Текст книги "Пьесы (сборник)"

Воскрешение
1931

Посвящается Джанзо Сато

Еще не дописав пьесу до конца, я понял, что взятый мною предмет, возможно, сделает ее неподходящей для постановки в большом театре Англии или Ирландии. Поначалу сцена представлялась мне обычной: занавешенные стены, окно, дверь сзади и еще одна, занавешенная, дверь слева. Потом я это изменил и вдобавок написал песни для исполнения во время открытия и закрытия занавеса, так что теперь пьесу можно играть в студии или в гостиной, как мои пьесы для танцоров, или в театре «Пикок» перед особо избранной публикой. Если играть ее в театре «Пикок», то музыканты могут петь первую и заключительную песни, открывая и закрывая занавес на просцениуме; тогда как вся сцена ограничена занавесами с входом-выходом слева. Во время действия музыканты сидят справа от публики, а в театре «Пикок» – на ступеньке, отделяющей сцену от зала, или сбоку на просцениуме.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Иудей.

Сириец.

Грек.

Христос.

Три музыканта.

Песня, исполняемая при открытии и закрытии занавеса

I

 
Я видел: дева, не склонив чела,
Смерть бога Диониса зрела строго,
Живое сердце вырвала у бога
И на ладони сердце унесла.
Кровавой той и страшною порою
Шли музы вслед за девой неземной
И пели «Магнус Аннус» той весной,
Как будто бога смерть была игрою.
 

II

 
Другая Троя встанет высоко,
Вновь будет ворон павшими кормиться,
И вновь к заветной цели устремится,
Раскрасив гордый нос, другой Арго.
И будет Рим имперские бразды
В дни мира и войны ронять от страха,
Едва из горнего услышит мрака
Глас грозной девы и ее Звезды.
 

На сцене Иудей с мечом или с копьем. Музыканты негромко стучат на барабанах или гремят трещотками; слева, из публики, входит Грек.

ИУДЕЙ. Ты разведал, что там за шум?

ГРЕК. Да. Спросил у раввина.

ИУДЕЙ. И тебе не было страшно?

ГРЕК. Откуда ему знать, что я христианин? На мне убор, привезенный из Александрии. Он сказал, что на улицы с трещотками и барабанами вышли приверженцы бога Диониса и что в их городе никогда такого не случалось, поэтому римские власти напуганы и не желают вмешиваться. Дионисийцы уже побывали в поле, разорвали на куски козла, напились его крови и теперь шныряют по улицам, как стая волков. Толпа в ужасе от их жестокости, поэтому бежит от них, или, что больше похоже на правду, так занята охотой на христиан, что на другое у нее нет времени. Я уже повернулся, чтобы уйти, но раввин окликнул меня и спросил, где я живу. А когда я сказал, что за городскими воротами, то он поинтересовался: правда ли, будто мертвые восстали из могил?

ИУДЕЙ. У нас хватит сил на несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?

ГРЕК. Я встретил его возле двери и послал с поручением. Он скоро вернется.

ИУДЕЙ. Троих немного для предстоящего нам дела.

ГРЕК (глядя на проход слева). Что они делают?

ИУДЕЙ. Пока тебя не было, Иаков достал из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал мех с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было ни крошки во рту. Потом они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.

ГРЕК. Тогда их было тринадцать.

ИУДЕЙ. Он рассказал, как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн говорил, все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда, и всех увидишь. Возле окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.

ГРЕК. Это правда, когда солдат спросил Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал «нет»?

ИУДЕЙ. Да, правда. Я узнал от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр. Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы не похожи на псов, потерявших хозяина.

ГРЕК. Что ни говори, а если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.

ИУДЕЙ. Ну, это другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)

ГРЕК. Понятно, что у тебя на уме.

ИУДЕЙ. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели, они больше не могли думать, что он мессия. Нам проще, ведь у этих одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.

ГРЕК. Потому что они намного старше нас.

ИУДЕЙ. Нет, нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было предназначено стать святыми. Все остальное не для них. Почему ты смеешься?

ГРЕК. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы. (Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.)

ИУДЕЙ. Ничего не вижу.

ГРЕК. Там гора.

ИУДЕЙ. Это Голгофа.

ГРЕК. И три креста на вершине. (Он опять смеется.)

ИУДЕЙ. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой.

ГРЕК. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.

ИУДЕЙ. Я видел его погребенным.

ГРЕК. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.

ИУДЕЙ. Доказательства?

ГРЕК. Я получу его, прежде чем наступит ночь.

ИУДЕЙ. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.

ГРЕК. Иудеи не понимают.

ИУДЕЙ. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более, чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно, после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.

ГРЕК. Как мог человек вообразить себя Мессией?

ИУДЕЙ. Всегда говорили, что он родится от женщины.

ГРЕК. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.

ИУДЕЙ. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.

ГРЕК. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.

ИУДЕЙ. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.

ГРЕК. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.

ИУДЕЙ. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.

ГРЕК. Поверь, в гробнице никого нет.

ИУДЕЙ. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.

ГРЕК. Я послал Сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.

ИУДЕЙ. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?

ГРЕК. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.

ИУДЕЙ. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.

ГРЕК. Не хочешь об этом говорить?

ИУДЕЙ. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.

Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.

Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.

ГРЕК (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки с ликом мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!

ИУДЕЙ. Не желаю глазеть на сумасшедших.

ГРЕК. Музыки уже не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и титанами, которые убили его. Немного подальше, прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и одежде, эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные и легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать, и они ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали. Толпа расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это юноша из театра. Я знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка, только ногти у него покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров. Похож на статую из храма. Помнится, что-то вроде этого было в Александрии. Через три дня после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.

Один из музыкантов поет.

 
Священное дитя Астреи!
Из леса, где идет Титан,
Слышны и треск, и шум, и гам!
Прочь ото всех, дитя Астреи
В глухую даль загнал Титан.
Бам, бам, бам.
 

Барабанный бой сопровождает пение.

 
Без устали шагают жены,
Им ждать назначено судьбой
И привести его домой.
Идут-бредут по миру жены —
Их барабанов слышен бой.
Бам, бам, бам.
 

По-прежнему барабанный бой.

 
Его жестокий ждет Титан,
Где лес густой непроходим,
И он идет к нему один.
Руками мощными Титан
Рвет божье тело средь осин.
Бам, бам, бам.
 

По-прежнему барабанный бой.

 
Святая дева, о Астрея,
Помочь готова ты всегда
Тем женам, что зовут тебя,
Когда выходит, о Астрея,
На небо полная луна.
Бам, бам, бам.
 

По-прежнему барабанный бой.

ГРЕК. Не могу поверить, что греки придумали все это угодничество и унижение, пусть даже бог носит греческое имя. Когда богиня во время битвы явилась к Ахиллу, она не стала взывать к его душе, а сразу схватила его за светлые кудри. Лукреций считает, что боги могут являться смертным и днем и ночью, но они безразличны к участи людей, однако римский ритор несколько преувеличил. Они приходят, если их ждать, и от радости кричат, как летучие мыши, когда человек, который ведет себя как герой, предоставляет им то единственное земное тело, которое они жаждут, ведь он вроде бы имитирует их жесты и поступки. А их безразличие кажущееся и не более, чем умение владеть собой. Да и человек не совсем в их власти. В душе он свободен. И бережет свою свободу.

Слышится барабанный бой, как будто стук в дверь.

ИУДЕЙ. Кто-то стучит в дверь, но я не смею открыть, когда на улице такая толпа.

ГРЕК. Не бойся. Толпа уже расходится. (Иудей идет налево в публику) От великих философов я узнал, что бог может сокрушить человека бедами, отнять у него здоровье и богатство, но человек все равно сохранит свою свободу. Если это Сириец, то он уж точно пришел с вестью, которую человечество запомнит навсегда.

ИУДЕЙ (из публики). Сириец. С ним творится неладное. Не то он болен, не то пьян. (Он помогает Сирийцу дойти до сцены.)

СИРИЕЦ. Я и вправду как пьяный. Еле стою на ногах. Случилось неслыханное. Всю дорогу сюда я бежал.

ИУДЕЙ. Ну же?

СИРИЕЦ. Надо немедленно рассказать Одиннадцати. Они еще там? Всем надо рассказать.

ИУДЕЙ. Что случилось? Переведи дух и говори.

СИРИЕЦ. По пути к гробнице я встретил галилеянок, Марию, мать Иисуса, Марию, мать Иакова, и других женщин. Молодые женщины были бледны от волнения и говорили все разом. Я ничего не понял, но Мария, мать Иакова, сказала, будто ранним утром они пришли в гробницу, а она пустая.

ГРЕК. Вот!

ИУДЕЙ. Не может быть. Не верю.

СИРИЕЦ. Возле входа стоял человек, от которого исходило сияние, и он кричал, что Христос восстал из мертвых

Тихо бьют барабаны и гремят трещотки.

Когда женщины сошли с горы, человек неожиданно оказался рядом с ними, и это был сам Христос. Тут они упали на колени и стали целовать ему ноги. А теперь пустите меня. Я должен рассказать Петру, Иакову и Иоанну.

ИУДЕЙ (стоя перед занавешенным входом в заднюю комнату). Я не пущу тебя.

СИРИЕЦ. Ты слышал, что я сказал? Наш учитель восстал из мертвых.

ИУДЕЙ. Я не позволю беспокоить Одиннадцать из-за женских видений.

ГРЕК. Это не было видение. Они сказали правду, и все же этот человек прав. Его дело охранять. Мы должны сначала убедиться сами, а уж потом сообщать Одиннадцати.

СИРИЕЦ. Одиннадцать рассудят лучше нас.

ГРЕК. Пусть мы много моложе, но мир знаем лучше, чем они.

ИУДЕЙ. Если Сириец расскажет им свою историю, они поверят в нее не больше, чем я, а Петр будет страдать еще сильнее. Я знаю его дольше всех и представляю, что будет. Первым делом он вспомнит, что женщины не предали учителя, ни одна из них не отступилась от него, и видение свидетельствует об их любви и преданности. А потом он вспомнит, что сам предал его и отступился, и ему покажется, будто на него смотрит Иоанн. Петр отвернется и закроет лицо руками.

ГРЕК. Я сказал, что прежде надо убедиться самим, но есть еще одна причина, почему не стоит ничего им говорить. Кто-то другой идет сюда. Я уверен, что у Иисуса никогда не было смертного тела, что он – призрак и может проникать сквозь стены, вот и сюда он проникнет, а потом проникнет в другую комнату и сам будет говорить с апостолами.

СИРИЕЦ. Он не призрак. Мы заложили вход в гробницу тяжелым камнем, а женщины сказали, будто камень лежал в стороне.

ИУДЕЙ. Вчера римлян известили, якобы кто-то из наших людей собирается выкрасть тело и повсюду разнести весть о восстании Христа из мертвых, чтобы смыть с нас позор поражения. Возможно, его выкрали этой ночью.

СИРИЕЦ. Римляне поставили стражу возле гробницы. Но когда женщины пришли, стражники спали. Их усыпил Христос, чтобы они не видели, как он отодвигает камень.

ГРЕК. Рукой без плоти и костей нельзя сдвинуть камень с места.

СИРИЕЦ. Потому что это противоречит земному знанию? Другой Арго устремится к цели, другая Троя будет разграблена.

ГРЕК. Над чем ты смеешься?

СИРИЕЦ. Что значит земное знание?

ГРЕК. То знание, благодаря которому дорога отсюда до Персии свободна от разбойников, благодаря которому построены прекрасные города, благодаря которому существует современный мир, тогда как варвары остались в прошлом.

СИРИЕЦ. А если существует такое, что нельзя объяснить, но оно важнее всего остального?

ГРЕК. Ты говоришь так, словно хочешь вернуть варваров обратно.

СИРИЕЦ. А если существует нечто за пределами земного знания и установленного порядка? Если прямо сейчас знание и порядок преподнесут нам какую-нибудь неожиданность? (Смеется.)

ИУДЕЙ. Хватит смеяться.

СИРИЕЦ. А вдруг непостижимое вернется? И опять все пойдет по кругу?

ИУДЕЙ. Хватит! Сначала он смеялся, глядя в окно на Голгофу, теперь ты смеешься.

ГРЕК. Он тоже дал волю своим чувствам.

ИУДЕЙ. Хватит, говорю я вам.

Слышны барабаны и трещотки.

СИРИЕЦ. Я не смеюсь. Это смеются на улице.

ИУДЕЙ. Нет. Там бьют в барабаны и гремят трещотками.

СИРИЕЦ. А я думал, они смеются. Ужасно!

ГРЕК (глядя поверх голов публики). Опять идут дионисийцы. Они спрятали статую мертвого бога и вновь кричат как сумасшедшие: «Бог воскрес! Бог воскрес!» Музыканты, кричавшие: «Бог воскрес!» – умолкают. На всех улицах кричат: «Бог воскрес!» Им ничего не стоит по собственному желанию оживлять или умертвлять бога. Но почему они замолчали? Теперь отплясывают, не произнося ни звука. Все ближе-ближе к нам, но плясать не перестают. Какой-то старинный танец. Ничего подобного я не видел в Александрии. Вот уже они пляшут под нашим окном.

ИУДЕЙ. Они вернулись, чтобы посмеяться над нами, ведь их богу дано воскрешаться каждый год, а наш бог умер навсегда.

ГРЕК. Чем стремительней пляска, тем страшнее они вращают глазами на разрисованных лицах! Пляшут прямо у нас под окном. Почему они остановились? Почему их невидящие глаза устремлены на наш дом? Что такого необычного в нашем доме?

ИУДЕЙ. Кто-то вошел в комнату.

ГРЕК. Где?

ИУДЕЙ. Понятия не имею. Но мне показалось, будто я слышал шаги.

ГРЕК. Я знал, что он придет.

ИУДЕЙ. Никого нет. Закрою-ка нижнюю дверь.

ГРЕК. Там занавес колышется.

ИУДЕЙ. Да нет, он не колышется. К тому же за ним пустая стена.

ГРЕК. Смотри! Смотри!

ИУДЕЙ. Теперь колышется. (Во время того, что происходит следом, он в ужасе пятится в левый угол сцены.)

ГРЕК. Кто-то идет сквозь стену.

Фигура Христа в узнаваемой, но стилизованной маске появляется сквозь занавес. Сириец медленно отдергивает занавес, закрывающий задник, то есть внутреннюю комнату, где находятся апостолы. Трое молодых мужчин стоят на левой стороне сцены, Христос – сзади и правее.

ГРЕК. Призрак нашего учителя. Чего вы испугались? Его распяли и погребли, но это была его видимость, и теперь он вновь среди нас. (Иудей падает на колени.) Его призрак. Мне ведома правда, и потому я не боюсь. Смотрите, сейчас я дотронусь до него. Он может быть твердым, как статуя – я слышал о таком – или моя рука пройдет сквозь него, потому что он не из крови и плоти. (Грек медленно подходит к Христу и протягивает руку) У него бьется сердце! У призрака бьется сердце! (Грек кричит. Христос пересекает сцену и входит во внутреннюю комнату.)

СИРИЕЦ. Он встал между ними. Некоторые напуганы. Он смотрит на Петра, Иакова и Иоанна. Улыбается. Раздвигает на боку одежды. Показывает свой бок. У него на теле большая рана. Фома прикладывает к ней руку. Кладет руку на то место, где находится сердце.

ГРЕК. О Афины, Александрия, Рим, вам грозит разрушение. Бьется сердце призрака. Человек умирает. О Гераклит, теперь твои слова стали понятны. Бог и человек умирают в жизни друг друга и живут в смерти друг друга.

Музыканты встают, один из них или все поют заключительную песню. Если пьеса поставлена в частной комнате или в студии, они открывают и закрывают занавес, как в моих пьесах для танцоров, если она поставлена в театре «Пикок», то они сдвигают занавес на просцениуме.

I

 
Cтрадая за людей, явился он,
Чтоб не был разум пламенный развеян,
И родилось бунтарство галилеян,
Сгорел в огне великом Вавилон,
Окутав мысль безмерной темнотой;
Но кровь Христа весь стоицизм Платона,
Все строгости дорийского закона —
Все сделала нелепою тщетой.
 

II

 
Что чтил когда-то, все теряешь ты,
И удержать распад не в нашей власти,
Так плавится любовь в горниле страсти,
В работе блекнут мастера мечты;
Шагать устал солдат – его шатает,
Герольда истощает бравый крик,
В огонь, чтобы развеять тьму на миг,
Живое сердце человек бросает.
 

КОНЕЦ

Слова на окне
1934

Памяти леди Грегори, в доме которой была написана эта пьеса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Доктор Тренч.

Мисс Маккенна.

Джон Корбет.

Корнелий Паттерсон.

Абрахам Джонсон.

Миссис Маллет.

Миссис Хендерсон.

Меблированная комната, кресло, перед ним журнальный столик, два стула по левую или правую сторону. Камин и окно. Чайник на каминной полке и чайные чашки с блюдцами на шкафу для посуды. В задней стене немного вправо дверь. В нее виден холл. Слышится стук дверного молотка. Мисс Маккенна проходит через холл, открывает дверь и возвращается в холл с Джоном Корбетом, которому года двадцать два-двадцать три, и доктором Тренчем, которому между шестьюдесятью и семьюдесятью.

ДОКТОР ТРЕНЧ (в холле). Позвольте вам представить Джона Корбета из баллимонийских Корбетов, который в настоящее время является студентом Кембриджского университета. А это мисс Маккенна, наш энергичный секретарь.

Они входят в комнату, снимают пальто.

МИСС МАККЕНА. Я полагала, что лучше мне самой представить вас остальным. Так как у нас здесь почти средневековая жизнь, то нежелательно, чтобы люди судачили о спиритизме. Подайте мне ваши пальто и шляпы, и я унесу их в свою комнату. Она как раз напротив через холл. Присаживайтесь. Верно, ваши часы спешат. Миссис Хендерсон лежит, она всегда лежит перед сеансом. У нас есть еще минут десять. (Она выходит, унося пальто и шляпы.)

ДОКТОР ТРЕНЧ. На мисс Маккенна лежит вся практическая работа в Дублинской спиритической ассоциации. Вместе с миссис Хендерсон она ведет переписку и уговорила владелицу сдать ей эту большую комнату и маленькую комнатку наверху. У нас ведь небогатая ассоциация, и мы ничего не можем гарантировать. Миссис Хендерсон пришлось на свой страх и риск покинуть Лондон. Так как она родилась в Дублине, то ей хочется, чтобы спиритизм здесь прижился. Живет она очень скромно и о большем не мечтает. Но мы помогаем, чем можем. Бедная женщина, у которой святая душа.

ДЖОН КОРБЕТ. Много было сеансов?

ДОКТОР ТРЕНЧ. Пока только три.

ДЖОН КОРБЕТ. Надеюсь, ее не обидит мой скептицизм. Мне довелось заглянуть в «Человеческую личность» Майерса и в безумную книгу Конана Дойла, но они не убедили меня.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Каждый идет к истине своим путем. Лорд Данрэйвен, позднее лорд Адар, представил моего отца знаменитому Дэвиду Хоуму. Помню, отец рассказывал мне, как Дэвид Хоум едва ли не в полдень парил в воздухе, а я не верил ни одному его слову. У меня был свой путь, и, должен заметить, нелегкий. Окончательно убедила меня миссис Пайпер, медиум из Америки, у которой много общего с миссис Хендерсон.

ДЖОН КОРБЕТ. Она впадает в сомнамбулическое состояние, и с ее языка слетают фразы якобы умершего человека?

ДОКТОР ТРЕНЧ. Ну да. Лучше медиума не найти, если хочешь установить, с каким духом общаешься. Однако не ждите слишком многого. Чье-то враждебное влияние мешает нам.

ДЖОН КОРБЕТ. Вы имеете в виду злого духа?

ДОКТОР ТРЕНЧ. Поэт Блейк говорил, что не бывает плохого человека, в котором нельзя найти совсем ничего хорошего. Я сказал, чье-то враждебное влияние, из-за которого пришлось прервать последний сеанс. Не знаю, что уж там произошло, ведь меня не было на сеансах миссис Хендерсон. Вряд ли медиумы-сомнамбулы в состоянии удивить меня чем-то новеньким, и я сказал молодым людям, когда они просили меня стать президентом, что предпочитаю сидеть дома и читать Сведенборга, который может дать мне куда больше любого сеанса.

Слышится стук.

Наверно, Корнелий Паттерсон. Старик думает, будто в другом мире есть скаковые лошади и гончии, так мне говорили, и еще ему очень хочется знать, правильно ли то, что он всегда в высшей степени пунктуален. Несколько минут мисс Маккенна побудет с ним наедине, ведь он сообщает ей сведения, необходимые для скачек

Мисс Маккенна появляется в холле, впускает Корнелия Паттерсона и проводит его в свою комнату.

ДЖОН КОРБЕТ (ходит по комнате). Чудесная комната для меблирашки.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Еще пятьдесят лет назад это было частное владение. К тому же тогда тут был пригород, и на заднем дворе до сих пор осталась большая конюшня. А какие люди тут жили! Наверху родился Граттан; нет-нет, не Граттан, кажется, Курран… Забыл… Но мне наверняка известно, что в начале восемнадцатого столетия дом принадлежал друзьям Джонатана Свифта, нет, как будто Стеллы. Свифт подшучивал над ней в «Журнале Стеллы» из-за денег, правда небольших, которые она проигрывала в карты, возможно, в этой самой комнате. Ванесса появилась позже. А в то время это был загородный дом с парком и садом. Кто-то вырезал на окне стихи, принадлежавшие Стелле… Не исключено, что она сама.

Слышится стук.

Вот они, но вам вряд ли удастся их разглядеть при таком освещении.

Они стоят возле окна. Корбет наклоняется, чтобы лучше видеть. Входят МИСС МАККЕННА и АБРАХАМ ДЖОНСОН и останавливаются возле двери.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. А где миссис Хендерсон?

МИСС МАККЕННА. Наверху. Она всегда отдыхает перед сеансом.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. Мне необходимо повидаться с ней до начала. Я знаю, что надо сделать, чтобы избавиться от помех.

МИСС МАККЕННА. Если вы подниметесь к ней, то сеанса не будет вовсе. Она говорит, что опасно даже думать, не то что беседовать об этом.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. Тогда я должен поговорить с президентом.

МИСС МАККЕННА. Давайте сначала мы с вами побеседуем в моей комнате. Миссис Хендерсон настаивает на абсолютной гармонии во время сеанса.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. Но что-то ведь нужно сделать, не то опять все сорвется, как в прошлый раз.

Слышен стук в дверь.

МИСС МАККЕННА. Наверно, миссис Маллет. Она очень опытный спирит. Пойдемте в мою комнату, там уже собрались и Паттерсон, и остальные. (Она уводит его в свою комнату, потом вновь появляется в холле и впускает миссис Маллет.)

ДЖОН КОРБЕТ. Мне эти строки известны. Они из стихотворения, которое Стелла написала ко дню рождения Свифта, когда ему исполнилось пятьдесят четыре года. До нас дошли всего три ее стихотворения, да еще несколько строчек, которые она прибавила к стихотворению Свифта, однако и этого достаточно, чтобы понять: она была более значительным поэтом, чем Свифт. Да и прочитав эти четыре строчки на окне, я сразу же подумал о поэте семнадцатого века, скажем, о Донне или Крэшоу (Читает.)

 
Ты юность длить учил меня
Познанием добра и зла,
Сердечный отдавая жар
Глазам усталым в дар.
 

Удивительно, как этот одинокий ученый, к тому же немолодой, умудрился влюбить в себя двух таких женщин! С Ванессой он встретился в Лондоне, когда его политическое влияние было особенно велико, и она последовала за ним в Дублин. Девять лет она любила его, может быть, умерла от любви, но Стелла любила его всю свою жизнь.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Мне приходилось показывать эти строки разным людям, но вы первый знаете, откуда они.

ДЖОН КОРБЕТ. Я ведь в Кембридже и как раз сейчас пишу докторскую диссертацию о Свифте и Стелле. Надеюсь доказать, что во времена Свифта влияние интеллектуалов было самым сильным, да и такого прочного положения в обществе у них больше никогда не было; все, что есть сейчас замечательного в Ирландии и в нашем характере, пришло из того времени, но нам дольше, чем Англии, удалось это сохранить.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Трагическая судьба, ведь Болингброк, Харли, Ормонд, все великие министры, которые были его друзьями, оказались изгнанными и сломленными.

ДЖОН КОРБЕТ. Не думаю, что все можно объяснить таким образом. У его трагедии более глубокие корни. Известно, что его идеалом власти был римский сенат, а идеалом личности – Брут и Катон. Казалось, история повторяется, но он провидел печальный конец – демократия, Руссо, французская революция. Поэтому-то ему стали ненавистны обыкновенные люди. «Ненавижу адвокатов, ненавижу докторов, – говорил он, – хотя люблю доктора такого-то и судью такого-то». Поэтому он написал своего «Гулливера», поэтому он истощил свой разум, поэтому он чувствовал saeva indignato, поэтому он спит теперь под камнем с самой потрясающей для всех времен эпитафией. Помните? По-английски она звучит еще лучше, чем на латыни: «Он ушел туда, где яростное возмущение больше не будет мучать его сердце».

Входит Абрахам Джонсон, за ним – Миссис Маллет и Корнелий Паттерсон.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. Что-то надо сделать, доктор Тренч, иначе злые силы и дальше будут мешать нашим сеансам. Мне стоит немалых усилий приезжать сюда каждую неделю. Я из Белфаста. По профессии проповедник и много времени провожу среди бедных и невежественных людей. Пением и проповедью мне удается кое-чего достичь, но не сомневаюсь, что я мог бы достичь большего. У меня есть надежда побеседовать с великим евангелистом Муди. Хочу попросить, чтобы он невидимым постоял рядом со мной, когда я буду петь или говорить, возложив мне на голову руки и передав мне часть своей силы, чтобы мой труд стал благословенным, как был благословен труд Муди и Сэнки.

МИССИС МАЛЛЕТ. То, что мистер Джонсон говорит о враждебных силах, совершенно справедливо. Последние два сеанса совсем не получились. Мне бы хотелось открыть чайный магазин в Фолкстоуне. Вот я и последовала за миссис Хендерсон в Дублин, чтобы получить совет от мужа, однако два духа были так поглощены беседой, что никакому другому духу и слова не дали вставить.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Духи говорили об одном и том же на обоих сеансах, словно разыгрывали одну и ту же сцену?

МИССИС МАЛЛЕТ. Да… Как будто они были персонажами одной ужасной пьесы.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Этого я как раз и боялся.

МИССИС МАЛЛЕТ. Десять лет назад мой муж утонул в море, но постоянно разговаривает со мной через миссис Хендерсон, будто и не умирал вовсе. Он постоянно дает мне советы, что бы я ни делала, и без его советов я как без рук.

КОРНЕЛИЙ ПАТТЕРСОН. Мне никогда не нравились Небеса, как их толкуют в церкви, но когда я от кого-то услышал, что муж миссис Маллет ест, пьет и гуляет со своей любимой собакой, то сказал себе: «Вот что нужно Корни Паттерсону». Я приехал сюда узнать правду и клянусь, как перед Богом, что совсем ничего не знаю о ваших делах.

АБРАХАМ ДЖОНСОН. Прошу вас, доктор Тренч, как президента Дублинской спиритической ассоциации разрешить мне прочитать молитву об изгнании бесов, положенную в таких случаях. После прошлого сеанса я потрудился переписать ее из старой книги, имеющейся в библиотеке Белфастского университета. Она у меня с собой. (Достает из кармана листок бумаги.)

ДОКТОР ТРЕНЧ. Духи – такие же люди, как мы с вами, и мы обращаемся с ними, как с нашими гостями, защищаем их от неучтивости и насилия, а любой экзорсизм является проклятием или угрозой проклятия. Мы не допускаем существования злых духов. Некоторые духи принадлежат земле. Им кажется, будто они до сих пор живые, поэтому они постоянно проигрывают что-то из своей прошлой жизни, как мы постоянно возвращаемся к какой-нибудь волнующей нас мысли, с той лишь разницей, что они считают реальностью свое теперешнее существование. Например, когда дух, умерший насильственной смертью, в первый раз приходит к медиуму, он вновь переживает свой трагический конец.

МИССИС МАЛЛЕТ. Когда мой муж пришел в первый раз, медиум задыхалась и боролась, словно это она тонула. Ужасно было смотреть.

ДОКТОР ТРЕНЧ. Иногда дух переживает повторно не смерть, а что-нибудь другое – страсть, трагедию. Это описал и объяснил Сведенборг. Подобный случай есть в «Одиссее», и в восточной литературе такое встречается часто; убийца еще раз совершает убийство, грабитель – ограбление, влюбленный поет серенаду, солдат вновь слышит зов трубы. Будь я католиком, наверняка думал бы, что эти духи явились из чистилища. Напрасно мы пишем requiescat in pace на надгробии, потому что они страдают, и мы тоже будем страдать, когда придет наше время, пока на нас не снизойдет покой. Но такие духи не являются во время сеансов, если только сеансы не проходят в доме, где они прежде жили или совершили нечто памятное. Если слова духа нельзя понять и он не отвечает на вопросы, то он как раз принадлежит к такой категории. Чем терпеливее мы будем, тем быстрее он одолеет воспоминания о земной страсти и смирится.