Текст книги "Пьесы (сборник)"

Актриса-Королева
1922

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Десима.

Септимус.

Нона.

Королева.

Премьер-министр.

Епископ.

Режиссер.

Буфетчик.

Старый попрошайка.

Старики, Старухи, Горожане,

Крестьяне, Актеры и т. д.

Сцена I: Перекресток трех улиц

Сцена II: Тронная зала

Сцена I

Трехсторонний перекресток. Открытое пространство. Одна из улиц просматривается довольно далеко, она поворачивает, и видна голая стена, освещенная фонарем. На фоне этой стены видны головы и плечи двух Стариков. Они высовываются из верхних окон домов, стоящих напротив друг друга по обе стороны улицы. На них шаржированные маски. Немного ближе к одной из сторон сцены большой камень, с которого садятся на коня. На дверях дверные молотки.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Видишь королевский замок? У тебя глаза получше.

ВТОРОЙ СТАРИК. Только то, что над крышами домов, ведь он стоит на горе.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Уже светает? Башню видишь?

ВТОРОЙ СТАРИК. Башню-то вижу, а вот наши узкие улицы еще долго будут темными. (Пауза.) А ты слышишь что-нибудь? У тебя-то слух получше.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Нет. Все тихо.

ВТОРОЙ СТАРИК. Человек пятьдесят прошло час назад, целая толпа, и шли они торопко.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Ночью было тихо, ни шепотка, ни вздоха.

ВТОРОЙ СТАРИК. И видно никого не было, кроме старого пса буфетчика, который только что вылез из мастерской бочара Малачи.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Тихо. Я слышу шаги людей. Их много. Наверно, идут сюда. (Пауза.) Нет, пошли другой дорогой. Миновало.

ВТОРОЙ СТАРИК. Молодые задумали какое-то озорство – и молодые, и немолодые.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Почему им не лежится в постели? Почему им не поспать семь часов, восемь? Хорошо было, когда я мог спать восемь часов. И они тоже узнают цену сну, когда им стукнет почти девяносто.

ВТОРОЙ СТАРИК. Им так долго не прожить. У них нет нашего здоровья и нашей силы. Они быстро изнашиваются. Все время о чем-то волнуются.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Тихо! Я опять слышу шаги. Они приближаются. Лучше нам убраться. Мир стал злым, и никогда не знаешь, что тебе сделают или скажут.

ВТОРОЙ СТАРИК. Да. Надо закрыть окна и сделать вид, будто мы спим.

Головы стариков исчезают. Вдалеке слышен удар дверного молотка, потом все тихо, потом удар слышен совсем близко. Опять воцаряется тишина. И через некоторое время показывается Септимус, красивый мужчина лет тридцати пяти. Он едва стоит на ногах, так он пьян.

СЕПТИМУС. Отвратительное место, нехристианское место. (Колотит молотком.) Открывайте, открывайте. Я хочу спать.

Третий Старик высовывается в окно, тоже на верхнем этаже.

ТРЕТИЙ СТАРИК . Ты кто? Чего тебе надо?

СЕПТИМУС. Септимус я. Жена у меня плохая, поэтому я хочу, чтобы меня впустили и дали мне поспать.

ТРЕТИЙ СТАРИК. Ты пьян.

СЕПТИМУС. Пьян! И ты бы пил, будь у тебя такая жена.

ТРЕТИЙ СТАРИК . Проваливай.

Он закрывает окно.

СЕПТИМУС. Неужели в этом городе нет ни одной христианской души? (Стучит дверным молотком в дверь Первого Старика, но ответа нет) Никого? Все умерли или тоже напились – из-за плохих жен! Но одна-то христианская душа должна найтись.

Колотит дверным молотком в дверь по другую сторону сцены. Старуха высовывается в окно.

СТАРУХА (визгливо). Кто это там? Чего надобно? Случилось что?

СЕПТИМУС. Да, так и есть. Случилось. Моя жена спряталась, или убежала, или утопилась.

СТАРУХА. Какое мне дело до твоей жены? Ты пьян!

СЕПТИМУС. Ей нет дела до моей жены! А я говорю тебе, что моя жена должна по приказу Премьер-министра в полдень представлять в большом зале Замка, а ее нигде нет.

СТАРУХА. Уходи! Уходи! Говорю тебе, уходи. (Закрывает окно.)

СЕПТИМУС. Так тебе и надо, Септимус, а ведь ты играл перед Кубла-ханом! Септимус! Драматург и поэт! (Старуха опять открывает окно и выливает из кувшина воду на голову Септимусу.) Вода! Я весь мокрый. Придется спать на улице. (Ложится.) Плохая жена… У других тоже плохие жены, но им не приходится спать на улице под открытым небом, да еще облитым холодной водой из кувшина, целым водопадом холодной воды из кувшина, им не приходится дрожать от холода на рассвете, им нечего опасаться, что на них наступят, о них споткнутся, их покусают собаки, и все оттого, что их жены куда-то спрятались.

Появляются двое Мужчин примерно такого же возраста, как Септимус. Они стоят, не шевелясь, и глядят на небо.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Знаешь, друг, тот невысокий, со светлыми волосами, – девчонка.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Никогда не доверяй тем, у кого светлые волосы. Я всегда смотрю, чтоб были каштановые.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Слишком долго мы пробыли с ними – с каштановой и белокурой.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. На что ты смотришь?

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Смотрю, как первые лучи золотят башню Замка.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Лишь бы моя жена не узнала.

СЕПТИМУС (cадится). Несите меня, ведите меня, тащите меня, толкайте меня, катите меня, волочите меня, но доставьте меня туда, где я мог бы от души выспаться. Отнесите меня в конюшню – Спасителю понравилось в конюшне.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Ты кто? Твое лицо мне незнакомо.

СЕПТИМУС. Септимус я, актер, драматург, на весь мир знаменитый поэт.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Это имя, сэр, мне незнакомо.

СЕПТИМУС. Незнакомо?

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. А вот мое имя не покажется тебе незнакомым. Меня зовут Питером Белым Пеликаном по самой знаменитой из моих поэм, а моего друга зовут Счастливым Томом. Он тоже поэт.

СЕПТИМУС. Плохие народные поэты.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Ты бы тоже хотел быть известным, но у тебя не получается.

СЕПТИМУС. Плохие народные поэты.

ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА. Лежи, где лежишь, если не желаешь быть вежливым.

СЕПТИМУС. Да плевать мне сейчас на все, кроме Венеры и Адониса, а также других планет на небе.

ВТОРОЙ МУЖЧИНА. Ну и наслаждайся один их обществом.

Мужчины уходят.

СЕПТИМУС. Ограблен, если так можно выразиться, раздет, если так можно выразиться, кровоточу, если так можно выразиться, – а они проходят мимо по другой стороне улицы.

Появляется толпа Горожан и Крестьян. Сначала их немного, потом все больше и больше, пока сцена не заполняется взволнованной толпой.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Вон лежит человек.

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. Отодвинь его.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Да это актер из труппы, которая живет в Замке. Они вчера приехали.

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. Пьян, наверно. Первая же телега с молоком его убьет или покалечит.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Отодвиньте его в угол. Если мы и собрались пролить кровь, ему-то погибать ни к чему. Ненужная смерть может навлечь на нас проклятье.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Тогда помоги.

Они пытаются отодвинуть Септимуса поближе к дому.

СЕПТИМУС (бурчит). Не дают поспать! Толкают! Бросили на самых камнях! Нехристи!

Септимус лежит возле самой стены.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Итак, мы друзья? Все согласны?

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Эти люди пришли ночью из деревень. Им почти ничего не известно. Против они не будут, но хотят знать всё.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Так оно и есть. Мы с народом, но мы хотим все знать.

ВТОРОЙ КРЕСТЬЯНИН. Мы хотим знать, но мы с народом.

Раздаются голоса: «Мы хотим все знать, но мы с народом», и проч. Все кричат одновременно.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. А ты, Крестьянин, когда-нибудь видел Королеву?

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Нет.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Наша Королева – ведьма, страшная бессмертная ведьма, и мы больше не хотим, чтобы она была нашей королевой.

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. Что-то мне не верится, будто дочь нашего короля могла стать ведьмой.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. А ты видел Королеву, Крестьянин?

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. Нет.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. И никто не видел. Ни один из нас ни разу ее не видел. Семь лет она не показывается из большого черного дома на высокой горе. С того дня, как умер ее отец, она живет за закрытыми дверьми. Но теперь нам известно, почему они закрыты. Темной ночью она водится с нечистью.

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. В моей деревне говорят, что она святая и молится за всех нас.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Этот слух распустил Премьер-министр. Он – умный человек и повсюду разослал шпионов, чтобы они распускали нужные ему слухи.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Это правда. Нас, крестьян, всегда обманывают. Мы ведь не обучены грамоте, как городские.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. В Библии сказано, что ведьм надо убивать. На прошлое Сретение я собственными руками убил одну ведьму.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Когда она умрет, мы сделаем королем Премьер-министра.

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. Нет, нет, он не сын короля.

ВТОРОЙ КРЕСТЬЯНИН. Я бы послал глашатая в другие страны. Говорят, в Аравии много королей.

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. Людям не повесишь на язык замок. Если бы нам пришло в голову прятаться или нас нельзя было бы понять, о нас бы тоже плохо говорили. Я не против народа, но я хочу знать.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Ну же, Буфетчик, поднимись на этот камень и расскажи все, что знаешь.

Буфетчик поднимается на камень.

БУФЕТЧИК. Я живу вблизи Замка. Мой сад и другие сады в округе как раз подходят к горе, на которой стоит ее Замок. И у одного из соседей в саду пасется коза.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Бродяга Майкл. Я знаю его.

БУФЕТЧИК. Коза все время куда-нибудь удирает. Однажды Бродяга Майкл поднялся рано утром, чтобы посмотреть птиц в силках, а козы нигде и нет. Он полез на гору, поднимался все выше и выше, пока не оказался у самой стены, и там-то он увидел свою козу, которая была вся в поту и дрожала, словно ее напугали до смерти. Ему послышалось как будто конское ржанье, а потом вроде белый конь пробежал мимо, но только это был не конь, а единорог. С собой Майкл на всякий случай, если вдруг кролик попадется, прихватил ружье, а тут ему померещилось, что единорог бежит прямо на него, и он выстрелил. Единорог исчез, а на большом камне остались пятна крови.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Зная, с кем она якшается после полуночи, не будешь удивляться тому, что она носа к нам не кажет.

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. Не верю я этим россказням. Ваш Бродяга Майкл – врун. Единственное, что можно сказать наверняка, так это о ее нежелании появляться на люди. Когда-то я знавал парня, который, когда ему исполнилось двадцать пять лет, отказался вставать с постели. И он не заболел, вот уж нет, просто сказал, что жизнь – юдоль слез, и сорок четыре года пролежал на кровати, пока его не понесли хоронить на церковное кладбище. Кто только ни докучал ему, приходили и священник, и врач, а он всё в ответ: «Жизнь – юдоль слез». Он тоже спрятался от всех, как она, поверьте мне, с тех пор как ее отца не стало, чтобы будить ее по утрам. И кто ее осудит?

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Но ведь так живут ведьмы. И им-то известно, где искать себе товарищей в полночные часы одиноких ночей. Поблизости от меня тоже жила ведьма, которую я убил на Сретенье. У нее жил бесенок, который имел вид рыжей кошки и каждую ночь выпивал три капли крови из ее головы, прежде чем голосил петух. Своей кровью они кормят их, потому что без крови те становятся бесплотными видениями и тенями, а стоит им напиться крови, и они посильнее будут вас или меня.

ТРЕТИЙ КРЕСТЬЯНИН. Мой сосед не был колдуном, просто ему надоело работать. Он сказал: «Жизнь – юдоль слез». И сколько ни донимали его священник и врач, больше он ничего не говорил.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Мы никому не позволим действовать, не имея доказательств, но послушайте Буфетчика, и, когда вы выслушаете его до конца, сами скажете, что ее ни на день больше нельзя оставлять в живых.

БУФЕТЧИК. Мне не по душе рассказывать то, что я знаю, но вы все женатые мужчины. На другое утро после того, как парень полез на гору за своей козой, но еще на час раньше, так что небо было еще темное, он вновь взобрался на гору и пошел вдоль стены среди камней и кустов, как вдруг увидел свет в оконце прямо над своей головой. Стена-то там старая, вся в дырах, где в нее попадали снаряды, вот он и полез наверх, ставя ноги в эти дыры, пока не оказался рядом с окном, заглянул в него, а когда заглянул, то увидел внутри саму Королеву!

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Он рассказал, какая она?

БУФЕТЧИК. Он больше увидел. Он увидел, как она совокупляется с большим белым единорогом.

Толпа начинает шуметь.

ВТОРОЙ КРЕСТЬЯНИН. Не хотелось бы мне, чтобы нами правил сын единорога, хоть вы и скажете мне, что он всего лишь наполовину единорог.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Против народа я не пойду, но я бы не стал ее убивать, если бы Премьер-министр обещал будить ее по утрам и поставил бы стражу, чтобы не допускать к ней единорога.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Я задушил старую ведьму своими руками, а сегодня я задушу молодую ведьму.

СЕПТИМУС (медленно поднимается и влезает на камень, с котороего спрыгнул Буфетчик). Я не ослышался? Тут кто-то сказал, будто единорог нечистое животное? Ну нет, единорог – самое благородное животное, и о нем сказано в Библии. У него молочно-белая кожа, и молочно-белый рог, и молочно-белые копыта, а еще у него голубые глаза, и он танцует на солнце. Никому не позволю ругать его, пока я жив. В «Великом бестиарии Парижа» написано, что единорог – чистое животное, что он – самое чистое животное на всем свете.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Уберите его с камня, он пьян.

СЕПТИМУС. Ну да, я пьян, очень пьян, но это еще не причина, чтобы я разрешил кому-нибудь ругать единорога.

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. Послушаем его. Все равно нам нечего делать до восхода солнца.

СЕПТИМУС. Никто не должен ругать единорога. Ни мои друзья, ни поэты, никто. Я не против поохотиться на него, если вы так хотите, хотя он настырен и опасен. Поедем вместе на высокие плато Африки, где он живет, и там прострелим ему голову насквозь, но я слова плохого не скажу о нем, и если кто-нибудь заявит, будто единорог нечист, то пусть готовится к поединку со мной, ибо я утверждаю, что его чистота равна его красоте.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Да он совсем пьян.

СЕПТИМУС. Нет, уже не пьян. На меня снизошло вдохновение.

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. Давай, давай. Мы никогда больше не услышим ничего подобного.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Слезай. Хватит с меня. Нам пора за работу.

СЕПТИМУС. Слезай, ты говоришь, а если у меня божественным промыслом распушились перья на груди и раскрылись белые крылья? Ага! Теперь я понял. Вы нашли себе спокойное местечко, чтобы безнаказанно ругать единорога, но вам не повезло, потому что я вам не позволю. (Он спрыгивает с камня и бросается на толпу, которая старательно обходит его) В немилосердном этом городе я защищу благородного, молочно-белого, изменчивого единорога.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Не стой у меня на дороге.

СЕПТИМУС. Почему бы это?

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Никакого насилия – иначе удача отвернется от нас.

Все пытаются оттащить Крестьянина-великана.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Ты убил его.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Может, да, а, может, и нет – пусть себе лежит. Одну ведьму я задушил на Сретенье, другую задушу сегодня. Какое мне дело до него?

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Обойдем город с восточной стороны. Плетельщикам корзин и сит это не понравится.

ЧЕТВЕРТЫЙ ГОРОЖАНИН. Оттуда недалеко до ворот Замка.

Они уходят в одну из боковых улиц, но вскоре, чего-то испугавшись, возвращаются в замешательстве.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Вы и вправду его видели?

ВТОРОЙ ГОРОЖАНИН. С кем же спутаешь страшного старика?

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. Я стоял рядом с ним, когда призрак семь лет назад говорил через него.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Никогда не видел его прежде. В моих краях он не объявлялся, вот я и не знаю, какой он из себя. Но я слышал о нем, от многих я слышал о нем.

ПЕРВЫЙ ГОРОЖАНИН. Глаза у него становятся будто стеклянными, и у него начинается транс, а когда он уже совсем в трансе, душа покидает его. Тогда призрак занимает ее место и говорит его голосом. Мы не знаем, чей это призрак.

ТРЕТИЙ ГОРОЖАНИН. В последний раз, когда я был рядом, старик сказал: «Принеси пук соломы, у меня спина чешется». А потом он вдруг улегся на спину, глаза у него широко открылись, стали стеклянными, и он закричал, как осел. Тогда умер Король и дочь Короля стала Королевой.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Говорят, Иисус въехал в Иерусалим на осле, поэтому ему известен его настоящий король. Он ходит повсюду, и никто не смеет отказать ему в просьбе.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. И мне никто не помешает взять ее за горло. Потом я сожму пальцы посильнее. Он будет лежать на соломе и кричать по-ослиному, и, когда он закричит, она умрет.

ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИН. Смотрите! Это он там на горе! Сумасшедший старик!

ВТОРОЙ КРЕСТЬЯНИН. Ни за что на свете не хотелось бы мне оказаться с ним рядом. Пойдемте на рыночную площадь. Она большая, и на ней будет не так страшно.

КРЕСТЬЯНИН-ВЕЛИКАН. Я не боюсь, но я тоже пойду с вами, чтобы своими руками задушить ее.

Уходят все, кроме Септимуса. В это время Септимус уже сидит, его голова в крови. Он трогает окровавленную голову, а потом смотрит на кровь на своих пальцах.

СЕПТИМУС. Нехристи! Сначала меня выкидывают на улицу, а потом чуть было не убивают. А ведь я пьян, значит, нуждаюсь в защите. Все люди, кто бы они ни были, время от времени нуждаются в защите. Даже моя жена была когда-то слабым младенцем, и ей были нужны молоко, улыбка, любовь, как будто она вдруг оказалась посреди реки и, скажем, предстояло утонуть.

Появляется Старый Попрошайка с длинными спутанными волосами и бородой, одетый в лохмотья.

СТАРЫЙ ПОПРОШАЙКА. Хочу солому.

СЕПТИМУС. А всё Счастливый Том и Питер Розовый Пеликан. Они плохие народные поэты, поэтому, возревновав к моей славе, они настроили против меня народ. (Вдруг видит Старого Попрошайку) Я знаю одно лекарство, но, чтобы приготовить его, надо взять чистую камфару, хинную корку, молочай и мандрагору и смешать с двенадцатью унциями растворенных жемчужин и четырьмя унциями золотого масла. Это лекарство вмиг останавливает кровь. Старик, у тебя его нет?

СТАРЫЙ ПОПРОШАЙКА. Хочу солому СЕПТИМУС. А может, оно и к лучшему, если я истеку кровью. Но в таком случае, друг мой, чтобы опозорить Счастливого Тома и Питера Розового Пеликана, мне необходимо умереть где-нибудь, где люди подхватят мои последние слова. Следовательно, мне нужна твоя помощь.

Поднявшись на ноги, он, качаясь, подходит к Старому Попрошайке и повисает на нем.

СТАРЫЙ ПОПРОШАЙКА. Ты разве не знаешь меня? И не боишься? Когда на меня находит, у меня чешется спина. Я должен лечь и кататься по соломе, а когда я закричу, сменится владелец короны.

СЕПТИМУС. А! На тебя снисходит вдохновение. Тогда мы с тобой братья. Послушай, я немного отдохну, а потом мы вместе пойдем на гору. Моя спальня в Королевском Замке.

СТАРЫЙ ПОПРОШАЙКА. А ты дашь мне соломы?

СЕПТИМУС. Асфодели! На самом деле, из классических авторов кто только не писал об асфоделях? Но если кому-то больше нравятся асфодели…

Они уходят, но еще некоторое время слышится голос Септимуса, разглагольствующего об асфоделях. Первый Старик открывает окно и стучит костылем в окно на противоположной стороне улицы. Второй Старик открывает окно.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Все кончилось. Они ушли. Мы можем поговорить.

ВТОРОЙ СТАРИК. Уже весь Замок освещен лучами солнца, да и на улице стало светлее.

ПЕРВЫЙ СТАРИК. Пора старому псу Буфетчика появиться на улице.

ВТОРОЙ СТАРИК. Вчера у него в зубах была кость.

Сцена II

Тронная зала в Замке. Между колоннами позолоченные резные двери, кроме одной стороны, где находится большое окно. Утреннее солнце светит в окно, но между колоннами темно. По мере того, как идет время, свет, поначалу сумеречный, становится более ярким, и тени исчезают. В резные двери видны длинные коридоры, один из которых ведет из Замка на улицу. В конце этого коридора открытая дверь и виден начинающийся солнечный день. Посреди залы на возвышении со ступенями стоит трон.

Премьер-министр, пожилой человек с нетерпеливыми движениями и речами, разговаривает с Актерами, среди которых Нона, красивая, приятная, спокойная женщина лет тридцати пяти, по-видимому, она главная среди Актеров.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Вам не обмануть меня. Пьесу я выбрал сам и помню, что она называется «Трагическая история Ноева потопа», потому что, когда Ной бьет свою жену, чтобы заставить ее войти в ковчег, все всё понимают, все довольны, все узнают своих упрямых жен, любовниц, сестер. А теперь, когда для государства так важно, чтобы все были довольны, пьесу видите ли, нельзя поставить. Ведущая актриса, видите ли, пропала, но вы не приводите ни одного разумного довода, почему ее не может заменить другая актриса. Но я-то знаю, в чем дело – вы не хотите играть пьесу, которую я выбрал. Вам хочется скучную поэтическую пьесу с длинными монологами. Нет, мне нужна моя пьеса – и никакая другая. Репетиция должна начаться немедленно, а представление начнется ровно в полдень.

НОНА. Сэр, мы искали всю ночь и не нашли ее. Кое-кто слышал, как она сказала, что скорее утопится, чем будет играть женщину старше тридцати. А ведь Ноева жена совсем старуха, и мы боимся, как бы она и вправду не утопилась.

ДЕСИМА, очень привлекательная женщина, высовывает голову из-под трона, где она прячется.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Чепуха! Вы просто сговорились. Почему нет режиссера? Он за все отвечает. Можете ему передать, что, если пьеса не будет поставлена, я упрячу его в тюрьму на год, а вас всех вышвырну из страны.

НОНА. Ах, сэр, он ничего не может сделать. Она вертит им, как хочет.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Вертит им, как хочет. Я знаю таких, как она. Весь мир готова разорвать в клочья, лишь бы не уступить мужу или любовнику. Я знаю таких. Пустоголовая нахалка с высохшим горохом вместо мозгов. Конечно же ему с ней не справиться, но мне-то какое до этого дело? (Десима убирает голову) Он пойдет в тюрьму – кому-то ведь надо идти в тюрьму. А теперь идите и кричите всюду ее имя. Зовите нахалку. Громче. Громче. (Актеры уходят, крича: «Где ты, Десима?») Ох, Адам, ну зачем ты заснул в саду? Тебе бы надо было знать, что, пока ты лежишь там и ни о чем не подозреваешь, Старик обязательно сыграет с тобой какую-нибудь шутку.

Входит Королева. Она юна, на лице у нее выражение аскетизма и робости. Одета она в плохо сидящее на ней парадное платье.

КОРОЛЕВА. Я выйду к разгневанному народу и скажу ему, как вы обращаетесь со мной. У меня нет сомнений, что я готова к мученичеству. Всю ночь я провела в молитвах. Да, я почти уверена.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Ах!

КОРОЛЕВА. Мне уже столько же лет, сколько было моей покровительнице, святой Октеме, когда она приняла мученичество в Антиохии. Вы помните, что ее единорог был так доволен ее аскетизмом, что стал крутиться от восторга. Тогда она выпала из седла, и толпа затоптала ее до смерти. Правда, если бы не единорог, толпа убила бы ее еще раньше.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Вы не станете мученицей. У меня есть план. Я могу усмирить их гнев словами. Кто шил это платье?

КОРОЛЕВА. Это платье моей матери. Она надевала его на коронацию. Зачем мне новое? Я не заслужила новых платьев. У меня столько грехов.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Неужели есть грехи у яйца, которое не было снесено и не было согрето?

КОРОЛЕВА. Мне хочется во всем походить на святую Октему.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Ну и платье! Впрочем, уже поздно. Ничего не поделаешь. Некоторым, может быть, даже понравится. Но других надо завоевать очарованием, достоинством, королевскими манерами. Ну, а насчет платья я что-нибудь придумаю, какое-нибудь объяснение. Помните, они никогда не видели ваше лицо, и вы произведете на них плохое впечатление, если выйдете с опущенной, как сейчас, головой.

КОРОЛЕВА. Хотела бы я вернуться к моим молитвам.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Пройдитесь! Позвольте мне, ваше величество, посмотреть на вашу походку. Нет, нет и нет. Вы должны показать, что вы КОРОЛЕВА. Ах! Если бы видели королев, которых видел я – они умели себя подать. Сущие драконихи, но манеры, манеры! У вас должен быть соколиный взор, взор хищницы.

КОРОЛЕВА. Там булыжники. Если бы я могла пройтись там босиком, то была бы благословенная епитимья. Единорогу особое удовольствие доставили окровавленные ступни святой Октемы.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Всё сон Адама! Босиком! Босиком – вы сказали? (Пауза.) Нет времени снимать башмаки и чулки. Если вы выглянете в окно, то увидите, что толпа с каждой минутой теряет терпение. Пошли! (Он подает руку Королеве.)

КОРОЛЕВА. У вас есть план, как справиться с нею, чтобы я не стала мученицей?

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. Я открою свой план только перед тобой и ни минутой раньше.

Они уходят. Входит Нона с бутылкой вина и вареным омаром, оставляет их посреди залы на полу. Приложив палец к губам, становится в дверях лицом к зрительному залу.

ДЕСИМА (крадучись, выбирается из своего тайника и напевает).

 
«Ушел тайком, – так пела мать, —
Зазвав в постель меня», —
Пока узор вела златой
Проворная рука.
 
 
Она склонялась над шитьем,
Сверкавшим златом,
В слезах мечтая для меня
О короле богатом.
 

Едва она протягивает руку за омаром, как подходит Нона, подавая ей платье и маску жены Ноя, которые прежде висели у нее на левой руке.

НОНА. Слава Богу, ты нашлась! (Становится между Десимой и омаром.) Нет, сначала надень платье и маску. Я тебя отыскала, и больше тебе не убежать.

ДЕСИМА. Хорошо, хорошо, только дай мне поесть.

НОНА. Не дам ничего, пока ты не оденешься для репетиции.

ДЕСИМА. А ты знаешь песню, которую я только что пела?

НОНА. Ты всегда ее поешь. Это песня Септимуса.

ДЕСИМА. Это песня сумасшедшей дочери шлюхи. Ее единственная песня. Отцом девушки был пьяный моряк, ожидавший выхода в море, но она верила, будто мать предсказала ей выйти замуж за короля и стать великой королевой. (Поет.)

 
«Когда тебя я зачала,
Был слышен чайки крик
И волны пеною меня
Озолотили вмиг».
 
 
Мне не могла она помочь,
Лишь косы заплела
И о короне золотой
Мечту мне отдала.
 

Минуту назад, когда я лежала там, мне показалось, что я смогла бы сыграть королеву, великую королеву. Единственная роль, которую я могу играть, – это роль великой королевы.

НОНА. Ты – королеву? Не ты ли родилась в придорожной канаве, и не тебя завернули в украденную с плетня простыню?

ДЕСИМА. Королева совсем не может играть, а я смогла бы. Я умею склоняться до земли и умею быть суровой, когда надо. О, я знаю, как изобразить взглядом летний зной и тотчас придать голосу зимний холод.

НОНА. Низкая комедия – вот твое дело.

ДЕСИМА. Как раз когда я это поняла и сказала себе, что рождена сидеть на троне в окружении солдат и придворных, приходишь ты и трясешь у меня перед носом маской и платьем. Да еще говоришь, что мне не положен завтрак, пока я не сыграю старую каргу со сморщенным подбородком и сопливым носом, которую злодей-муж бьет палкой, потому что она не желает лезть вместе со скотиной в его ковчег. (Бросается к омару.)

НОНА. Нет! Не получишь ни кусочка, пока не наденешь платье и маску. Подумай, если ты не сыграешь, Септимуса посадят в тюрьму.

ДЕСИМА. Его будут кормить сухарями?

НОНА. Да.

ДЕСИМА. И поить одной водой?

НОНА. Да.

ДЕСИМА. И спать он будет на соломе?

НОНА. Да. Но, может быть, ему и соломы не дадут.

ДЕСИМА. И будут звенеть железные цепи?

НОНА. Да.

ДЕСИМА. И так целую неделю?

НОНА. Может быть, месяц.

ДЕСИМА. И он скажет тюремщику: «Я здесь из-за моей красивой и жестокой жены, из-за моей красивой и ветреной жены». Так он скажет?

НОНА. Может быть, и нет, если не будет пьян.

ДЕСИМА. Но он будет так думать. И каждый раз, когда он почувствует голод, каждый раз, когда он почувствует жажду, каждый раз, когда он замерзнет на каменном полу, он будет так думать, и с каждым разом я буду казаться ему еще и еще прекраснее.

НОНА. Ну нет. Он возненавидит тебя.

ДЕСИМА. Плохо ты разбираешься в мужской любви. Если Святой Образ в церкви, где ты на Пасху ставишь свечи, так мил и приветлив, почему же ты возвращаешься домой с ободранными коленками?

НОНА (в слезах). Я поняла! Ты жестокая, плохая женщина! Ты не будешь играть эту роль, чтобы Септимуса забрали в тюрьму, а ведь он настоящий гений и не может позаботиться о себе.

Заметив, что Нона заливается слезами, Десима делает еще одну попытку завладеть омаром и почти достигает цели.

НОНА. Нет! Нет! Ничего не получишь! Я разобью бутылку, если ты подойдешь близко. Никакая другая женщина не обходится так с мужчинами, как ты, а ведь ты давала обет в церкви. Да, да, так оно и есть! И молчи! (Десима опять пытается взять омара, но Нона, все еще плача, прячет его в карман) Даже не думай о еде, ничего не получишь. Я никогда не давала брачный обет в церкви, но если бы дала, не стала бы обращаться с мужем, как с ослом лудильщика. Если бы я поклялась перед Богом… Нет, меня хорошо воспитали. Моя мать всегда говорила, что нелегко затащить мужчину в церковь.

ДЕСИМА. Ты влюблена в моего мужа.

НОНА. Только потому, что я забочусь, как бы он не попал в тюрьму, ты решила, будто я влюблена в него. Бессердечной женщине никогда не понять, как можно жалеть мужчину, в которого не влюблена, ведь ты никогда никого не жалела! Я не хочу, чтобы его посадили в тюрьму. И если ты не сыграешь эту роль, ее сыграю я.

ДЕСИМА. Когда я выходила за него замуж, то заставила поклясться, что он не будет играть ни с кем, кроме меня, и ты об этом знаешь.

НОНА. Всего один раз, к тому же в роли, которая никому не может принести славы.

ДЕСИМА. Так всё и начинается. А потом тебе всю жизнь придется произносить слова, которые никто не будет слышать.

НОНА. Один разочек Септимус нарушит клятву а роль я уже выучила.

ДЕСИМА. Ни для кого на свете Септимус не нарушит клятву.

НОНА. Один человек есть, ради которого он это сделает.

ДЕСИМА. Ты имеешь в виду себя?

НОНА. Да, себя.

ДЕСИМА. Ты помешалась.

НОНА. Или у меня есть тайна.

ДЕСИМА. Неужели? Небось утаскивала Септимуса в уголок и нашептывала ему, какая у него плохая жена, а ему только и надо, что поговорить обо мне.

НОНА. Ты думаешь, будто знаешь все его мысли, потому что ты колдунья.

ДЕСИМА. Я колдунья и потому знаю его мысли. Помнишь, как в его песне? Мужчина начинает (поет):

 
Сбрось маску – золота огонь
И изумруды глаз.
 

А женщина отвечает:

 
Ах, милый, ты меня не тронь,
Ведь сердце не узнаешь враз,
Хоть гонишь холод вон.
 

НОНА. Ты знаешь все его мысли. Как бы не так! С глаз долой, из сердца вон.

ДЕСИМА. Тогда смотри, что у меня за лифом. Септимус посвятил это мне. Он воспел меня, мою красоту – глаза, волосы, цвет лица, фигуру, талию, ум – всё. А есть и другие стихи. А вот еще одно, коротенькое, которое он дал мне вчера утром. Ведь я прогнала его, и ему пришлось спать одному.

НОНА. Одному?

ДЕСИМА. Он лежал один, не мог заснуть и сочинил песню, в которой желает себе ослепнуть, чтобы не мучаться, глядя на мою красоту. Вот, слушай! (Опять поет.)

 
Да будь я даже стариком,
Бродяжкой придорожной,
Слепцом, не знавшим света дня
И дружбы бестревожной,
Я кем угодно быть готов,
Но только не мужчиной,
Что в одиночестве ночном
Забыть не может милой.
 

НОНА. Конечно же один в постели. Я знаю, это длинное стихотворение, я знаю его от начала до конца, знаю наизусть, хотя не читала из него ни слова. Четыре строчки в каждой строфе, четыре ударения в каждой строчке, всего четырнадцать стихов – будь они прокляты!

ДЕСИМА (достает рукопись из-за лифа). Ты права, четырнадцать строк. Здесь стоят цифры.

НОНА. И там еще одно – из десяти стихов, в каждом из которых по четыре и три стопы.