Текст книги "Все вечеринки завтрашнего дня"

8
Дыра

Дрейф.

Лейни дрейфует.

Вот что он, в сущности, делает. Он знает: все, что для этого нужно, – отпустить тормоза. Он признает случайность.

Опасность признания случайности в том, что случайность может признать Дыру.

Дыра – это то, вокруг чего смонтирована личность Лейни. Дыра – это отсутствие фундаментальной сердцевины. Дыра – это то, во что он вечно запихивал вещи: наркотики, карьеру, женщин, информацию.

По большей части – с недавних пор – информацию.

Информацию. Этот поток. Эту… коррозию.

Дрейф.

Однажды, еще до того, как он перебрался в Токио, Лейни проснулся в спальне своего люкса в «Шато».

Было темно, лишь шуршание шин откуда-то с бульвара Сансет; глухое стрекотание вертолета, рыскавшего над холмами за отелем.

И Дыра, прямо там, рядом с Лейни, в одиноком размахе его королевских размеров кровати.

Дыра очень близкая, персональная.

9
Секундная стрелка

Яркие пирамиды фруктов под жужжащим неоном.

Мужчина смотрит, как мальчик опустошает второй литр сока с мякотью: заглатывает все содержимое высокого пластикового стакана не отрываясь, без видимых усилий.

– Не стоит пить холодные напитки так быстро.

Мальчик глядит на него. Между взором мальчика и его душой нет ничего: отсутствие маски. Отсутствие личности. Он, по всей видимости, не глухой, раз понял предложение выпить прохладительного. Но пока ничто не свидетельствует о том, что он наделен даром речи.

– Говоришь по-испански? – Сказано на мадридском наречии, не звучавшем на его устах долгие годы.

Мальчик ставит пустой стакан рядом с первым и смотрит на мужчину. Страха во взгляде нет.

– Люди, которые на меня напали, – это были твои друзья? – Приподняв одну бровь.

Ни малейшей реакции.

– Сколько тебе лет?

Старше, думает мужчина, своего эмоционального возраста. Намек на сбритую щетину в уголках верхней губы. Карие глаза чисты и безмятежны.

Мальчик разглядывает два пустых пластиковых стакана на исцарапанной металлической стойке. Поднимает взгляд на мужчину.

– Еще? Ты хочешь пить еще?

Мальчик кивает.

Мужчина делает знак итальянцу за стойкой. Снова поворачивается к мальчику:

– Тебя хоть как-нибудь зовут?

Ничего. Ничего не меняется в карих глазах. Мальчик глядит на него так спокойно, как может глядеть мирный пес.

Окруженная горками фруктов серебряная соковыжималка коротко хлюпает. Наструганный лед вбивается миксером в мякоть. Итальянец переливает напиток в пластиковый стакан и ставит его перед мальчиком. Мальчик смотрит на сосуд.

Мужчина меняет позу на скрипящем металлическом стуле, его длинное пальто свисает складками, как крылья отдыхающей птицы. У него под мышкой, тщательно вычищенный, спит клинок, свободно покачиваясь в своей магнитной упряжи.

Мальчик берет стакан, открывает рот и вливает густую смесь льда и фруктовой мякоти прямо в горло. Задержка в развитии, думает мужчина. Синдром трагической матки города. Жизненные сигналы искажены химикатами, недоеданием, ударами судьбы. И тем не менее он, как и все остальные, как и сам мужчина, существует в точности так, в точности там и в точности в тот момент времени, как, где и когда он должен существовать. Это дао: тьма внутри тьмы.

Мальчик ставит пустой стакан рядом с двумя другими.

Мужчина выпрямляет ноги, встает, застегивая пальто.

Мальчик протягивает руку. Двумя пальцами касается часов, которые мужчина носит на левом запястье. Рот мальчика приоткрывается, будто он хочет что-то сказать.

– Время?

Что-то шевелится в лишенных выражения карих безднах его глаз. Часы старинные, добыты у специалиста-дилера в одной из укрепленных аркад Сингапура. Это армейские часы. Они говорят мужчине о сражениях иных времен. Они напоминают ему о том, что любое сражение однажды станет таким же смутным воспоминанием и что лишь мгновение имеет смысл, лишь мгновение абсолютно.

Познавший истину воин идет в битву, будто на похороны любимой, да и как может быть иначе?

Мальчик наклоняется вперед; то, что таится в его глазах, видит только часы.

Мужчина размышляет о тех двоих, оставленных им сегодня вечером на мосту. Охотники в своем роде, отныне для них охота закончилась. И этот, третий, следовал за ними по пятам. Чтобы подбирать объедки.

– Тебе нравится?

Никакой реакции. Ничто не в силах нарушить концентрацию, связь между тем, что всплыло из бездны глаз мальчика, и аскетическим черным циферблатом наручных часов.

Дао делает ход.

Мужчина расстегивает стальную пряжку ремешка. Отдает часы мальчику. Он делает это не раздумывая. Он делает это с той же бездумной уверенностью, с какой чуть раньше убивал. Он делает это, потому что так нужно, потому что так правильно поступить; потому что жизнь его бьется в такт с дао.

Нет никакой нужды прощаться.

Он уходит от мальчика, оставленного навеки созерцать черный циферблат и стрелки.

Он уходит сейчас. Мгновение – в равновесии.

10
Американский акрополь

Райделл все-таки сумел настроить бразильские очки на фрагмент уличной схемы Сан-Франциско, но ему еще требовалось узнать от Кридмора, как добраться до гаража, где они собирались оставить «хокер-айти». Кридмор, разбуженный Райделлом, казалось, не сразу уяснил, кто такой, собственно, сам Райделл, но похвально быстро начал соображать. Сверившись со сложенной пополам визитной карточкой, извлеченной из «часового» кармана джинсов, он четко указал, куда нужно двигать.

Это было старое здание в районе, где подобные строения обыкновенно преображались в резиденции, но густота колючей проволоки намекала, что эта территория до сих пор не обуржуазилась. Вход контролировала пара громил со значками фирмы «Универсал», занимавшейся в основном рядовой охраной промышленных объектов. Громилы размещались в офисе у ворот и смотрели канал «Реальность-1» на плоском экране, водруженном на огромный стальной стол, у которого был такой вид, будто по каждому его квадратному дюйму прошлись большим отбойным молотком. Одноразовые кофейные чашки и пищевые контейнеры из белой пены. Все это показалось Райделлу по-домашнему родным, и он прикинул, что скоро там должна быть пересменка, в семь утра. Не такая уж дурная, наверно, работенка, бывает и хуже.

– Ставим на временную стоянку, – сказал им Райделл.

На плоском экране был виден олень. За ним – знакомые очертания заброшенных небоскребов центрального Детройта. Логотип «Реальности» в нижнем правом углу обеспечил нужный контекст: одна из этих программ о природе.

Райделлу дали список, чтобы он ткнул в номер предварительного заказа, записанный у Кридмора на бумажке, и оказалось, что за стоянку уплачено. Его заставили расписаться прямо там же, рядом с номером. Сказали поставить тачку на место номер двадцать три, уровень шесть. Он вышел из офиса, забрался обратно в «хокер», рванул вверх по скату, мокрые шины визгнули по бетону.

Кридмор проводил операцию по наведению лоска, глядя в подсвеченное зеркальце за противосолнечным забралом на пассажирском месте. Операция состояла из многократного прочесывания волос пальцами, вытирания пальцев о джинсы, потом разминания век. Затем он оценил результаты.

– Самое время выпить, – обратился он к отражению своих налитых кровью буркал.

– Семь утра, – сказал Райделл.

– О чем я и говорю, – сказал Кридмор, откинув забрало обратно наверх.

Райделл нашел номер двадцать три, написанный краской на бетоне, между двух неизвестных транспортных средств, задрапированных в чехлы. Он осторожно втиснул «хокер» меж ними и начал отключать машину. Проделать это удалось, не обращаясь к меню подсказок.

Кридмор вылез наружу и отошел помочиться на чью-то покрышку.

Райделл проверил салон – убедиться, что они ничего не оставили, расстегнул ремень безопасности, потянулся, чтобы закрыть пассажирскую дверцу, дистанционно открыл багажник, открыл дверцу водителя, проверил, не забыл ли ключи, вышел и захлопнул дверцу.

– Эй, Бьюэлл! Твой приятель собирается забрать ее отсюда, я правильно понял?

Райделл вытаскивал свои вещи из багажника «хокер-айти» – странно узкого, чем-то похожего на младенческий гробик. Больше там ничего не было, и Райделл решил, что Кридмор, видимо, пустился в вояж налегке.

– Нет, – сказал Кридмор, – они бросят ее здесь пылиться к чертовой бабушке. – Он застегивал ширинку.

– Тогда я отдам ключи тем парням из «Универсала», шестью этажами ниже, ладно?

– Нет, – сказал Кридмор, – ты отдашь их мне.

– Я расписался, – ответил Райделл.

– Дай их сюда.

– Бьюэлл, данное транспортное средство теперь находится под моей ответственностью. Я расписался за это.

Он захлопнул багажник, активировал системы безопасности.

– Пожалуйста, отойдите на шаг, – сказала «хокер-айти». – Уважайте мои частные границы так же, как я уважаю ваши. – У нее был красивый, странновато-бесполый голос, нежный, но жесткий.

Райделл отступил на шаг, потом еще на один.

– Это машина моего друга и ключи моего друга, и мне надо отдать их ему. – Кридмор положил руку на большую ковбойскую пряжку, как на штурвал персонального корабля-государства, но вид у него был неуверенный, словно похмелье лишило его сил.

– Просто скажи ему, что ключи будут здесь. Так это делается. Да и безопаснее будет. – Райделл закинул сумку на плечо и пошел вниз по скату, радуясь возможности размять ноги. Он оглянулся на Кридмора. – Увидимся, Бьюэлл.

– Сукин сын, – сказал Кридмор, хотя Райделл принял это скорее за обращение к миру, породившему Райделла, чем к себе лично. Кридмор вяло, растерянно щурился под мутно-зелеными газосветными лампами.

Райделл же продолжал шагать вниз по разбитой бетонной спирали парковочной площадки еще пять уровней, пока не наткнулся на офис у самого входа. Громилы из «Универсала» сидели и пили кофе, досматривали конец передачи. Теперь олень пробирался сквозь снег – снег, что косо летел по ветру, леденящему совершенные вертикали стен мертвого и монументального сердца Детройта, широкие черные зубцы кирпича, уходящие ввысь, чтобы исчезнуть в белесом небе.

В Детройте снимали множество программ о природе[13]13
  Имеется в виду «Американский акрополь» (см. название данной главы) – предложенный (но не осуществленный) в 1995 г. нью-йоркским фотографом и историком чилийского происхождения Камило Хосе Вергарой проект создать на базе заброшенного высотного квартала в Детройте центр изучения урбанистического распада, возвращения в город диких животных и т. п.


[Закрыть].

Райделл вышел на улицу, чтобы найти такси или место, где позавтракать. По запаху Сан-Франциско весьма отличался от Лос-Анджелеса, и Райделлу это ощущение нравилось. Сейчас он найдет, где поесть, и наденет бразильские очки, чтобы дозвониться в Токио.

Выяснить все насчет этих самых денег.

11
Другой парень

Шеветта никогда не сдавала на права, так что везти их обеих до самого Сан-Франциско пришлось Тессе. Тесса, кажется, не возражала. В голове у нее сидела только документалка, которую они отснимут, и она могла продумывать ее вслух, не отрываясь от дороги, рассказывая Шеветте о разных сообществах, которые хотела охватить, и о том, как все это смонтирует. Шеветте оставалось лишь слушать или делать вид, что слушает, и в конце концов она просто заснула. Она заснула в тот момент, когда Тесса рассказывала ей о месте под названием «Застенный город», о том, что когда-то и вправду был такой город, рядом с Гонконгом, разрушенный еще до того, как Гонконг вновь стал частью Китая[14]14
  Имеется в виду Коулун – полуостров, континентальная часть Гонконга. В 1847 г. на его территории была построена небольшая крепость. В архитектурном отношении город-крепость Коулун представлял собой удивительный феномен крайне хаотичной городской застройки и исключительно высокой плотности населения. В 1991 г. власти Гонконга начали эвакуацию коулунцев с целью уничтожить «городскую язву, рассадник преступности, проституции и наркоторговли», а в 1993 г. город-крепость был разрушен окончательно. В память об этом месте Гибсон и создает сюрреалистический виртуальный «Застенный город» хакеров (см. роман «Идору»).


[Закрыть]. И вот тогда эти сумасшедшие хакеры совместно построили свой собственный город, что-то вроде огромного коллективного веб-сайта, а потом вывернули его наизнанку и исчезли внутри. Все это казалось очередной небылицей, когда Шеветта клевала носом, но рассказ остался у нее в голове картинками. Снами.

– Ну и что там твой другой парень? – спросила Тесса, когда Шеветта очнулась от этих снов.

Шеветта спросонья поглядела в окно на Пятую автостраду, на белую полосу, которая будто сматывалась в рулон под колесами фургона.

– Какой другой парень?

– Ну, коп. С которым ты гоняла в Лос-Анджелесе.

– Райделл, – сказала Шеветта.

– И почему же вариант не сработал? – спросила Тесса.

Шеветта на самом деле не знала ответа.

– Просто не сработал, и все.

– И тогда тебе пришлось приклеиться к Карсону?

– Нет, – сказала Шеветта, – не пришлось. – (Что это за белые штуки, их так много там, далеко в полях? Ветряные штуки: они дают ток.) – Просто казалось, что так надо.

– И со мной так бывало, – кивнула Тесса.

12
«Эль примеро»

Фонтейн первый раз замечает мальчишку, когда раскладывает утренний ассортимент в своей узкой витрине: жесткие темные волосы надо лбом, прижатым к пуленепробиваемому стеклу.

Фонтейн никогда не оставит на ночь в витрине ничего ценного, но вид полной пустоты ему не нравится.

Ему не нравится думать, что кто-то проходит мимо и мельком смотрит на пустоту. Это напоминает ему смерть. Так что каждую ночь он оставляет в витрине пару-другую не особо ценных предметов – якобы обозначить ассортимент лавки, на самом же деле в качестве частного акта искупительной магии.

Этим утром в окне виднеются тройка плохоньких швейцарских механических часов с циферблатами в крапинках времени, двойной перочинный нож IXL с точеными костяными ручками и эмблемой-щитком (в приличном состоянии) и восточногерманский военно-полевой телефон такого внушительного вида, будто он сконструирован не только для того, чтобы выдержать ядерный взрыв, но и для нормального функционирования во время самого взрыва.

Фонтейн, все еще под действием первого утреннего кофе, пристально смотрит вниз, сквозь стекло, на немытые ершистые волосы. Поначалу думает о трупе, и далеко не первом, найденном им вот так, но ни разу в подобной позе, торчком, на коленях, как при молитве. Однако нет, этот труп живой: дыхание туманит витрину Фонтейна.

В левой руке Фонтейна часы «Кортебер» 1947 года выпуска – тройная дата, фазы Луны, ручной подзавод, корпус из золота, практически в том состоянии, в каком часы в свое время покинули фабрику. В правой руке – оплавленная чашка из красного пластика с черным кубинским кофе. Лавка наполнена запахом кофе – такого, каким Фонтейн его любит: жженого и резкого.

Конденсат вяло пульсирует на холодном стекле: ореолы серого цвета очерчивают ноздри преклонившего колени.

Фонтейн кладет «Кортебер» обратно в поддон со всем своим лучшим ассортиментом, в узких секциях выцветшего велюра лежат по десятку часов в каждой. Он отставляет поддон на стойку, за которой стоит, когда приходят покупатели, перемещает чашку из красного пластика в левую руку и правой рукой с облегчением нащупывает «смит-и-вессон кит-ган» 22-го калибра в правом нижнем кармане поношенного тренча, который служит ему халатом.

Маленький пистолет, древнее многих его лучших часов, на месте, потертая рукоять орехового дерева удобна и хорошо знакома. Возможно, предназначенный для хранения в сундучке рыболова и защиты от назойливых водных змей или обезглавливания бутылок из-под пива, все-таки «кит-ган» – продуманный выбор Фонтейна: шестизарядный револьвер бокового боя, с дулом длиной четыре дюйма. Он, Фонтейн, не хочет никого убивать, хотя, говоря по правде, ему приходилось и, вполне вероятно, еще придется. Ему неприятно ощущать отдачу и слышать грохот выстрела, он с недоверием относится к полуавтоматическому оружию. Он историк-анахронист: он знает, что система «смит-и-вессон» разрабатывалась под патрон 32-го калибра центрального боя, давным-давно вышедший из употребления, но некогда стандартный для американского карманного оружия. Переоборудованная под непритязательный патрон 22-го калибра, система дожила как «кит-ган» почти до середины двадцатого века. Удобная вещь и, как и все предметы Фонтейновой коллекции, подлинный раритет.

Он допивает свой кофе, ставит пустую чашку на стойку рядом с поддоном, полным часов.

Он, Фонтейн, прекрасный стрелок. С расстояния в двенадцать шагов, встав в архаичную позу дуэлянта – одна рука за спиной, он при свидетелях попадал в середину туза червей.

Он не сразу решается открыть парадную дверь своей лавки, это сложный процесс. А может, тот, преклонивший колени, там не один? На мосту у Фонтейна почти нет настоящих врагов, но кто его знает, какую гадость может занести сюда с того или иного конца, из Сан-Франциско или Окленда? А дикие джунгли Острова Сокровищ привычно порождают еще более зверское безумие.

Но все же.

Он сдвигает последний засов и вытаскивает револьвер.

Солнечный свет, будто некое странное благословение, пробивается сквозь пластик и ободранное дерево обшивки моста. Фонтейн вдыхает соленый воздух, причину коррозии.

– Эй, ты, – говорит он. – Мистер! – Револьвер у него в руке, спрятан в складках тренча.

Под тренчем, распахнутым по причине отсутствия пояса, на Фонтейне линялые, в крупную клетку, фланелевые пижамные штаны и белая сорочка с подогревом и длинными рукавами, загрубевшая от неоднократных стирок. Черные туфли без шнурков, на босу ногу, заскорузли и потрескались.

Темные глаза смотрят на него снизу вверх, лицо почему-то никак не хочет сводиться в фокус.

– Что ты здесь делаешь?

Мальчик склоняет голову набок, словно внимая чему-то, недоступному для слуха Фонтейна.

– Отойди от моей витрины.

С полнейшим и странным отсутствием грации, которое потрясает Фонтейна как тоже своего рода грация, не имеющая аналогов, странная личность поднимается на ноги. Карие глаза таращатся на Фонтейна, но будто бы не видят его или, возможно, не признают в нем другое человеческое существо.

Фонтейн демонстрирует «смит-и-вессон», палец лежит на спусковом крючке, но дуло не направлено на мальчика. Он наводит дуло только тогда, когда твердо решился стрелять, – урок, давным-давно преподанный отцом.

Этот стоявший в молитвенной позе и дышавший на витрину не живет на мосту. Фонтейну было бы трудно объяснить, откуда он это знает, но он знает. Это просто-напросто инстинкт, выработанный долгим проживанием здесь. На мосту он знает, конечно, не всех, да и вряд ли хотел бы знать всех, но тем не менее отличает «мостовых» от прочих с абсолютной уверенностью.

В этом же типе явно чего-то недостает. Что-то с ним не в порядке; и речь не о наркотиках, а о каком-то более постоянном виде умственного расстройства. И хотя среди населяющих мост есть подобные дурачки, все они сумели худо-бедно вписаться в окружающую среду и не склонны появляться так вот, с бухты-барахты, мешая торговому бизнесу.

Где-то наверху, высоко-высоко, ветер с бухты лупцует съехавший шмат пластика: бешеные хлопки, будто сумасшедшее крыло гигантской раненой птицы.

Фонтейн, глядя в карие глаза на лице, которое по-прежнему упорно не желает фокусироваться (по той причине, думает он сейчас, что просто на это не способно), сожалеет о том, что вообще открыл дверь. Соленый воздух даже сейчас вгрызается в блестящие металлические потроха его товара. Он делает жест револьвером: пошел отсюда.

Мальчик протягивает руку. Часы.

– Что? Ты хочешь мне это продать?

Карие глаза не реагируют на речь.

Фонтейн, во власти безотчетного побуждения, делает шаг вперед, его палец напрягается на спусковом крючке с самовзводом. Камора под бойком пуста безопасности ради, но стоит лишь резко надавить на крючок и не отпускать, и барабан провернется до следующей, заряженной каморы.

Выглядят как нержавеющие. Циферблат черный.

Фонтейн видит грязные черные джинсы, изношенные кроссовки, линялая красная майка топорщится над вздутым животом – характерным признаком недоедания.

– Хочешь мне их показать?

Мальчик смотрит на часы в руке, потом указывает пальцем на те трое часов, что лежат в витрине.

– Конечно, – говорит Фонтейн, – у нас есть часы. Любых видов. Хочешь на них посмотреть?

Мальчик глядит на него, не опуская пальца.

– Давай, – говорит Фонтейн, – давай заходи. Чего зря мерзнуть. – Все еще держа в руке револьвер, хотя и ослабив нажим на спусковом крючке, он делает шаг назад, в лавку. – Ты идешь?

После короткой заминки мальчик входит следом, держа часы с черным циферблатом так, словно маленького зверька.

Наверняка ерунда какая-нибудь, думает Фонтейн. Проржавевший армейский «Уолтам» или еще какое дерьмо. Вот же дерьмо собачье, зачем он впустил сюда этого урода.

Мальчик стоит, уставившись в одну точку, посередине крохотной лавки. Фонтейн закрывает дверь, всего на один засов, и отступает за свою стойку. Все это он проделывает, не опуская ствола, оставаясь вне радиуса захвата и не спуская глаз с визитера.

Глаза мальчика становятся еще больше, когда он видит поддон с часами.

– Сначала – первое, потом – второе, – говорит Фонтейн, ловко убрав поддон свободной рукой с глаз долой. – Давай-ка посмотрим. – Показывает на часы в руке мальчика. – Сюда, – приказывает Фонтейн, постукивая по облупленному золоченому логотипу «Ролекс» на круглой подушечке темно-зеленой искусственной кожи.

Мальчик, кажется, понимает. Кладет часы на подушечку. Фонтейн видит грязь под обломанными ногтями, когда рука отпускает часы.

– Черт, – говорит Фонтейн. Что-то не так с глазами. – Отойди на минуточку во-он туда, – говорит он, мягко указывая направление дулом «смит-и-вессона».

Мальчик отступает на шаг.

По-прежнему глядя на мальчика, он копается в левом кармане тренча, извлекает оттуда черную лупу, зажимает ее левым глазом.

– Не вздумай теперь двинуться, понял? Не хочу, чтобы эта штука пальнула…

Фонтейн берет в руки часы, коротко сощуривается на них сквозь лупу. Невольно присвистывает. «Жаже Лекультр». Перестает щуриться, проверяя, не шелохнулся ли мальчик. Щурится снова, теперь уже на артикул на спинке корпуса. «Королевские военно-воздушные силы Австралии, 1953 год», читает он.

– Где украл?

Ни звука.

– Состояние почти идеальное… – Фонтейн мигом ощущает неожиданную и глубокую растерянность. – Циферблат новодельный?

Ни звука в ответ.

Фонтейн прищуривается в лупу.

– Так это подлинник?

Фонтейн хочет эти часы.

Он кладет их обратно на зеленую подушечку, поверх потертого символа золотой короны, заметив, что ремешок из черной телячьей кожи – штучной работы, вручную обшит вокруг стерженьков, намертво закрепленных между ушками. Один этот ремешок, сделанный, как он прикидывает, в Италии или в Австрии, может стоить дороже многих часов, что он продает. Мальчик мгновенно забирает часы.

Фонтейн выставляет поддон:

– Посмотри-ка на это. Хочешь, поменяемся? Вот «Грюн Кёрвекс». Вот «Тюдор Лондон» тысяча девятьсот сорок восьмого года. Отличный, подлинный циферблат. А вот «Вулкан Крикет», золотая головка, стекло очень чистое.

Но он уже знает, что совесть никогда не позволит ему лишить эту потерянную душу часов, и от этого ему становится больно. Фонтейн всю жизнь пытался взрастить в себе семена бесчестья, того, что отец его называл жульничеством, но неизменно терпел фиаско.

Мальчик склоняется над поддоном, не замечая Фонтейна.

– Вот, – говорит Фонтейн, сдвинув поддон в сторону и заменив его своим подержанным ноутбуком. Он открывает на нем веб-страницы, где обычно покупает часы. – Просто жми вот сюда, потом вот сюда, и тебе скажут, как называется то, что ты видишь. – Он демонстрирует «Жаже» с серебристым циферблатом.

Фонтейн нажимает вторую кнопку.

– Хронометр «Жаже» сорок пятого года выпуска, нержавеющая сталь, подлинный циферблат, гравировка на задней поверхности корпуса, – сообщает ноутбук.

– Задней, – говорит мальчик, – поверхности корпуса.

– Вот смотри. – Фонтейн демонстрирует мальчику нержавеющую заднюю крышку нашпигованных золотом прямоугольных часов «Тиссо». – Но только с надписью типа: «Ударному Джо в двадцать пятую годовщину службы в Ударном корпусе, поздравляем!»

Мальчик выглядит совершенно бесстрастным. Нажимает на кнопку. На экране появляются другие часы. Нажимает вторую кнопку.

– Хронометр «Вулкан», движение часовой стрелки скачкообразное, корпус хромированный, ушки латунные, циферблат в очень хорошем состоянии.

– В очень хорошем, – поясняет Фонтейн, – а значит, недостаточно хорошем. Видишь вот эти пятнышки? – Он показывает на черные точки, отчетливо различимые на скане. – Если бы говорили в «отличном состоянии», тогда без вопросов.

– В отличном состоянии, – произносит мальчик, подняв взгляд на Фонтейна. И нажимает на кнопку, выводящую на экран изображение следующих по списку часов.

– Дай я еще раз гляну на те часы, ладно? – Фонтейн показывает на часы в руке мальчика. – Все в порядке. Я тебе их отдам.

Мальчик переводит взгляд с Фонтейна на часы и обратно. Фонтейн убирает «смит-и-вессон» в карман. Показывает мальчику пустые руки.

– Я тебе их отдам.

Мальчик протягивает руку. Фонтейн берет часы.

– Так ты мне не скажешь, где ты их взял?

Ни звука.

– Хочешь кофе?

Фонтейн показывает на булькающую в глубине лавки кастрюльку на электроплитке. Чувствует крепчающий запах горького варева.

Мальчик понимает.

Мотает головой.

Фонтейн снова вкручивает лупу и углубляется в созерцание.

Черт побери. Он хочет эти часы.

Позже, во второй половине дня, когда мальчик-разносчик бэнто[15]15
  Бэнто – традиционные японские коробочки для еды.


[Закрыть] привозит Фонтейну обед, армейский «Жаже Лекультр» лежит в кармане Фонтейновых слаксов из серого твида, с высокой талией и экстравагантными складками, но Фонтейн знает, что часы – не его. Мальчик помещен в глубине лавки, в той захламленной маленькой зоне, что отделяет бизнес Фонтейна от его частной жизни, и Фонтейн, увы, осознает тот факт, что чувствует запах своего гостя: чуть приглушенный утренним ароматом кофе ясный и настойчивый смрад застарелого пота и нестиранного тряпья.

Когда разносчик выходит из лавки к своему перегруженному коробками велосипеду, Фонтейн открывает защелки на собственной коробке. Так, сегодня тэмпура[16]16
  Тэмпура – японское блюдо: рыба, обжаренная в кляре.


[Закрыть], а тэмпуру он не очень любит, слишком быстро она остывает, но ему все равно, потому что он голоден. Пар клубится над тарелкой мисо[17]17
  Мисо – соевая паста. Здесь: суп, приготовленный с мисо.


[Закрыть], когда он со щелчком снимает пластиковую крышку. Пауза.

– Эй, – обращается он в пространство за лавкой, – хочешь немного мисо? – (Ни звука.) – Суп. Ты слышишь меня или нет?

Фонтейн вздыхает, слезает с деревянного табурета и заходит с горячим супом в чулан.

Мальчик сидит на полу, скрестив ноги, у него на коленях раскрыт ноутбук. Фонтейн видит фото очень большого, сложной системы хронометра, которое плавает по экрану. Вещь из восьмидесятых, судя по виду.

– Хочешь немного мисо?

– «Зенит», – отвечает мальчик, – «Эль Примеро». Нержавеющий корпус. Тридцать один камень, механизм хронографа «тридцать-девятнадцать пи-эйч-си». Тяжелый нержавеющий браслет с замком-застежкой. Оригинальная завинчивающаяся головка для перевода стрелок и подзаводки. Механизм и головка – с подписями и логотипами «Зенит».

Фонтейн таращит на него глаза.