Текст книги "Манчестерский либерализм и международные отношения. Принципы внешней политики Ричарда Кобдена"

Эта работа, как и ее предшественница, тут же привлекла большое внимание. Если учесть, что Кобден не имел литературного образования и, насколько известно, прежде никогда не вынашивал честолюбивых литературных планов, эти первые опыты следует считать просто замечательными. Они убедительно доказывают, что для успеха публицист в первую очередь должен иметь четкую идею и решимость изложить ее. Морли называет эти сочинения «важной вехой в истории английской политики». С их появлением Кобден, которому уже незачем было скрываться под покровом анонимности, приобрел репутацию одного из самых убедительных, проницательных и хорошо информированных политических публицистов того времени. За этими работами последовали другие сочинения и публичные письма, хотя Кобден никогда не был, по его собственным словам, «одержим писательством».

К этому времени он ощутил неодолимую потребность заняться активной общественной деятельностью, которая лишает счастья столь многих людей, корыстных и бескорыстных, и приносит полное удовлетворение столь немногим, – быть может, и никому. С каждым годом эта потребность становилась все более насущной и находила живейший отклик; в конце концов политическая деятельность поглотила все внимание Кобдена, став целью и смыслом его жизни. Бескорыстное погружение в национальные проблемы дорого обходилось Кобдену, и в минуты сомнения он задавал себе горький вопрос, стоило ли вообще все это затевать.

Тем временем бизнес Кобдена продолжал процветать; за четыре года успешного производства и столь же успешной торговли его доходы существенно выросли, и он начал подумывать о том времени, когда сможет полностью посвятить свое внимание тем высоким общим интересам, которым он позволил войти в его жизнь. В 1838 г., 34 лет отроду, Ричард написал брату Фредерику, которого опрометчиво привлек к ведению дел: «Я приложу все силы, чтобы стать независимым от притязаний бизнеса на мое время и мои заботы»; он подсчитал, что с помощью братьев в качестве деловых партнеров дополнительные пять лет упорной работы позволят ему удалиться в «добровольное изгнание» от фабрики и коммерции. Однако по странному капризу судьбы вполне разумные ожидания этого невероятно энергичного и волевого человека совершенно не оправдались – отчасти из-за деловой несостоятельности других, отчасти из-за его собственной чрезмерной доверчивости.

Думая стать представителем Стокпорта в Парламенте, Кобден признавался, что предпочел бы подождать два года, прежде чем вновь предпринять такую попытку; на самом деле он решился попытать судьбу на парламентских выборах только через четыре года. Это время Кобден использовал с пользой. Зиму 1836–1837 г. он провел в обширном путешествии: сначала через Лиссабон, Кадис и Гибралтар доехал до Египта, затем посетил Константинополь, Смирну, некоторые греческие острова и наконец Афины. По его записям хорошо видно, насколько продуктивно он провел это время и насколько тщательно изучал политические, коммерческие, финансовые и социальные реалии Османской империи. Эти данные впоследствии сослужили ему хорошую службу в дискуссиях по Восточному вопросу.

Греция и греки наполнили Кобдена восхищением, и мнение, которое тогда у него сложилось, осталось прежним и во время второй поездки почти 20 лет спустя. Он был убежден, что Греция, независимость которой Турция формально уже признала, преодолеет искусственные ограничения, навязанные ей оппортунистической дипломатией сначала по Лондонскому договору 1827 г., а затем по Адрианопольскому договору 1829 г. Кобден безоговорочно верил в будущее Греции и написал брату: «Весь Восток будет греческим, а Константинополь, под чьим бы суверенитетом он номинально ни находился, станет благодаря неукротимой силе гения греков фактической столицей этого народа». От своего мнения он не отказался.

Осенью 1838 г. Кобден провел месяц в Германии. Там он ближе ознакомился с набиравшей силу местной промышленностью, которая энергично старалась выйти на мировые рынки. Из этой поездки он вынес такой урок: чтобы успешно соперничать с Германией, нужно использовать ее собственное оружие – знания, организованное трудовое обучение, умелое практическое применение квалифицированного труда, трудолюбие и бережливость.

Важно отметить, насколько жесткий критерий готовности к парламентской работе применил к себе Кобден, прежде чем вошел в Палату общин. Он значительно расширил свои познания в области иностранных дел благодаря поездкам в большинство главных европейских стран, в Америку, Египет и Малую Азию. На очереди были поездки в Россию и Северную Африку. Помимо прочего эти заграничные путешествия открыли ему глаза на множество устаревших законов, обычаев и институтов, которые сдерживали его собственную страну и мешали ей в гонке за материальное и моральное мировое первенство. Законы препятствовали свободной ротации земель и становились преградой для открытия угольных шахт. Крупные и мелкие землевладельцы не давали строить железные дороги, ибо имели право ставить свой персональный комфорт выше общественных транспортных потребностей. Эгоистичные люди холодно и даже открыто враждебно относились к массовому образованию (хотя сами были образованными), поскольку считали просвещение слишком опасным оружием, чтобы вкладывать его в руки простого народа. Архаичные таможенные пошлины мешали торговле и делали еду дорогой для миллионов трудящихся. Законы о печатной продукции и газетные налоги делали книги и газеты столь дорогими, что покупать их могли только богатые.

В 1839 г. движение против хлебных законов, изменившее ход истории, уже активно работало. Хотя возникло оно в связи со вполне конкретной проблемой, о нем следует упомянуть по нескольким очевидным причинам. Именно это движение вовлекло Кобдена в активную политическую жизнь, именно к нему обращены первые его сохранившиеся политические речи. Знаменитой Лиге предшествовала Ассоциация против хлебных законов, созданная в Лондоне в 1836 г. Однако большинство ведущих членов этой организации были теоретиками; они ясно видели цель, но в практическом плане мало что умели, они много говорили, но реальных результатов не получали.

Доступные, не обремененные пошлинами продукты питания составляли особый предмет заботы промышленных городов, и нисколько не удивительно, что агитация за предоставление трудовым массам этой выгоды началась в Манчестере. Местная торговая палата поставила этот вопрос на собрании в декабре 1838 г., где присутствовал и Кобден. Но если почтенные члены палаты предпочитали старомодное средство, т. е. подачу петиции правительству с просьбой несколько изменить существующие пошлины, то Кобден призвал к полной и немедленной отмене пошлин. Многим осторожным и рассудительным господам его смелое предложение показалось слишком опрометчивым, поспешным и неожиданным; поэтому в собрании объявили недельный перерыв, чтобы можно было спокойно обдумать вопрос. Кобден использовал это время для активной работы и на следующем заседании представил вполне готовую записку с изложением своих идей и имел удовольствие получить одобрение. Борьба за беспошлинный хлеб была острой и недолгой. Всего лишь через 7 лет (1839–1846) увенчалось полным успехом самое решительное в этой стране выступление против чрезвычайно влиятельной части истеблишмента, по-прежнему хорошо представленной в законодательных органах, где эти люди отстаивали свои убеждения и предрассудки. Фокс как-то сказал, что «Миддлсекс и Йоркшир вместе выступили от лица всей Англии». На этот раз общественное мнение изменили Ланкашир вместе с Йоркширом.

Именно эта кампания свела Кобдена и Джона Брайта; после того как цель была достигнута, они продолжили тесную и верную дружбу в работе над другими важными общественными задачами[2]2
  Кобден однажды сказал: «Между мной и Брайтом существовали наивысшая интеллектуальная открытость и откровенность, какие только могут быть между двумя людьми. Не думаю, что у одного из нас бывали хоть один взгляд, хоть одна мысль, хоть одно стремление, о которых не знал бы другой» (Манчестер, 18 марта 1857 г.).


[Закрыть]. Историческая встреча произошла в 1841 г., когда Кобден вновь выставил свою кандидатуру от Стокпорта. На этот раз он тоже принял предложение неохотно, исключительно в интересах Лиги и по настойчивому настоянию коллег. Главный вопрос на выборах стоял так: беспошлинные продукты или продукты, обремененные пошлинами. Противники пошлин увлекли за собой Север, и Кобден был в числе большинства, которое вторично привело сэра Роберта Пиля на пост премьер-министра; тем самым для хлебных законов прозвучал похоронный звон. В мае предыдущего года Кобден женился.

Помимо свободы торговли Кобден чаще всего выступал в Палате общин по таким вопросам, как расходы на вооружение, международное морское право, опасность постоянного английского вмешательства в континентальные дела, посредничество в разрешении конфликтов, неизмеримое безумие и аморальность войны. Рассказывая брату о том, как принимались его первые речи, он заметил: «Совершенно очевидно, что на меня смотрят как на кого-то варвара и что классицисты будут меня беспощадно критиковать». Действительно, Кобден получал резкие отповеди и сам их давал, но с первых дней в Палате мог рассчитывать на уважительное внимание, которое она неизменно уделяет людям, способным подкрепить убежденность знанием, а знание – живой и откровенной манерой речи.

Такой человек не мог затеряться на вторых ролях. Прошло совсем немного времени, и его дельные выступления, всегда своевременные и конкретные, свободные от риторических прикрас, но зато прочно опиравшиеся на красноречивые факты и цифры, убедили даже оппонентов, что им придется считаться с этим необычным политическим деятелем и относиться к нему со всей серьезностью. Нельзя сказать, что Кобдену удавалось завораживать Палату так, как делал его друг Брайт, чье ораторское превосходство он охотно признавал. Однако парламентский авторитет Кобдена был непревзойденным. Хотя ему и было суждено вносить раздор в Палату, когда он ставил перед ней острые и подчас эмоционально болезненные вопросы, его прямота, честность и сила убеждения снискали признание во всех ее углах. Когда спустя почти четверть века парламентская карьера Кобдена завершилась, его слава находилась в зените.

Кобден не проработал в Парламенте еще и пяти лет, когда лорд Джон Рассел сделал ему первое из двух приемлемых предложений войти в правительство. В декабре 1845 г. Рассел создавал управление, которое должно было подготовить отмену хлебных законов, и пригласил Кобдена (впрочем, не очень настойчиво) занять пост заместителя министра торговли. Кобден отклонил предложение на том основании, что больше сделает для свободы торговли в качестве независимого члена Gарламента. На этот раз Расселу не удалось сформировать кабинет, но когда через несколько месяцев он попробовал еще раз и достиг цели, он не стал возобновлять предложение Кобдену. Зная, что тот собирается в очередной европейский вояж, Рассел в письме просто выразил надежду (искренне или нет) на то, что Кобден войдет в либеральный кабинет позже.

Тем временем, в январе 1846 г., Пиль объявил об изменении фискальной политики: «Наконец-то Пиль что-то произвел на свет, но я не берусь судить, что это, – мальчик или девочка», – написал главный противник хлебных законов. Зато потом, 28 июня Кобден смог послать домой торжествующую депешу из Палаты: «Ура, ура! Хлебный законопроект стал законом, и теперь мое дело сделано». По поводу разумности политического курса, который члены Лиги стремились привить своей стране, всегда существовали разные мнения, но Кобден упорнее других делал вид, что победа свободной торговли была не таким уж большим достижением.

Действительно, работа Кобдена стала только успешным началом, и в этом факте заключается для нас все значение движения за свободу торговли, под давлением которого вскоре были отменены все протекционистские пошлины[3]3
  После хлебных пошлин были отменены пошлины на сахар (1848) и Навигационный акт (1849).


[Закрыть]. Следует отметить, что на завершающей стадии агитации против хлебных законов Кобден подумывал прекратить работу в парламенте, как только будет достигнут успех. У него возникла «растущая неприязнь к повседневной деятельности Палаты общин и неприязнь к чисто партийной политической деятельности». Длинная череда непрерывных и почти титанических усилий сказалась на его здоровье, а его бизнес страдал от недостатка заботы. В то время только страстное желание увидеть исход борьбы за беспошлинные продукты заставляло его продолжать работу, которая подрывала здоровье и опустошала кошелек.

Во время парламентской сессии 1844 г. Кобден, встревоженный мрачными сообщениями брата о состоянии их дел, писал: «Я выделю месяц или два для своего бизнеса и, клянусь Богом, только тогда, когда это действительно потребуется. Я веду тут собачью жизнь, и очень хотел бы освободиться от ошейника» (8 августа). На следующий год лишь своевременная помощь друзей предотвратила финансовые трудности и выход Кобдена из кампании против хлебных законов. Он специально отметил, что концентрация на этой кампании в ущерб собственным делам заставляет «жертвовать всеми моими личными перспективами в жизни» и победа застанет его «бедняком». Приблизительно в тот же период в письме другу он писал: «Меня всегда коробило при виде людей, которые приносят благополучие своего домашнего круга в жертву неуемному и нездоровому стремлению приобрести широкую известность. Бог, знающий наши сердца, да избавит меня от таких недостойных побуждений. Я вступил на этот путь случайно, вступил слишком быстро и прошел по нему слишком далеко, чтобы можно было отступить с честью или без риска причинить ущерб стране. Но счастливейшим моментом моей жизни будет тот, когда я освобожусь от противоречивых требований политической борьбы и вернусь к частной жизни» (2 апреля 1846 г.). Как и многие сильные, но слишком эмоциональные люди, Кобден переживал моменты упадка духа. Однако что бы он ни думал о парламентской жизни, когда писал приведенные выше слова, трудно поверить, что он серьезно рассматривал полный отказ от общественной деятельности. Выступая на собрании, которое утвердило роспуск Лиги, он прозрачно намекнул на будущие задачи: «Мы распускаем наших людей, – сказал он, – но остаемся в готовности для любых других хороших дел, и достойные члены Лиги не станут заниматься ничем иным, кроме хороших дел» (2 июля 1846 г.).

Теперь перед мысленным взором Кобдена более четко и ярко предстала задача, которую 11 лет назад он воспринимал как «отдаленную и туманную перспективу». Он уже давно вынашивал идею связать проблему свободы торговли с движением за мир. В нем крепло убеждение, что два эти движения тесно взаимосвязаны и в долгосрочной перспективе судьба у них одна: они либо вместе выиграют, либо вместе проиграют. Главное в том, чтобы человечество осознало и усвоило принципиальную взаимозависимость наций. Кобден понимал, что для достижения этой цели движению за мир следует придать международный характер. «Сколь бы похвальными ни были усилия обществ, выступающих за мир, – писал он в 1842 г., – они не достигнут успеха, пока народы сохраняют свою нынешнюю систему изоляции».

По мере того как Кобден занимался проблемой свободы торговли, в его понимании она все больше и больше приобретала моральное и идеальное измерение, по сравнению с которым материальные выгоды, «ожидаемые от ничем не стесненного коммерческого взаимодействия, стали второстепенными, сколь бы значительны они ни были». «Когда я отстаивал свободу торговли, – сказал он в Рексхэме 14 ноября 1850 г. на митинге сторонников мира, – вы, возможно, думаете, я не видел ее связи с нашим теперешним вопросом или выступал за свободу торговли только потому, что она позволит нам свободнее заниматься теми или иными делами? Нет, я считал, что свобода торговли объединит человечество узами мира, и именно это соображение больше любого другого, как известно моим друзьям, поддерживало меня и побуждало вести эту борьбу». У Кобдена сложилось непоколебимое убеждение, что мир во всем мире и свобода торговли – это двуединая задача или, можно сказать, душа и тело одной задачи.

После отмены пошлин пылкий борец позволил себе короткий отдых в горах Уэльса и уже через месяц собрался в очередную поездку по континентальной Европе ради достижения более обширных целей, которые он себе наметил. Общий замысел и конкретные задачи поездки он изложил в письме Генри Эшворту (4 июля 1846 г.): «С Божьей помощью в ближайшие двенадцать месяцев я намерен побывать во всех значительных странах Европы, посетить правителей и государственных деятелей и изложить им те истины, которые у нас считаются столь несомненными. К чему мне прозябать в бездействии? Если гражданское чувство моих соотечественников предоставляет мне средства на поездку в качестве их посланца[4]4
  Намек на национальную кампанию по сбору средств для Кобдена.


[Закрыть], я стану первым послом народа этой страны в континентальных странах. К этому шагу меня побуждает интуиция, которая никогда меня не обманывала».

Через месяц Кобден (на этот раз вместе с женой) отправился в еще небывалую поездку и оставался за границей до октября следующего года. Он посетил Францию, Испанию, Италию, Германию и Россию, останавливался в Париже, Мадриде, Вене, Риме, Берлине, Санкт-Петербурге, а также в менее значительных столицах и городах. Он получил аудиенции у властных особ – у Луи-Филиппа французского, у королей Сардинии и Обеих Сицилий, у Фридриха Вильгельма Прусского и Папы Римского (прием у русского царя <Николая I>, о котором была достигнута предварительная договоренность, по всей видимости, не состоялся). Кроме того, Кобден встретился со многими министрами и видными политическими деятелями, дипломатами и публицистами (среди французов, например, с Гизо, Тьером, Токвилем, Бастиа, Леоном Фоше и Александром Дюма), с ведущими финансистами, промышленниками и торговцами. Его известность опережала его появление, и всюду он встречал прием, подобающий великому представителю английского народа. Кобдена приглашали на банкеты, исполняли в его честь песни, произносили речи, развлекали, интервьюировали, награждали медалями и превозносили в стихах до такой степени, что человек менее трезвого ума потерял бы голову. В одной только Италии он выдержал больше дюжины официальных банкетов и «несчетное число частных приемов».

Как и прежде, Кобден использовал путешествие для серьезных исследований и разысканий; домой он вернулся с обширным багажом познаний и плотно заполненными записными книжками. Записи свидетельствуют, что он собирал информацию по поразительно обширному кругу вопросов. Во Франции его внимание привлекли железная монополия, таможенные пошлины и лесное хозяйство; в Италии – сельские рабочие, культура виноградников, монополии на соль, порох и табак, изготовление так называемых «ливорнских» соломенных шляп; в Испании – коррупция среди чиновников; в Австрии – металлургическое и текстильное производство и абсолютистская форма правления; в Германии – земельная собственность, сельская жизнь, металлургическая и текстильная промышленность, выращивание пшеницы, таможенный союз и, естественно, система образования; в России – природные ресурсы, обширность лесов, развивающиеся промышленность и торговля, крепостная зависимость, отсталость методов и орудий сельского хозяйства и тяжелые политические проблемы, которые стояли перед аристократией, мирившейся с неграмотностью населения и коррупцией среди бюрократии.

Из людей, с которыми встречался Кобден, мало кто удостоился высокой оценки в его глазах. Во Франции ни король, ни министры не произвели на него благоприятного впечатления. Кобден рассказывает о длительной вечерней беседе с Луи-Филиппом в замке д’О и отмечает: «Ничто так не поразило меня, как его презрение к людям, через которых и для которых он, по его словам, правит страной». Он «производит впечатление умелого актера, и это, пожалуй, все, что мы можем сказать о самых способных правителей этой и любой другой страны». Гизо, по мнению Кобдена, – «интеллектуальный педант и ханжа, который знает людей и вещи не лучше профессора, живущего в кругу своих учеников». Тьер – «маленький живой человечек, лишенный всякой внушительности; трудно представить, что в прошлом он был у власти».

Мысли по поводу французского протекционистского законодательства Кобден с полной откровенностью изложил в энергичном письме (когда еще был в стране) своему другу Арье Дюфуру, лионскому производителю шелка и стороннику свободы торговли. Он призвал его продолжать агитацию до тех пор, пока правительство не начнет действовать в этом направлении. Но в итоге, как мы увидим, задачей, которую Кобден тщетно возлагал на французских сторонников свободы торговли, занялся он сам и частично решил ее в 1859–1860 гг.

Посещение Испании совпало с важным событием в королевской семье (впоследствии лорд Пальмерстон придал ему слишком большое значение, что вызвало серьезные трения между Англией и Францией): 10 октября королева вышла замуж за своего кузена дона Франсиско де Асиса, герцога Кадисского, а ее сестра, инфанта, – за француза, герцога де Монпасье. Чета Кобденов получила пригласительные билеты и присутствовала на этом торжестве. Также ради опыта Кобдены побывали на корриде и к своему неудовольствию обнаружили среди зрителей архиепископа Испании.

Рим Кобден посетил во время карнавала и не удержался от сравнения благопристойности и изящества итальянского маскарада и прочих увеселений с буйным и нелепым поведением английских участников карнавала. Эти последние, видимо, спутали праздник с предвыборным митингом и осыпали друг друга целыми лопатами конфетти из мела «с задором и упорством землекопов». Если устроить такой карнавал в Англии, опасался Кобден, то «начнут с леденцов, перейдут к яблокам и апельсинам, продолжат картофелем, а закончат, наверное, камнями». Кобден получил аудиенцию у папы (Пия IX, избранного 18 июня 1846 г.), которого нашел человеком «искренним, добросердечным и достойным», который «обладает хорошим здравым смыслом и правильно судит о вещах». Во время беседы Кобден осмелился привлечь внимание понтифика к жестокости испанской корриды и заметил, что неуместно предлагать подобные зрелища «в честь святых по церковным праздничным дням». Он с облегчением убедился, что папа благосклонно отнесся к его замечаниям.

В Вене Кобдена принял князь Меттерних, который «пустился в пространные рассуждения о расовых различиях и особенностях национального антагонизма в Европе… Почему Италия по-прежнему питает добрые чувства к Франции, хотя эта последняя причинила ей много вреда? Потому что две эти нации принадлежат к одной расе. Почему между Англией и Францией такая застарелая вражда? Потому что в их лице столкнулись тевтонская и латинская расы». Кобден отметил неприязнь Меттерниха к Италии и добавил: «Мне бросилось в глаза, что его позиция сродни той, которую описывает Ларошфуко, когда говорит, что мы никогда не прощаем тех, кому причинили несправедливость».

Фактически управлявший страной престарелый князь, видимо, предложил своему собеседнику лично убедиться в том, что австрийская политическая система лишена недостатков, и ознакомиться с жизнью людей. С небывалым оптимизмом Кобден высказал о перспективах государственного управления более высокое мнение, чем то, которое имел впоследствии: «Он, вероятно, последний из тех лекарей государства, которые, обращая внимание лишь на внешние симптомы недугов страны, день за днем удовлетворяются лишь поверхностными средствами лечения и никогда не пытаются заглянуть глубже, чтобы обнаружить источник зол, поражающих социальную систему. Этот тип государственных деятелей уйдет вместе с ним, поскольку о том, как работают правительства, теперь известно слишком много, чтобы позволить им обременять людей старыми методами управления».

Встречался Кобден и с князем Эстергази, который 20 лет занимал пост посла в Лондоне. По-видимому, они беседовали на похожие темы, но князь, вероятно, не был вполне искренен, когда заметил: «Дипломатия, основанная на старой системе, – это сейчас чистое жульничество, поскольку мир слишком хорошо осведомлен обо всем, что происходит в любой стране, чтобы позволить послам затуманивать суть дела». Хотя Кобден энергично боролся со «старой системой» дипломатии, ему суждено было до конца жизни наблюдать доминирование этого «жульничества».

В Германии Кобден значительное время провел в Гамбурге, Любеке и Штеттине. В Берлине 180 сторонников свободы торговли пригласили его на неофициальный банкет, на котором, однако, по немецкой привычке, произносились политические речи; за разговорами трапеза растянулась на три часа. Суждение, высказанное Кобденом (правда, не его собственное) о прусском короле Фридрихе Вильгельме IV, четко лаконично: «Говорят, он способный, но импульсивный и к тому же непрактичный».

Русскую границу Кобден пересек в обществе польского еврея, русского подданного, который ободряюще заверил его, что русские дворяне – «варвары», а польские – «цивилизованные негодяи», и добавил, что если «у русских есть хоть какое-то уважение к истине, то у поляков его нет». О тактичности своих соотечественников за границей Кобден со слов атташе посольства в Санкт-Петербурге рассказал следующее. Английские члены англо-русской коммерческой ассоциации никак не могли понять, почему их русским коллегам не понравится исполнение мелодии «Правь, Британия!» на заседании этой международной организации.

За год путешествий Западную Европу захлестнул поток революций. Троны рушились, короли и министры бежали из своих стран, и на время воцарялась демократия. Кобден не предвидел этих потрясений. Впрочем, что гораздо менее извинительно, не предвидели их и дозорные британских дипломатических твердынь, воздвигнутых во всех европейских столицах для более тщательного наблюдения за событиями и информирования государственных деятелей дома.

Бурные события застали Кобдена погруженным в личные дела. Пока он находился за границей, друзья из числа сторонников свободы торговли закрыли его пошатнувшийся бизнес, уладили все проблемы и позаботились о будущем. Часть собранных по своего рода национальной подписке денег (всего примерно 75–80 тыс. ф. ст.) Кобден использовал на выкуп семейной фермы в Данфорде, где впоследствии построил более просторный дом. С характерным для Кобдена пренебрежением к традиции и обычаям и со свойственным ему чувством справедливости он, едва вступив во владение своим небольшим имением, распорядился выкорчевать все живые изгороди, разрешил арендаторам снести все ограды, истребить кроликов и зайцев; своим работникам он позволил ставить ловушки на этих расхитителей добра и попросил без колебаний использовать пойманных себе на пропитание. Также он осушил все участки, которые в этом нуждались, и в довершение всего снизил арендную плату, чтобы люди могли выдержать падение цен на их продукцию, вызванное иностранной конкуренцией.

Что касается дальнейшей парламентской карьеры Кобдена, то мы отметим здесь только самые важные события. На всеобщих выборах осенью 1847 г. Кобден вновь выступал от Стокпорта – правда, как пассивный кандидат, поскольку все еще был за границей, – и был выдвинут не только в этом избирательном округе, но, без его ведома, и в Вест-Райдинге. Он принял честь, оказанную либералами Йоркшира, которые пригласили его в свои ряды, и представлял этот большой промышленный округ два срока парламентских полномочий. В течение этого периода премьер-министром сначала был лорд Джон Рассел, которого в 1852 г. сменил лорд Дерби. Тем временем Пиль умер в результате падения с лошади 29 июня 1850 г.

Однако задолго до того, как истек второй парламентский срок, Кобден стал все больше ощущать отсутствие взаимопонимания с политическими кукловодами из либеральной партии по большинству важных вопросов, не связанных со свободой торговли. Он пришел к убеждению, что находится не на своем месте. Он ставил новые вопросы, но не находил того отклика у старых друзей и коллег, на который рассчитывал. Самым главным среди всех вопросов было невмешательство[5]5
  Имеется в виду невмешательство (non-interventionism) в международные конфликты третьих стран. Необходимо отличать от принципа невмешательства государства в экономику (laissez faire, laissez passer). Ср. ниже прим. ред. на с. 105. – Прим. ред.


[Закрыть]. Опыт зарубежных поездок укрепил недоверие Кобдена к Министерству иностранных дел, к политике вмешательства и запутывания, с которой министерство под влиянием лорда Пальмерстона отождествлялось на протяжении доброй половины поколения. В 1850 г. он писал своим избирателям в Вест-Райдинге: «Без всякого преувеличения могу, пожалуй, сказать, что мало кто из англичан имел лучший случай, чем я, ознакомиться с последствиями воздействия нашей внешней политики на другие страны. Я проехал по всей Европе, пользуясь редкой возможностью одновременного и свободного доступа к придворным кругам, министрам и популярным общественным деятелям континентальных государств. Я возвратился в убеждении, что вмешательство нашего Министерства иностранных дел во внутренние дела других стран наносит вред интересам тех, к кому я питаю симпатии, – я имею в виду народы этих стран. Наше вмешательство порождает неоправданные надежды, побуждает к преждевременным действиям, приучает полагаться на внешнюю помощь там, где нужно опираться на собственные силы. Я обнаружил также, что принцип вмешательства, который мы санкционировали нашим собственным примером, без особых сомнений проводится в жизнь другими правительствами ради противодействия нам, что порождает по меньшей мере такие же последствия».

Олицетворением прискорбной политики был лорд Пальмерстон, и Кобден поневоле втянулся в полемику (конец ей положила лишь смерть) с этим властным и высокомерным государственным деятелем, которого искренне считал злым гением английской политической жизни. Во всех позднейших, уже официальных ораторских дуэлях противники выступали с равной воинственностью, откровенностью и убежденностью. Сэр М. Грант-Дафф, которому довелось быть свидетелем, описал один из таких случаев в обращении к своим избирателям. Речь идет о дебатах по внешней политике 1 августа 1862 г., на которых Кобден подверг критике методы лорда Пальмерстона. Вначале Кобден сообщил Палате, что некоторые друзья попросили его «не переходить на личности» и «умерить эмоции» и что он последует этому совету в той мере, «в какой считает себя обязанным». Кобден сдержал слово. Он не называл имен и говорил сдержанно, но его речь звучала суровым, даже язвительным обличением Пальмерстона как государственного деятеля; в ней были беспощадно перечислены все дорогостоящие заграничные авантюры, предпринятые в ущерб решению важных внутренних проблем.

«Вот каковы они, – повествует одно описание того времени, – непримиренные и непримиримые, представители двух очень разных эпох, двух очень разных типов английской жизни. Один воспитан в утонченной, но поверхностной культуре, обычной для молодых людей его положения в начале этого столетия. Он очень решителен, очень сообразителен, но ни по своему характеру, ни по привычкам своей официальной жизни совершенно не склонен глубоко вникать в политические проблемы и вообще предаваться длительному размышлению. Зато он никому не уступит по практической сметке, по быстроте реакции, по знанию конкретных обязанностей государственного деятеля, по умению заручаться поддержкой тех, кого столь справедливо назвали “колеблющейся массой, которая во всех странах и во все времена решала все вопросы”. Другого природа наделила более сильным умом, но прошли многие годы, прежде чем он смог применить свои большие способности в достаточно обширной для них сфере, и он не имел возможности приобрести тот государственный опыт, который, видимо, абсолютно необходим даже самому способному политику, чтобы стать государственным деятелем. Таков он, замечательный образец лучших представителей своего класса, полный высоких и филантропических надежд, полный уверенности в своей способности осуществить эти надежды, но лишенный достаточной гибкости ума и обделенный той заблаговременно привитой методической культурой, которая не позволяет человеку стать рабом одной идеи»[6]6
  Elgin Speeches, p. 25. Справедливости ради следует добавить, что автор приведенных выше суждений снабдил их следующим уточнением: «Эти слова не отражают моего более зрелого мнения о г-не Кобдене, ибо впоследствии я стал оценивать этого выдающегося человека более справедливо, чем тогда, в 1862 г.»


[Закрыть].