назад». Слова нелицеприятные, но правдивые. Их стоит помнить сейчас, когда на место старых монархий, которые при всех своих упущениях и недостатках все-таки поддерживали мир и служили опорой порядка, цивилизованности и общей справедливости, пришли новоявленные республики; некоторым главам и народам этих республик еще предстоит доказать, что у них есть хотя бы проблески чувства свободы и терпимости.

Индивидуалист чистой воды, Кобден везде шел своим путем и никогда не примыкал к большинству, если оно не руководствовалось разумом. Подобно твердыне, он противостоял ветрам уничижений, нападок и оскорблений, разрешая им свирепствовать во всю силу. Даже в парламентской жизни он был трудным объектом для классификации, поскольку партийные узы связывали его очень слабо. Всегда и везде он стоял на позиции здравого либерализма, но был настоящей головной болью для партийных руководителей вигов, которые всегда надеялись получить его голос, но никогда не могли твердо на это рассчитывать. По многим вопросам Кобден не смог найти взаимопонимания с большинством либералов доктринерского типа, а некоторые первостепенно значимые для них вопросы имели для него второстепенное значение. Так, например, в отличие от большинства политиков его поколения Кобден выступал за расширение избирательного права, но никогда не был фанатиком этой идеи. Он всегда считал выборы только механизмом, средством для достижения цели: важно не право голоса само по себе, а то, для достижения чего оно используется. Финансовую реформу он считал даже более важной, чем парламентская, поскольку с ней был неразрывно связан вопрос государственных расходов, а этот последний, в свою очередь, зависел от государственной политики, внутренней и внешней. Кобден даже укрепился в подозрении, что массовое стремление к самоуправлению было скорее привычкой или инстинктом, напоминавшими желание кошки найти подстилку помягче, чем результатом сознательного выбора. А такой выбор, полагал он, может созреть лишь тогда, когда образованность и самосознание народа далеко превзойдут существующий уровень.

От классовых предпочтений Кобден был так же свободен, как и от партийных. В одной из ранних речей в ходе кампании за беспошлинные продукты питания он сказал: «Я с самого начала утверждал, что нам нужно сотрудничество самых лучших и самых знающих представителей всех слоев – рабочего, среднего и верхнего классов. Нам ни в коем случае нельзя допустить классовую войну в этой стране. Как ни прискорбно, в свободных и имеющих конституции государствах приходится иметь партии; в нашем просвещенном состоянии мы не можем управлять нашими институтами без них. Но не наша вина, если вопрос хлебных законов станет классовым вопросом, в котором рабочий и средний классы займут одну сторону, а наследственные законодатели – другую».

Разделение, которое осуждал Кобден, на самом деле произошло, и он никогда не переставал сожалеть о нем. Сам он никогда не называл и не считал работодателей и промышленных рабочих представителями разных социальных миров. Правда, следует помнить, что в то время, на которое пришлась общественная деятельность, сложились специфические условия. Невозможно отрицать, что большинство новых промышленников Ланкашира и Йоркшира были выходцами из рабочей среды или отстояли от рабочего класса на одно поколение и часто мало чем отличались от них в плане образования. «Есть ли такой интерес среднего класса, – однажды спросил он, – какого не было бы у людей из рабочего класса? Невозможно отделить интересы одного от интересов другого». Кобден считал идеалом единый народ, в котором не было бы рабов и свободных, а также вопиющих различий в финансовом и социальном положении. Он дошел даже до того, что несколько изменил свое прежнее жесткое суждение об аристократии как о причине и виновнике всех прошлых войн: если внешняя политика аристократии была ошибочной и опасной, то народ, который в общем и целом ее поддерживал, должен принять на себя равную долю вины.

В наши дни искушенный демагог, которому не удается достучаться до высших сфер, ищет благосклонности низших. Кобден никогда не стремился заручиться одобрением классов или масс. Он признавался, что из тактических соображений и только в интересах дела порой шел на то, чтобы доставить удовольствие массовой аудитории, но потом ему всякий раз бывало стыдно. Однако он никогда не подкупал слушателей даже малейшей лестью, – хотя и в те времена, и позже всегда хватало политических лидеров, готовых сделать такой елейный подарок, как хватало и последователей, готовых его получить. В 1853 г. на одном массовом митинге Кобден имел смелость заявить: «Основная масса английского народа образована хуже, чем народ любой протестантской страны мира». В то время 8 из 13 членов коллегии присяжных при коронере в Рочдейле все еще ставили крестик вместо подписи. Выступая в Палате общин, он сказал: «Вы ни разу не слышали, чтобы я во время дискуссий в этом собрании ссылался на высшее суждение трудящихся классов; вы не слышали, чтобы ради решения этого важного вопроса я лицемерно ссылался на преобладающие требования трудовых классов». Выступая перед избирателями Рочдейла с одной из последних публичных речей (23 ноября 1864 г.), Кобден сказал: «Знаете, если бы я только льстил вам, избегая горькой правды… если бы я постоянно твердил, что вы – самые великие, самые мудрые, самые хорошие и счастливые люди в мире, я не усомнился бы, что гожусь в премьер-министры. Я знавал премьер-министров, попавших на этот пост именно таким путем. Но я всегда следовал правилу говорить то, что думаю, безотносительно к сиюминутной популярности». Именно потому, что Кобден был выдающейся личностью, наделенной необыкновенным чувством собственного достоинства, он охотно признавал те же качества за другими людьми и относился к ним с соответствующим уважением.

Лести в свой собственный адрес Кобден тоже не терпел. Так, например, он выразил неудовольствие редактору газеты «Стар» (печатного органа Общества за мир), регулярно помещавшему имя Кобдена на первых полосах, и предложил «заключить соглашение в интересах газеты: не упоминать мое имя в числе первых на протяжении двух лет (если только речь не идет о какой-нибудь моей ошибке»[12]12
  Наглядное представление о том, как со временем меняются нравы, дает нижеследующее объявление, не так давно напечатанное в «Таймс»: «Членам Парламента и прочим. Опытный журналист, автор многих тысяч публикаций здесь и в США, предлагает внештатные услуги рекламного и секретарского характера; располагает широкими связями в кругах газетных редакторов и журналистов. Рекламный агент имеет интересные идеи, не является безработным, занимает важную журналистскую должность и хочет увеличить свой доход. Готов тратить временя только на стоящие проекты. Предложение рассчитано на тех, кто хочет иметь широко узнаваемое имя. Пишите строго конфиденциально» и т. д. Мыслимо ли большее надругательство над высоким делом политики?


[Закрыть]. К нападкам и клеветническим измышлениям Кобден относился одинаково равнодушно. Дизраэли как-то сказал, что когда на него нападают, как он считает, несправедливо, он «иногда старается забыть». Кобден поступал так же, – с той лишь разницей, что делал упор не на «стараться», а на «забыть». Однако лжецов и клеветников он молчаливо объявлял вне закона (чего они и заслуживали), и впредь они для него не существовали. Кобден был убежден: единожды солгавший, будет лгать и дальше.

По самой природе своей Кобден был человеком, что называется, «устремленным в будущее». Его взор неизменно обращался вперед; настоящее он воспринимал исключительно как пространство для отдыха и передышки в путешествии к лучшим временам, которые всегда «еще только приближаются». Главными качествами государственного деятеля он считал кругозор, знание и предвидение. Способность предвидения делала Кобдена антиподом национальной традиции больше, чем что-либо иное. Его приводило почти в отчаяние то, что английские государственные деятели, да и народ в целом, не желают смотреть вперед, предпочитают ждать, когда проблемы возникнут, решать их, когда другого выхода уже нет, и портят всё, как только могут. «Прискорбно, – писал он в поздние годы, – что мы не замечаем серьезных дефектов законодательства до тех пор, пока не начинаем страдать от их последствий». Но то, что Кобден говорил о законодательстве, было характерно и для всей государственной политики. Особенно нетерпимым был тот ее недостаток, на который постоянно сетовал принц-консорт[13]13
  Супруг королевы Виктории Альберт Саксен-Кобург-Готский (1819–1861). – Прим. ред.


[Закрыть] с его немецким пристрастием к методичности и аккуратности и которым впоследствии лорд Солсбери объяснял все провалы английской внешней политики. Объясняя своим избирателям в Рочдейле 29 октября 1862 г., в чем заключается урок американской Гражданской войны, Кобден сказал: «Мы учимся не тогда, когда поглаживаем наши бороды, устремляем взоры ввысь, подобно фарисеям, и благодарим Небо за то, что мы не такие, как все прочие. Мы учимся тогда, когда следим за таким бедствием, как эта война, когда спрашиваем себя: нужно ли исправить и изменить наши действия в Ирландии, наши действия в Индии, общее положение основной массы нашего населения в плане прав, в особенности избирательных? Если да, то пусть происходящее в Америке послужит нам предостережением. Будем же бороться со злом своевременно и не дадим ему застать нас врасплох в неблагоприятный час».

Однако при всей своей энергии и целеустремленности Кобден обладал редким качеством настоящего государственного деятеля – терпеливым добросовестным упорством, которое требует выполнять текущую задачу не как можно быстрее, а как можно тщательнее. Ему была совершенно чужда лихорадочная поспешность социального экспериментатора, который пользуется негодными материалами и делает все из рук вон плохо. Никто не был более нетерпим к несправедливости правонарушениям, чем Кобден; однако он неизменно утверждал, что прежде чем лечить болезнь, нужно поставить точный диагноз, а потому осуждал любые скороспелые и опрометчивые действия в области социальных реформ. Он с «глубоким подозрением и неодобрением» наблюдал предпринимавшиеся в «голодных сороковых» усилия по поощрению эмиграции (даже в таком крайнем случае, как Ирландия) и опасался, как бы экспатриация не стала предлогом, который позволит игнорировать глубинные проблемы национальной жизни, проблемы, порождавшие безработицу и обнищание.

Врожденный здравый смысл всегда побуждал Кобдена держаться золотой середины. Он ненавидел любое насилие; полемическая распущенность и риторический нажим претили ему не меньше, чем гражданский конфликт и баррикады. Он знал, что единственный надежный путь прогресса – это путь порядка и законности; попытки выигрывать политические сражения за счет попрания конституционных принципов он считал совершенно неприемлемыми, поскольку в таких случаях можно одержать лишь крайне сомнительные, пирровы победы. Он хотел, чтобы во всех вопросах «общественное мнение было на стороне закона». Революции, может быть, где-то и необходимы, но только не в нашей стране: наши предки сделали это за нас раз и навсегда. Единственной законной формой «прямого действия» для Кобдена был успех, достигнутый путем обращения к разуму. «Давайте будем обсуждать этот предмет как люди здравого смысла» – вот лейтмотив его речей.

Кобден сражался за высокие принципы, а потому не позволял себе критиковать людей. Суровые и часто резкие отзывы о Пальмерстоне были исключением для позиции Кобдена, стремившегося не переходить на личности. Причина в том, что Кобден относился к Пальмерстону с крайним недоверием и совершенно искренне считал его врагом своей страны и дела мира[14]14
  Еще одним явным отступлением от общего правила стала резкая критика в адрес Пиля (1846). Впоследствии Кобден сам назвал ее «крайне несдержанной», а единственным извиняющим обстоятельством – свое непривычно возбужденное состояние. Незамедлительные объяснения показали, что у Пиля не осталось обиды, и два эти человека сохранили дружеские отношения до самого конца.


[Закрыть]. В политической полемике Кобден следовал правилу «не личности, а дела». Когда во время Крымской войны Брайт развернул в Палате общин жесткую критику правительства, которое, по его мнению, хотело войны больше, чем основная масса народа, Кобден в одном письме заметил: «В конфиденциальных беседах я неоднократно пытался убедить нашего друга уделять меньше времени критике конкретных лиц в правительстве и больше заниматься внушением обществу здравых принципов. Однако он при своей задиристости находит удовольствие в том, чтобы наносить сокрушительные удары по чему-нибудь столь зримому и осязаемому, как государственный министр» (9 декабря 1854 г.).

Кобден тоже мог наносить болезненные удары и нередко наносил их, но его оружие всегда было чистым. Он следовал жесткому принципу: «Никогда никому не приписывать какие-либо дурные намерения, поскольку нет ничего более бесполезного». «Во всех классах, – заметил он однажды, – есть люди хорошие и плохие; к счастью для мира, хорошие всюду преобладают». Поэтому во всех своих выступлениях Кобден обращался к лучшим чувствам слушателей и тщательно избегал всего, что могло снизить уровень полемики. Когда в одной аудитории при упоминании непопулярного политика раздались неодобрительные возгласы, он тут же решительно заявил: «Нет, нет, нет! Мы должны предъявлять ему не крики протеста, а разумные доводы». «Кто таков Пальмерстон?» – спросил он на другом выступлении. Кто-то крикнул: «Предатель!» – и немедленно получил краткую отповедь: «Нет, я не стану говорить о нем хуже, чем говорил в Парламенте ему в лицо». Простым слушателям такие отповеди могли нравиться или не нравиться, но это было их дело, а не Кобдена. Большинство известных политиков он превосходил непоколебимой преданностью принципам достойного поведения в общественной жизни. В этом у него было много общего с Пилем, и духовное родство все больше сближало этих двух людей. В одном письме Пиля к Кобдену (1846) встречается замечание, равно применимое к ним обоим: «Ни общество в целом, ни мелкий мирок не понимают и не способны понять мотивы, которыми общественные деятели руководствуются в лучших своих поступках».

Кобден стремился к тому, чтобы честность и прямота стали неотъемлемым свойством в любой сфере политики, как внутренней, так и внешней. Он не терпел уклончивости и манипулирования высокими принципами. Человек, даже если он политик, должен быть абсолютно правдивым; иначе он вообще не может быть правдивым. Принципы служили для Кобдена правилами чести и жизни, правилами, которые необходимо принимать и соблюдать целиком и полностью, а не выборочно. Скажем, Гладстон, восходившая тогда надежда либерализма, на ранней стадии своей карьеры не вполне соответствовал этому критерию. Кобден писал Ричарду 27 января 1857 г.: «Я самого высокого мнения о способностях Гладстона… Его обаяние объясняется тем, что когда он к вам обращается, он производит впечатление человека искреннего и честного. Но его совесть еще не повернула его в нашем направлении, а если все же повернула, то он не прислушался к ее требованиям. И, я боюсь, временами он смешивает совесть с интеллектом». Поэтому Кобден просил редактора «Стар» пока воздержаться от слишком обильных комплиментов в адрес Гладстона.