Текст книги "Манчестерский либерализм и международные отношения. Принципы внешней политики Ричарда Кобдена"

Вероятно, может сложиться впечатление, что мир наших дней больше не порождает таких людей. Состоит причина лишь в том, что разбилось лекало, или же в том, что закончился сам материал? И если верно второе, откуда и когда поступит его крайне необходимый запас?

Глава IV
Пределы вмешательства

Действительно ли Англия настолько сильнее любой другой страны, что может, не сомневаясь, говорить о своей готовности исправлять несправедливость по всему миру? Не приведут ли такие заявления и обещания к преждевременному истощению ее средств или к провалу в момент действия?

Речь Гладстона, 1869 г.

За что сейчас идет борьба – за справедливый и прочный мир или за новую расстановку сил? Если это всего лишь борьба за новый баланс сил, кто гарантирует, кто может гарантировать стабильное равновесие новой системы? Стабильной может быть только спокойная Европа. Нужен не баланс сил, нужна общность сил; нужно не упорядоченное соперничество, а упорядоченный общий мир.

Президент Вильсон, речь в Сенате США 22 января 1917 г.

На острие обвинений в адрес современной Кобдену внешней политики он поместил доктрины баланса сил и вмешательства. С его точки зрения, они представляли большую и меньшую посылки силлогизма, неизбежным выводом которого была война. Сначала поговорим о балансе сил. Когда Кобден вступил в общественную жизнь, государственные деятели употребляли это выражение реже, чем в начале столетия, но сама доктрина по-прежнему считалась оплотом европейской стабильности; чтобы решительно и быстро применить ее, достаточно было появления серьезной угрозы существующему территориальному порядку.

Первое формальное признание доктрины в европейских политических отношениях принято относить к Вестфальскому миру (1648), которым завершилась Тридцатилетняя война. Однако ее родословная гораздо длиннее, поскольку начиная с классической античности не было периода, когда военные правители, обладавшие достаточной силой, не пытались навязывать тот или иной принцип равновесия. Если говорить о Европе Нового времени, то какие бы обманчивые и вычурные доводы ни выдвигались (и довольно часто) в защиту доктрины баланса сил, главное ее оправдание, по сути дела, состояло в следующем: необходимо создать и поддерживать такое несомненное равновесие между сильнейшими государствами, которое могло бы предотвратить угрозу доминирования любого из них. Неизменная особенность этой политики состояла в том, что великие державы, как правило, одобряли ее применение к соседям, но ни одна держава, сколь бы амбициозной и агрессивной она ни была, никогда не признавала законными попытки применить такую политику к ней самой.

Как мы уже видели, Кобден неизменно придерживался следующего правила (которое делало его одним из самых трудных противников в полемике): он никогда не принимал политические теории или мнения на веру, но всегда требовал от них доказательности и обоснованности. К доктрине баланса сил он впервые обратился в своем втором сочинении (1836) под названием «Россия» (хотя в нем шла речь и многом другом): «Нашу историю в прошлом столетии, – писал он, – можно назвать трагедией британского вмешательства в политику Европы. Это вмешательство замышляли и выполняли государи, дипломаты, пэры и генералы, а страдал простой народ. Решения этих господ обернулись для грядущих поколений долгом в 800 миллионов»[18]18
  В 1914 г. государственный долг все еще составлял около 650 млн ф. ст.; Великая война увеличила его в совокупности почти до 8 млрд ф. ст.


[Закрыть].

Единственной причиной этой трагедии, этого <государственного> долга и вызванного им обнищания Кобден считал непрерывные войны и вмешательство в дела других стран; к такой политике прибегали крупные державы, стремившиеся реализовать иллюзорный принцип равновесия. Когда же родилась эта доктрина, кто был ее автором и с какого времени она начала применяться? Когда наш добросовестный исследователь захотел получить ответы на эти вопросы и обратился к трудам признанных авторитетов, – таких, например, как Ваттель и Генц, – он обнаружил, что согласны они лишь в одном: на протяжении некоего неопределенного времени существовал своего рода «союз», благодаря которому, как предполагалось, Европа жила в мире и процветании.

В частности, Генц определял баланс сил как «такую систему взаимоотношений между соседствующими государствами, более или менее связанными друг с другом, при которой ни одно из них не может покуситься на независимость или основные права другого, не встретив при этом эффективного противодействия с какой-либо стороны и, соответственно, не поставив себя под угрозу». Кобден хотел знать, когда эта система была вынесена на рассмотрение и подписана, ведь о ней, похоже, никто не слышал. Случилось ли это до Утрехтского мира, до Войны за австрийское наследство, до Семилетней войны или до Американской войны? Существовала ли эта система во время французских революционных войн? Действовала ли она в то время, когда Великобритания захватывала голландские колонии в Южной Африке и на Востоке, присваивала французские территории в Канаде и отнимала Гибралтар у Испании? Принадлежали ли к этой системе Россия, Пруссия и Австрия, когда делили Польшу; входила ли в нее Франция, когда забирала часть Швейцарии; Австрия, когда присоединяла Ломбардию; Россия, когда захватывала шведские, турецкие и персидские территории; или Пруссия, когда аннексировала Силезию?

Одна лишь постановка подобных вопросов убедительно свидетельствует, что теоретическая доктрина политического равновесия подразумевала положение вещей, никогда не встречавшееся на практике; иными словами, она была только плодом воображения, который в зависимости от обстоятельств мог значить все что угодно, или ничего не значить, поскольку каждое государство оставляло за собой право утверждать, толковать или отвергать этот принцип по собственному усмотрению сообразно своим ситуативным возможностям и интересам. Доктрина баланса сил никак не была плодом союза или согласия между великими державами именно по той причине, что эти державы никогда не соглашались терпеть сколько-нибудь длительное состояние равновесия в Европе. Если говорить о балансе сил в том смысле, как его понимали правители и государственные деятели, то он всегда подразумевал такое состояние, которое в данное время и при данных обстоятельствах могут создать сильнейшее государство или сильнейшая группа государств. Даже Наполеон заявлял, что он тоже поддерживает баланс сил, когда в одной ситуации не позволил России занять Дарданеллы, – хотя до этого сам вторгся в Турцию. После Наполеона «европейский баланс» находился в английских руках, как это честно признал голландский король Виллем I.

Тем не менее при всей своей необоснованности и иллюзорности эта доктрина в течение многих поколений оставалась источником бесчисленных бед. Ссылаясь на ее требования, Англия в разное время выступала на стороне или боролась против каждого европейского государства. Лились реки крови, старые владения терялись, новые приобретались, самые разные политические перемены происходили по всей континентальной Европе, но без малейшей пользы, – поскольку реальный баланс сил никогда не существовал и до него было так же далеко, как и всегда.

Некоторые ранние адепты доктрины утверждали, что она не имеет ничего общего с настоящими союзами и является своего рода их заменителем. Кобдену было нетрудно показать, что во все времена группировки такого рода считались полезными, даже если состояли из крайне плохо сочетаемых элементов, – как, например, альянс Людовика XIV с Турцией в XVII в. В то самое время, когда Кобден работал над своими первыми сочинениями, английское и французское правительства возрождали доктрину из опасения, что Россия вынашивает агрессивные планы в отношении той же самой мусульманской державы. Перспектива участия Англии в поддержании отвратительного турецкого режима приводила Кобдена в ярость; и тогда, и потом он решительно осуждал идею альянса с турками, считая ее позором для национальной репутации.

К счастью, казавшаяся в 1836 г. неизбежной война на стороне Турции не состоялась, но через 20 лет Кобдену предстояло увидеть, как его страна и Франция объединились с турками против третьей христианской державы ради защиты порочной системы правления, которая за этот промежуток времени стала еще хуже. Если бы он прожил еще 20 лет, он стал бы свидетелем того, как его страна едва (и почти против ее воли) избежала подобной же схватки. Но окончательным опровержением доктрины баланса сил он, несомненно, счел бы разыгранный во время Великой войны спектакль примирения христианских держав, противостоявших друг другу в Крымской войне, дезавуирование договоренностей 1856 и 1878 гг., а также союз Турции с Германией и Австрией, которые в 1854 г. отказались выступить на ее стороне против России.

Значение доктрины баланса сил заключено в ее практическом применении. Она была бы совершенно безобидной, если бы ее признание не шло дальше пассивного одобрения. Однако она неизбежно побуждала державы, придававшие ей значение, к дипломатическому или военному вмешательству, когда они считали, что равновесие находится под угрозой. И здесь Кобден вынужден был объявить главным возмутителем спокойствия свою собственную страну. Когда он только еще начинал писать, Министерство иностранных дел возглавлял лорд Пальмерстон, а потому дух вмешательства был там особенно силен. Страна жила в постоянном ожидании сюрпризов, сигналов тревоги и пугающих событий; уровень вооружений оставался на разрушительно опасном уровне.

Историческому аспекту политики вмешательства Кобден уделил достаточно детальное внимание в своих сочинениях, но и его речи по внешней политике в большей или меньшей степени непременно затрагивали эту тему; главное место занимала она и в его общеполитической борьбе за дело мира. Как обычно, Кобден сформулировал свою позицию предельно четко: выступая против вмешательства, он хотел распространить запрет на любые виды вмешательства в дела других стран. Имея в виду недавнюю победу движения против хлебных законов, он писал Брайту в октябре 1846 г.: «Политическую жизнь я начал с того, что письменно выступил против вмешательства в чужие дела, и с каждым годом новый опыт укрепляет меня в моем изначальном убеждении, что именно вмешательство является главной причиной многих наших внутренних проблем… Мне всегда инстинктивно претила эта система заграничного вмешательства, протокольных и дипломатических выпадов и т. д. Я буду рад, если ты вместе с другими нашими друзьями-фритредерами, которые все-таки вдолбили прессе требования здравого смысла по другому вопросу, выступишь против системы Пальмерстона и попытаешься не позволить Министерству иностранных дел испортить то доброе дело, которое Министерство торговли сделало для людей».

Принцип невмешательства, первостепенный пункт политической платформы Кобдена, основывался на глубоком убеждении, что каждая нация имеет право самостоятельно решать свои проблемы и что внешнее вмешательство может быть оправданно лишь в исключительных случаях, когда затрагиваются непосредственные и насущные интересы других народов. Вмешательство в чужие дела безусловно вредно для государства, которое посвящает другим странам энергию и деньги, столь необходимые дома. Кобден хотел применить в Англии принцип Вашингтона, сформулированный в прощальном послании к американскому народу: «Для нас главнейшим правилом поведения во взаимоотношениях с иностранными государствами является развитие наших торговых отношений с ними при как можно меньших политических связях». Кобдена сильно тревожили последствия постоянного заигрывания с крупнейшими военными державами континентальной Европы; он полагал, что если Англии однажды придется конкурировать с такими компаньонами, она неизбежно придет к политике альянсов и будет вынуждена состязаться с другими странами на суше, одновременно сохраняя непобедимый и дорогой флот.

Заграничные впечатления укрепили Кобдена в убеждении, что политика вмешательства приносит только раздражение и вред. Он писал Брайту: «Во всех поездках меня неотступно сопровождают три мысли: сколько ненужных забот и волнений Англия посвящает делам других стран, с каким малым знанием мы беремся решать проблемы других народов и насколько лучше было бы употребить эти усилия на улучшение наших внутренних дел». Английские правительства неизменно стремились исправлять другие страны не только против их воли, но и с полным равнодушием к их традициям; Англия навязывала им конституции, которых они не просили и не хотели, позволяла себе указывать им, что они могут и чего не могут делать не только в отношении других стран, но и у себя дома. Как только намечалась возможность посадить на трон нового правителя или доставить свергнутого в безопасное место, британские военные корабли были наготове для конвойной службы. «Мы – главные перевозчики неудачливых королевских особ по всему миру, – писал Кобден из Греции в 1837 г. – Когда же это безумие кончится?».

В то время наше правительство взяло на себя ответственность за безопасность короля Греции Оттона и его супруги, Донны Марии Микель Португальской, а также Фердинанда II Неаполитанского (короля «Бомбы»). До конца жизни Кобден не переставал убеждать суетливых министров иностранных дел, что им нужно проявлять терпение и больше полагаться на «естественное развитие событий», а не бросаться сломя голову в такие места, где не рискнули бы показаться даже ангелы. Когда маркиз Лорн, готовясь занять пост генерал-губернатора Канады, докучал себе еще не возникшими трудностями, Дизраэли успокоил его такими словами: «Мой дорогой лорд, когда Вы достаточно поживете, Вы поймете, что государственные дела развиваются своим чередом». Кобден стремился содействовать тому, чтобы принцип laissez faire, laissez passer[19]19
  Подробнее об истории появления этой максимы, означающей призыв к свободе предпринимательства и международной торговли, см. в: Онкен А. Невмешательство и свобода торговли: история максимы Laissez faire et laissez passer. М.; Челябинск: Социум, 2018. – Прим. ред.


[Закрыть] доминировал в общей государственной политике, но особенно хотел его соблюдения во внешней политике, – за исключением тех редких случаев, когда чрезвычайные и неотложные задачи делали вмешательство обязательным и отвечающим интересам страны.

Кроме того, Кобден принадлежал к числу немногих английских общественных деятелей того и любого другого времени, которые не считали, что их страна не может поступать неправильно, и без колебаний беспристрастно порицал правительства, какова бы ни была их партийная принадлежность, за неправые действия, совершенные от имени страны. Многие особенности внешней политики того времени подтверждали правоту его резких упреков, но особенно неприемлемым для его представления о чести и достоинстве было то, что в большинстве случаев вмешательство принимало форму карательных или принудительных действий против малых и слабых стран. Показательный пример – блокада Греции в 1850 г. Причиной послужил отказ греческого правительства удовлетворить грабительские требования по выплате компенсаций британским подданным и прежде всего Дону Пасифико, португальскому еврею, постоянно проживавшему в Гибралтаре; этот последний требовал в 5–6 раз больше того, на что, как потом выяснилось, имел право. Кобден совершенно справедливо назвал это «вопиющим актом мошенничества»[20]20
  См. ниже, с. 152–153.


[Закрыть]. Со ссылкой именно на этот эпизод он высказался о политике правительства вигов, выступая в Манчестере 1 января 1851 г.: «Я поставил себе задачу добиваться определенных вещей; самая дорогая моему сердцу среди них – это более примирительная и согласительная политика в отношениях между странами или, если говорить конкретнее, в отношениях между нашей страной и другими государствами. Ничто не может досадить мне больнее, чем вид Англии, попирающей принцип мирной и гуманной политики применительно к слабой стране, которую она держит железной хваткой, словно ребенка. Бесчеловечность, грубость и насилие, которые Англия демонстрирует в отношении бессильного государства, Греции, вызывают у меня особое негодование; с таким же основанием я сочту трусом и тираном человека, который мучает ребенка и издевается над ним».

Кобден, движимый коммерческими интересами, пока общественная деятельность не поглотила все его время, с отвращением наблюдал, как китайцам навязывают торговые договоры силой оружия. Он заявлял, что подобные методы применяются в Китае только потому, что эта страна не способна сопротивляться. Сильное возмущение вызвала у него китайская война 1858 г., которую совместно вели Англия и Франция. Китайцы вскоре потерпели поражение; это было совершенно неизбежно, поскольку регулярным войскам, имевшим современные винтовки, противостояли разношерстные отряды с допотопным вооружением. По Тяньцзиньскому договору Китай открывал дополнительные порты и реки для иностранной торговли. Но ликование в Англии по поводу победы и договора нисколько не уменьшило сильную тревогу Кобдена по поводу «нашей преступной политики на Востоке» и его убеждение, что нельзя успешно развивать торговлю путем убийства покупателей.

Через год с небольшим к новой войне в Китае привели безрассудные и самовольные действия английского адмирала; он попытался силой проложить себе путь по реке Байхэ в Пекин, куда должен был доставить английского посланника для ратификации Тяньцзиньского договора. Китайские власти отказались убрать заграждения, прикрывавшие вход в реку, адмирал ввел в дело свои канонерские лодки, но береговые форты открыли по ним сокрушительный огонь. Англичане не имели права входить в реку, и поступок адмирала не получил одобрения правительства. Однако поскольку китайцы отказались возместить нанесенный ущерб и пойти на уступки, англо-французские силы начали новое наступление и остановились только у ворот Пекина. По пути французы разграбили величественный летний дворец императора, а англичане по указанию посла лорда Элджина разрушили его.

Подобные случаи переполняли Кобдена отвращением, но не менее предосудительными он считал дипломатические интермедии, которые создавали ложное впечатление, будто за ними стоит сила, готовая к применению, если слова не достигнут цели. В беспочвенной надежде на активную поддержку дружественные страны принимали опрометчивые решения. Критикуя изобиловавшие высокопарными общими местами заявления лорда Джона Рассела по итальянскому вопросу в 1856 г., Кобден писал: «Что предлагает лорд Джон, что предлагают аристократические политики, в чьих руках находится наша внешняя политика? Может быть, они хотят, чтобы граждане итальянских государств заставили свои правительства дать им конституционную свободу? Если так, то готовы ли наши политики помочь им? Все, кто знает, что представляет собой наше правительство, должны ответить: нет, тысячу раз нет… Нужно вновь и вновь объяснять английскому обществу и всему миру: наши аристократические политики зарабатывают политический капитал на итальянцах, поляках, черкесах и так далее. исключительно в своих целях; у них нет ни малейшего намерения утверждать свободу где-либо. И эта игра будет продолжаться до тех пор, пока английское общество позволяет им лицемерно выражать сочувствие жалобам иностранцев вместо того, чтобы заниматься делом свободы дома».

Политика предупреждений, запугиваний и угроз обычно срабатывала в отношении малых государств, но грозила опасностью, если государства были сильными. В тех случаях, когда подобные непродуманные действия не приносили результата, единственным выходом оставалось своевременное отступление, даже с ущербом для достоинства и престижа. Критикуя в 1850 г. в Палате общин склонность лорда Пальмерстона к вмешательству, сэр Роберт Пиль попросил его: «Поостерегитесь, как бы не настало время, когда вы, будучи испуганы собственным вмешательством, лишите вашей поддержки тех, кого обнадежили, и оставите их в горьких раздумьях о том, что вы их предали».

Это предсказание печальным образом подтвердилось 14 лет спустя, когда правительство Пальмерстона оставило Данию в одиночестве во время датско-прусского конфликта из-за Шлезвига и Гольштейна, – хотя ранее создавало у Дании убеждение, что при неблагоприятном развитии событий на помощь ей придет сильная рука Великобритании. Накануне провала Лондонской конференции лорд Джон Рассел заявил в Палате лордов (17 июня 1864 г.): «Флот Ее Величества готов к любому делу, какое ему поручат». Флоту не пришлось делать ровно ничего, поскольку в конечном итоге, несмотря на все воинственные и громогласные заявления лорда Рассела, английское правительство бросило Данию на произвол судьбы, а через 33 года в похожих обстоятельствах поступило так и с Турцией.

Вотуму недоверия, который инициировал Дизрэли, не хватило всего 18 голосов. Правительство обвинялось в том, что оно, «допустив провал торжественно заявленной им политики поддержки независимости и целостности Дании, умалило авторитет нашей страны в глазах Европы и тем самым ослабило средства защиты мира». Суждение Кобдена по этому вопросу было совершенно справедливым: «Нет ни малейшего сомнения, что Англия и ее правительство побуждали эту малую страну, Данию, к безнадежному сопротивлению, с самого начала внушая ей ложную надежду, что мы обязательно придем на помощь»[21]21
  В книге «История двадцати пяти лет» Спенсер Уолпол дает Пальмерстону такую характеристику в связи с этим эпизодом: «Он любил вести самонадеянную игру на карточном столе Европы, и привычная удача убедила его в том, что он мастерский игрок. Однако под конец жизни ему было суждено встретить игрока куда более сильного, которого он, на свою беду, не сумел распознать и оценить по достоинству. Господина фон Бисмарка он встретил с такой же самоуверенностью, с какой встречал других противников, и вышел из схватки сломленным и побежденным» (Spencer Walpole, History of Twenty-five Years, vol. 1, p. 518). Правда, справедливости ради следует сказать, что первую скрипку в этом эпизоде играл Рассел, который тогда возглавлял министерство иностранных дел. Именно он демонстрировал неуместную решимость и до последней минуты метал громы и молнии гораздо энергичнее Пальмерстона.


[Закрыть].

Правда, к чести Пальмерстона, следует отметить, что в одном важном случае он воздержался от вмешательства, которого от него, вероятно, все ожидали, и своей осторожностью заслужил похвалу Кобдена. В 1859 г. Пальмерстон не стал впутывать свою страну в итальянскую войну между Францией и Австрией, и престиж Англии вопреки предсказаниям не только не упал, но благодаря нейтралитету настолько укрепился, что обе противные стороны пожелали ее участия в мирных переговорах. Тем не менее сомнительно, прав ли был Кобден, когда заключил, что в данном случае Пальмерстон решил не вынимать меч из ножен потому, что страна более не желала продолжения вооруженных интервенций.

Нужно заметить, что Кобден, беспощадно критиковавший политику вмешательства министров иностранных дел и правительств, был достаточно справедлив, чтобы возложить равную долю вины на народ, который одобрял такое вмешательство. Скажем, глупость и бессмысленность Крымской войны он обличал с начала и до конца, но при этом решительно расходился с теми сторонниками мира, которые возлагали всю ответственность только на правительство. В одной из хорошо продуманных речей, с которыми Кобден выступал в то время перед избирателями, были такие слова: «Вы не можете отделять себя от чести или бесчестья вашего государства, от действий тех кабинетов и законодателей, которым вы разрешаете действовать в ваших интересах и от вашего имени». Если Пальмерстон и гипнотизировал Англию, то делал это с добровольного согласия ее народа. Политику вмешательства проводил и вел порожденные ею войны вполне конкретный государственный деятель, но народ в большинстве своем одобрял эту политику и тем самым брал долю ответственности на себя. «Вы не должны обманываться по поводу того, – писал он Брайту, – что зло коренится в драчливом, вспыльчивом, самолюбивом, презирающим все иностранное и сентиментальном характере того неповторимого островного существа, которое зовется Джон Булль. Почитайте, как его описывает Вашингтон Ирвинг[22]22
  В «Книге эскизов», изданной в 1819 г. после поездки в Англию.


[Закрыть]: это существо начинает помахивать дубинкой всякий раз, когда узнает, что где-то в мире намечается заварушка, и свирепеет при одной мысли о том, что какой-нибудь другой народ смеет затевать ссору, не спросив его согласия или не пригласив его участвовать в этой ссоре».

Кобдена крайне удручало то, что агрессивное поведение английских правительств лишало их морального права протестовать против таких же неправомерных действий, совершаемых другими сильными государствами. Скажем, в 1849 г. Россия вторглась в Венгрию, чтобы помочь австрийцам подавить восстание Кошута; Кобден понимал, насколько сложно министру иностранных дел заявить протест, и почти оправдывал его пассивную позицию. Потом, когда русские безжалостно подавляли польскую революцию уже в пределах своих собственных границ, он заметил (в ноябре 1863 г.): «Зная, что русские сжигают польские деревни, я не отваживаюсь даже упрекнуть их, поскольку опасаюсь, что они покажут на Японию и прокричат нам в уши слово “Кагосима”»[23]23
  В 1863 г. английские корабли обстреляли этот город, причинив ему большие разрушения.


[Закрыть].

Протестовать против политики вмешательства и порождаемых ею войн побуждали и соображения более меркантильного характера. Эта политика был причиной бюджетного дефицита, большого государственного долга, тяжелых налогов и чрезмерных расходов на вооружение в мирное время; в результате страдали промышленность, торговля и сельское хозяйство, а уровень жизни народа оставался на низком уровне без всякой пользы и нужды. Чувство справедливости Кобдена восставало и против того, что хотя его страна несла львиную долю издержек на континентальные войны, страны, ради которых она щедро жертвовала жизни и деньги, платили ей черной неблагодарностью.

Одно из худших свойств интервенционистской политики состояло в том, что она мешала сосредоточиться на повседневных внутренних задачах страны, сдерживала прогресс гражданской и политической свободы. Будучи убежден, что ни одна нация, постоянно вмешивающаяся в дела других народов, не может в достаточной мере заботиться о собственных делах, Кобден сожалел о восторженном приеме, оказанном Гарибальди, когда тот посетил Англию в 1864 г. Признавая, что такое преклонение перед героем само по себе вполне уместно, он, однако, усматривал в нем новые перспективы вмешательства в дела, которые непосредственно не затрагивают Англию. По этому поводу он писал одному другу: «Когда же, наконец, народ нашей страны начнет думать о внутренней политике? Наш друг Брайт, наблюдая из окна, как на Парламентской площади десятки тысяч людей приветствуют итальянца, заметил: “Если бы только народ смог устроить несколько таких демонстраций ради самого себя, тогда и мы смогли бы что-нибудь сделать для него”. Но внимание людей, видимо, занимают только внешняя политика, пресса и парламент».

На сей раз опасения Кобдена не оправдались. Визит «итальянца» завершился быстро и неожиданно. Пока «льва Капреры» можно было водить на шелковом поводке по лондонским салонам, все шло гладко. Но Гарибальди был человеком народа; когда он выразил желание посетить провинциальные демократические города, правительство сочло это опасным для общественного спокойствия и с недостойной поспешностью порекомендовало ему вернуться на его родной остров.

Общий вопрос можно сформулировать так: должны ли народы, и в частности британский народ, оставаться безразличными к тому, насколько благополучно и счастливо живут менее развитые общества? Кобден отвечал, что его возражения против вмешательства не подразумевают такого вывода. Конечно, он хотел видеть «Польшу счастливой, Турцию цивилизованной, Россию добропорядочной и свободной». Все дело только в том, как добиваться желаемых изменений: с помощью морального или с помощью материального воздействия, за счет внутренних преобразований и независимых усилий или за счет внешнего вмешательства. Кобден считал, что долг каждой страны – строить свою судьбу собственными руками; от соседей требуется лишь одно: не препятствовать этим усилиям и не вмешиваться. «Думаю, – сказал он однажды, – если в рамках нашего общественного целого, нашего политического сообщества мы сможем относиться друг к другу правильно, честно и справедливо, если добьемся этого у себя дома, то, пожалуй, сделаем максимум того, что вообще можем. Я не считаю, что несу ответственность за торжество правды, истины и справедливости во всем мире».

Таким образом, Кобден, не признавая за своей страной права налагать узы зависимости на другие народы, не признавал и обязанности воевать за их свободу вместо них самих. Однажды в Палате Общин он сказал: «Я не меньше любого другого симпатизирую тем, кто борется за свободу во всех частях мира. Но я никогда не одобрю внешнего вмешательства с целью освобождения того или иного народа силой оружия, поскольку в таком случае лишается силы обратный принцип: недопустимость любого иностранного вмешательства в дела народов с целью угнетения этих народов».

Приводя в пример историю собственной страны, Кобден утверждал, что все ее свободы завоеваны исключительно благодаря опоре на собственные силы. Может показаться, что при всем своем пылком человеколюбии он порой проявлял исключительную терпимость к порочным политическим и социальным условиям в других странах. На самом же деле он мирился с этими условиями ничуть не больше, чем, скажем, гражданин монархической страны «мирится» с конституцией соседней республики. Он стремился лишь опровергнуть право или обязанность внешней силы на вмешательство, будучи убежден, что такое произвольное вмешательство, даже с благими намерениями, в конечном счете принесет другой стране больше вреда, чем любые пороки государственного управления, существующие там в данный момент. Кобден всегда смотрел вперед, а изучение истории убедило его, что делать работу за другую страну значит парализовать ее силы и задержать ее прогресс. Кроме того, он считал, что жизнь и деятельность наций повсюду следуют «естественным» путем развития, который (в одних странах медленнее, чем в других) неизбежно приводит к улучшениям, – если, конечно, события не ускоряются искусственным образом по наущению внешних советчиков, стремящихся навязать скороспелые рецепты мира и счастья.

Некоторых государственных деятелей, высказывающих такую позицию, можно было бы назвать циничными или, во всяком случае, эгоистически равнодушными к благополучию других. Однако позиция Кобдена была, скорее, выражением глубокого уважения к независимости наций, выражением непоколебимой веры в человеческую индивидуальность и человечество, а также его убеждения, что самый надежный и правильный путь прогресса – терпеливая и кропотливая работа. Признавая, что уровень цивилизованности всегда относителен и зависит от людей, места и времени, Кобден считал, что возвышение нации должно происходить главным образом за счет ее собственных моральных и интеллектуальных ресурсов; лучшая услуга, которую развитые народы могут оказать менее удачливым соседям, – терпеливо ждать и позволить этим последним самим искать устраивающий их выход из положения.

Более того, будучи человеком достаточно старомодным, Кобден верил, что мир направляет и о нем заботится мудрость более высокая, чем искусство государственного управления, которое он всегда ставил не слишком высоко. В этой своей глубокой вере он открыто признался на одном из последних выступлений в Рочдейле в ноябре 1863 г.: «Кто-нибудь спросит, уж не хочу ли я оставить эти дурные вещи без исправления. Скажу так. Я верю в Бога и убежден в существовании Божественного промысла, который устранит затруднения. Не думаю, что Промысел предоставил нам право проводить его волю в этом мире. По моему убеждению, когда совершается несправедливость, будь то в Польше или еще где-нибудь, сам процесс причинения несправедливости, если в него не вмешиваться, заключает в себе исцеление от нее, ибо несправедливость есть причина слабости, несправедливость вредит тем, кто ее совершает. Полагаете ли вы, что Всемогущий уполномочил эту страну улаживать дела и ликвидировать проблемы других стран? Нет! Мы не являемся настолько образцовым примером, чтобы претендовать на такое право».