Текст книги "Манчестерский либерализм и международные отношения. Принципы внешней политики Ричарда Кобдена"

Рассматривая проблему вмешательства, Кобден попутно установил высокий стандарт уместности и объективности для высказываний общественных деятелей и прессы об иностранных государствах, их правительствах и интересах. В этой сфере он призывал к максимальной осторожности и сдержанности, а откровенно неодобрительные суждения считал совершенно неприемлемыми; он был убежден, что политическое устройство страны, личности ее правителей и министров – это исключительно ее забота и что другие страны в своих отзывах об этих предметах должны соблюдать правила вежливости, – иначе им лучше молчать. Он внушал соотечественникам: вместо того чтобы постоянно критиковать и сурово судить другие страны, нужно изучать их, нужно пересматривать собственные национальные предрассудки, исправлять ошибочные впечатления и даже совершенствовать собственные национальные традиции и институты по примеру более совершенных заграничных образцов, если таковые обнаружатся.

Полезное правило сдержанности в те дни соблюдалось меньше, чем в наши, но сам Кобден в своих действиях оставался верен правилам, которые проповедовал, и вел себя, пожалуй, даже еще более сдержанно. Как бы ни был он не согласен с политикой правительств других стран, он всегда старался подходить к проблеме с чужой точки зрения и непременно ставил перед собой проверочный вопрос: а как поступили бы мы сами в тех же обстоятельствах? Кобден обладал подлинно интернациональным сознанием и в этом отношении намного превосходил всех своих современников. Столь отстраненная позиция, конечно, мало подходила для оценки справедливости или моральности конкретного политического акта. Кобден видел ее достоинство в другом: она формирует непредвзятое умонастроение, способное судить о существующих мнениях, побуждает людей к самоанализу, к самопроверке и тем расширяет их кругозор и повышает готовность к сотрудничеству, – а это важные шаги на пути к взаимопониманию.

Но как же в таком случае добиться того, чтобы принцип невмешательства стал общепризнанным? Кобден считал, что существующие правительства – как в его стране, так и в других странах – сами не признают этот принцип, если не будет создана мощная побудительная сила в виде общественного мнения. Он писал Брайту: «Общественное мнение и только оно, – вот что необходимо для утверждения принципа невмешательства как нормы международного права, соблюдаемой с такой же надежностью, с какой политический эмигрант получает убежище в третьей и нейтральной стране по действующему международному праву». Итогом воздействия общественного мнения могут стать три варианта. Первый – общее соглашение между великими державами, обязывающее их не вмешиваться в дела соседей. Второй – применение силы к тем государствам, которые прибегают к вмешательству по собственному усмотрению; этот вариант, естественно, противоречил принципам Кобдена. Третий, и наилучший, вариант Кобден видел в подаче индивидуального примера. Признавая, что широкое международное соглашение пока нереально, а применение силы всегда нежелательно, он готов был возложить надежды на влияние смелого английского примера: «Все мы хотим, – писал он о встрече сторонников невмешательства 5 декабря 1856 г., – видеть этот принцип универсально признанным. Некоторые считают, что для начала мы должны действовать в соответствии с нашими заявлениями и таким образом (во всяком случае на первом этапе) проверить, какие моральные средства можно применить для осуществления наших планов. А вот г-н Робак[24]24
  Джон Артур Робак (1802–1879) – честный, безупречный, но непредсказуемый радикальный реформатор, в разное время представлял в парламенте Бат и Шеффилд.


[Закрыть] решительно выступает за силу, за пушки и эскадроны, полки и флоты. Давайте сначала попробуем силу благого примера и честно изложенного мнения. Англия никогда не будет говорить впустую, если она опирается на моральную силу».

На возражение, что это будет одностороннее решение, Кобден отвечал, что если предложенная политика разумна, ей не потребуются никакие дополнительные подкрепления. Он считал, что даже если прочие державы продолжат старую политику вмешательства, Англия, пойдя на самоограничение, требующее от нее сдержанности и нейтралитета в европейских делах, не только не понизит свой престиж, но, напротив, повысит его. Избавившись от затруднений и прежних обязательств, она получит свободу проявлять свое влияние, как сочтет нужным, в любой сложившейся ситуации, – что, например, и произошло под конец итальянской войны 1859 г.

К данному вопросу Кобден подходил совершенно бескомпромиссно. Вмешательство он отвергал целиком и полностью, – без оговорок, без исключений, без малодушных уступок, которые сегодня стоят на пути создания действенной системы международного арбитража. После того как он больше 20 лет пропагандировал свою программу и, надо полагать, полностью осознал весь ее смысл и вытекающие из нее последствия, он написал (1856): «Я выступаю против любого вооруженного вмешательства в дела других стран. Я против вмешательства правительства одной страны в дела другого государства, – даже если это вмешательство сводится к морализаторским увещеваниям. Более того, я иду еще дальше и осуждаю создание в Англии любого общества, любой организации с целью вмешательства во внутренние дела других стран».

С нашей современной точки зрения такая позиция может показаться столь же безнадежно доктринерской и нереалистичной, как доктрина непротивления ортодоксальных квакеров. Однако Кобден, как и ранние квакеры, был убежден, что любые ограничения и оговорки ослабляют принцип, снижают его действенность и отнимают у него притягательность. Безусловно, столь бескомпромиссная позиция мешала Кобдену находить общий язык с традиционными политиками обеих партий, но ее прямота и определенность сильно упрощали общение с массами; именно народные массы Кобден хотел привлечь на свою сторону в первую очередь, ибо понимал, что без их поддержки никогда не сможет оказать давление на Палату общин и правящие классы.

Действительно ли он верил, что принцип невмешательства в конечном счете восторжествует? Можно не сомневаться: верил, – хотя и не ожидал быстрого успеха. Более того, временами он выражал такую уверенность, которую трудно счесть совершенно естественной и тем более обоснованной. Дело в том, что, когда Кобден подыскивал союзников для своих кампаний за мир, он часто принимал взводы и роты за батальоны. Он с энтузиазмом приветствовал мелькавшие там и сям любые признаки (или то, что он при своем оптимизме принимал за них), казалось бы, говорившие о том, что его политика приобретает признание. В разгар американской гражданской войны он написал своему другу Чарльзу Самнеру (23 января 1862 г.): «Если отвлечься от увлечения нашего правительства этим вопросом материального интереса (я имею в виду блокаду), то еще не было времени, когда доктрина невмешательства проглядывала в принципах нашей внешней политики столь явно, как сейчас». Однако порой твердая уверенность сменялась периодами депрессии, и Кобден приходил почти в отчаяние, наблюдая, как его страна безрассудно ввязывается в заграничные авантюры по дьявольской прихоти деспотичного министра.

Последний год жизни был для Кобдена и его дела годом больших тревог, но и больших надежд; благодаря укреплению здравого и сильного общественного мнения страна была спасена, словно ее пощадил огонь, от катастрофы участия в двух войнах – в американской Гражданской войне и прусско-датской войне. Кобден, естественно, желал извлечь максимум возможного из этой благоприятной ситуации, в которой он видел благое предзнаменование и залог новой эпохи дипломатической жизни. Ощущая небывалый прилив уверенности, он писал 3 ноября 1864 г.: «Отныне мы больше не воюем, – идет ли речь о старых европейских делах, о балансе сил, о Восточном вопросе, о любых династических или территориальных конфликтах; так я скажу и в Рочдейле». Через три недели, выступая в Рочдейле с последней публичной речью (самой яркой из всех, какие он посвятил этому предмету), Кобден, правда, не стал повторять эти слова, но позволил себе выразить обоснованное удовлетворение тем, что в кои-то веки Англия не стала воевать тогда, когда вполне могла бы. Вместе с тем он дал понять, что считает борьбу за невмешательство еще далеко не законченной: «С этой внешней политикой, с этим невмешательством нам нужно будет добиваться того же, чего мы добились с хлебными законами, – повторять и повторять вновь и вновь, пока не наступит то, о чем частенько напоминал мне О’Коннел: “Я никогда не перестаю повторять до тех пор, пока не обнаружу, что то, что я говорил, возвращается ко мне эхом от других людей”». В глубине души Кобден понимал, что внешняя политика приобретет такой моральный облик, какой он хотел в ней видеть, не прежде, чем произойдет общее изменение национального сознания. С такой переменой практика интервенционизма прекратится автоматически, в силу «естественного хода вещей».

Нетрудно заметить, что в обоих взаимосвязанных вопросах – баланса сил и вмешательства – Кобден был впереди своего времени, да пока еще и нашего. Впоследствии великие державы порой уточняли эти доктрины и искали для них обоснование более тщательно и внимательно, чем во времена Кобдена, но в общем и целом они по-прежнему оставались краеугольными камнями европейской дипломатии, и свежие трагические результаты такого положения вещей налицо. Мало того, со времен Кобдена империализм и колониальная экспансия ведущих держав приобрели новые формы, и обе доктрины применяются в таких местах, о которых нельзя было и подумать полвека тому назад. Кобден не раз говорил, что принцип политического равновесия утратил для Великобритании всякое значение, поскольку жизнь нации стала слишком глубоко связанной со странами, не принадлежащими к европейскому континенту. Доживи он до наших дней, он, к своему отчаянию, увидел бы, как ненасытная жажда территориальных приобретений ведет к распространению именно этого принципа на Азию и Африку.

Кобден надеялся, что «когда дела Британской империи будут устроены с такой же разумностью, какая нужна для успешного управления частным бизнесом», единственной заботой ее правительств станут ближайшие и преимущественно внутренние интересы; в результате невмешательство станет главным принципом ее внешней политики. Нельзя отрицать, что с тех пор произвольное и одностороннее вмешательство в пальмерстоновском духе встречалось все реже, уступая место коллективным действиям по договоренности между державами. Именно таким образом были пересмотрены результаты русско-турецкой войны на Берлинском конгрессе 1878 г. и достигнуто соглашение по Балканам в 1913 г. Что это затишье было лишь временным, стало ясно летом 1914 г., когда выстрелы в Сараево столкнули Сербию и Австро-Венгрию. Это убийство спровоцировало конфликт, в котором все великие державы, не обращая внимания на чудовищность преступления, тут же заняли места в соответствии со своей групповой принадлежностью, намеченной ранее при попытке создать иллюзорный мираж равновесия, и через считанные дни начали самую яростную и грандиозную войну в европейской истории.

Сколь бы шаткими и прискорбными в большинстве отношений ни были результаты этой схватки, одного она достигла: репутация доктрины баланса сил подорвана до такой степени, что восстановить ее невозможно. С тех пор как эта доктрина была впервые сформулирована, у нее не было такой уникальной возможности доказать свою полезность, которая появилась с созданием Тройственной Антанты в 1904–1907 гг. Этой последней на словах отводилась роль мирного противовеса Тройственному союзу, или, точнее, Двойственному союзу Германии и Австро-Венгрии. Однако новый альянс сразу же начал обострять подозрительность, высокомерие и несговорчивость с обеих сторон; соответственно все больше снижалась готовность сглаживать возникающие разногласия, и дело неизбежно шло к войне. Любой серьезный конфликт должен был резко столкнуть противостоящие группы, какой бы прекрасный баланс они ни создавали теоретически. Это раз и навсегда доказало, что доктрина баланса сил представляет собой то, чем ее называл Кобден почти сто лет назад, – фантом, химеру и иллюзию.

Как убедительно показали Кобден и многие последующие авторы, суть доктрины баланса сил можно определить лишь в самых общих чертах; а вот решение, следует или не следует ее применять в данных конкретных условиях, гипотетически такое применение допускающих, всегда было делом случая. Преследуемая цель редко бывала долговременной и никогда не достигалась окончательно; как только наступало (как правило, ценой многих жизней и больших издержек) некое равновесие, оно тут же нарушалось. Порой равновесие, возможно, отдаляло войны, но никогда не было непреодолимой преградой для агрессивных устремлений правительств и правителей, если великие державы или зараженные их дурным примером малые страны находили его невыгодным и считали себя достаточно сильными, чтобы бросить вызов противнику. В этом отношении будущее вряд ли будет отличаться от прошлого. Если бы, скажем, в результате временного упадка Германии и России Франция использовала свою нынешнюю военную гегемонию для того, чтобы ослабить независимые государства и вновь, как 100 с лишним лет назад, стать «возмутителем спокойствия в Европе», против нее, несомненно, были бы приняты ответные меры, – либо под предлогом восстановления равновесия, либо без него.

В прошлые времена не менее прискорбным следствием доктрины было то, что суеверное убеждение в ее действенности позволяло правительствам и народам не задумываться о более разумных и надежных методах примирения конфликтующих интересов, подавления духа агрессии и сохранения международного мира. Ведь тогда не было верховной международной инстанции, способной обеспечить выполнение воли большинства. Можно вспомнить, что именно под этим предлогом лорд Рассел отказался участвовать в конгрессе держав, который Луи Наполеон хотел организовать в 1863 г. с целью пересмотра положения в Европе (т. е. баланса сил) в пользу Франции. Рассел опасался, что при отсутствии верховной воли участники конгресса расстанутся меньшими друзьями, чем были, когда встретились.

Создание Лиги Наций, которая помимо прочего должна следить за благополучием всего цивилизованного мира, открывает совершенно новую перспективу. Лига выполнит свою высшую задачу, если сама станет воплощением рационального принципа баланса сил. Тогда, возможно, и выяснится, что мирные конференции и переговоры под эгидой Совета Лиги смогут принести то состояние стабильности и то примирение интересов, которое не смогли дать миру интервенции и войны прошлого.

Однако вопрос о будущих методах международного миротворчества не затрагивает более широкую проблему, а именно: допустимо ли в принципе вмешательство в дела суверенных государств. Убеждение Кобдена, что оно непозволительно ни при каких обстоятельствах, даже если речь идет о восстановлении норм справедливости и человечности, в наши дни встретит, пожалуй, еще меньше понимания, чем во времена Кобдена. По всей видимости, лишь очень немногие из тех, кто симпатизирует общим принципам внешней политики Кобдена, предпочтут последовать за ним до конца, чем признать, что вмешательство любого рода допустимо лишь в исключительных, затрагивающих общие интересы наций, ситуациях, и лишь тогда, когда невмешательство может причинить еще больший вред.

Суть в том, что принцип вмешательства, подобно некоторым другим политическим принципам, не является ни абсолютно верным, ни абсолютно неверным. В практике Пальмерстона он часто представал неверным, – хотя бы потому, что Пальмерстон обычно демонстрировал силу своей страны, когда имел дело с более слабыми государствами. В частности, вмешательство было совершенно превратным на ранней стадии наших отношений с Китаем; это подтверждается тем печальным для нас фактом, что с тех самых пор неприязнь Китая к Англии только растет. Вместе с тем нельзя отрицать, что Пальмерстон предпринял верные шаги (правда, он мог бы сделать больше), чтобы не позволить России – после того как ее войска ликвидировали последние очаги венгерской революции – расправиться с лидерами этой отчаянной и безнадежной попытки добиться независимости. Сурово осуждая многочисленные акты английского вмешательства, Кобден недостаточно оценил то обстоятельство, что, по крайней мере в некоторых случаях, Англия действовала более или менее бескорыстно и стремилась предотвратить агрессию других держав.

В огульном отрицании вмешательства Кобден, пожалуй, ближе всего подошел к доктринерству, чем где бы то ни было. Но вполне возможно, что если бы его принципы подверглись суровой практической проверке, его сердце показало бы себя более великодушным, хотя и менее логичным, чем его рассудок. Действительно, в одном примечательном случае Кобден пошел на явный конфликт с самим собой. В 1860 г., закрыв глаза на все свои прежние заявления, он попытался убедить австрийского посла князя <Рихарда> Меттерниха, что если Австрия немедленно не выведет войска из области Венето, Англия почти наверняка выступит на стороне итальянцев. С какой готовностью Кобден поддался идеям, которые неустанно обличал у других, хорошо видно из описания этой беседы, сохранившегося в его записках: «Я начал, – пишет он, – объяснять со всей откровенностью… что массовые симпатии повсюду явно на стороне итальянцев, что если борьба за независимость Венето опять приведет к столкновениям и особенно если в них будет гибнуть безоружное гражданское население, любому правительству в Англии будет очень трудно не позволить чувству чести и негодованию принять форму материальной помощи итальянцам». Итак, стойкий сторонник безоговорочного нейтралитета предпочел привести как довод вооруженное вмешательство, причем в таких выражениях, которые вполне одобрили бы «старый политический пройдоха» и лорд Джон. Это лишний раз показывает, насколько трудно противиться велениям великодушных чувств даже человеку такого ясного и четкого логического ума и таких сильных убеждений, как Кобден.

Вместе с тем весьма убедительно звучит утверждение Кобдена, что даже вмешательство, предпринятое из чисто альтруистических соображений, в определенных обстоятельствах может принести больше вреда, чем пользы. В истории есть примеры того, как насильственное вмешательство в дела плохо управляемых стран лишь обостряло проблемы, которые намеревалось устранить, поскольку ослабляло авторитет и возможности местной исполнительной власти. В частности, весьма сомнительно, пошла ли в целом на пользу христианам, находившихся под властью мусульман, политика разрозненных вмешательств и давления, которую в прошлом столетии великие державы применяли к Турции. Ведь эта политика никогда не сопровождалась эффективными мерами контроля и часто не отличалась должной энергичностью, способной убедить султана и его правительство в том, что многочисленные европейские советчики имеют самые серьезные намерения. Нельзя отрицать, что сделать удалось немало; однако это дорого обошлось не только жертвам турецкого гнета (даже тем, которые в итоге получили свободу), но проводившим вмешательство державам. Можно, конечно, лишь гадать, насколько гуманнее было бы обращение с христианами без вмешательств, но очевидно, что давление даже дипломатического и морального характера нередко лишь укрепляло неуступчивость Порты, а вооруженные интервенции вообще приостанавливали всякий прогресс.

Все сказанное Кобденом о необходимости соблюдать сдержанность и приличия в публичных высказываниях об иностранных государственных деятелях и политике других стран сохраняет силу и в наши дни. Политики и журналисты, столь часто позволяющие себе оскорбительные нападки, несомненно, просто не понимают, что принятые в обществе правила хороших манер нужно соблюдать и в сфере международных отношений. Даже среди членов Палаты общин всегда находятся люди, готовые задать вопросы в оскорбительной для иностранных государств форме. И хотя в подобных случаях Министерство иностранных дел придерживается верной тактики не отвечать на подобные вопросы, его молчание может лишь смягчить, но не может полностью предотвратить вредные последствия допущенной бестактности. Было бы очень правильно установить, что любой вопрос, относящийся к иностранным государствам и государственным деятелям, может быть озвучен в Палате Общин или даже просто внесен в повестку дня лишь после того, как пройдет специальную проверку – более тщательную, чем позволяют сейчас парламентские процедуры и парламентская практика. Не ответить на неподобающий и оскорбительный вопрос или даже выразить порицание – этого недостаточно. Главный вред подобных вопросов состоит в их публичности. Поведение спикера перед дебатами по России 24 июля 1926 г. заслуживает самых высоких похвал, но некоторые последующие речи еще раз показали, насколько необходим более решительный пересмотр парламентской процедуры в этом отношении.