Текст книги "Пьесы (сборник)"

ДЖОН. Отлично он обошел бедняжку.

СИББИ (неожиданно очнувшись). Ты еще не вытащил цыпленка?

БРОДЯГА (вытаскивает цыпленка и старательно отжимает его). Все в порядке, мэм. Глядите.

Он кладет цыпленка на стол.

ДЖОН. А как там похлебка?

БРОДЯГА (пробует бульон ложкой). Очень вкусно. И так всегда.

СИББИ. Я тоже хочу попробовать.

БРОДЯГА (cнимает горшок с огня, незаметно вытаскивает из него окорок и прячет за спину). Дайте же во что налить похлебку для этой небесной женщины.

Джон подает ему рюмку для яйца, которую бродяга, заполнив, подвигает Сибби. Джон подает ему кружку, и ее бродяга наполняет для себя, после чего, то выливая содержимое в миску, стоящую на столе, то вновь наполняя кружку, время от времени отпивает из нее. Сибби дует на рюмку для яйца и нюхает ее.

СИББИ. Пахнет-то хорошо. (Пробует.) Вкусно. Ох, я бы все отдала, лишь бы заполучить твой камень!

БРОДЯГА. Мэм, его нельзя купить за все сокровища в мире. Если бы я пожелал его продать, то лорд-наместник уже давно отдал бы мне Дублинский замок со всем его содержимым.

СИББИ. Значит, нам никак не уговорить тебя?

БРОДЯГА (пьет бульон). Никак не уговорить, разве что… (Принимает печальный вид) Если подумать, то лишь одна нужда может заставить меня расстаться с ним.

СИББИ (нетерпеливо). Какая?

БРОДЯГА. Одолевает меня, мэм, нужда каждый раз, когда я хочу сварить похлебку, ведь у меня нет горшка и всегда надо одалживаться у соседей. Как только у меня появляется свой горшок, с ним что-нибудь да происходит. Для начала я попросил горшок у старичка, который дал мне камень. Последний, который я купил, сгорел ночью, когда я помогал другу на винокуренном заводе. Предпоследний я спрятал под кустом, когда на ночь остался в Эннисе, но городские мальчишки разузнали об этом и решили, будто я храню в нем сокровища. Конечно же, они не нашли ничего, кроме яичной скорлупы, но горшок все-таки утащили. Еще один…

СИББИ. Дай мне камень, а я уж позабочусь о горшке… Постойте-ка, у меня есть что предложить вам…

БРОДЯГА (в сторону). Пожалуй, пора уходить, а не то священник заявится. (Встает.) Мэм, боюсь, я засиделся у вас. (Идет к двери, выглядывает, прикрыв глаза, и неожиданно возвращается.) Не могу, мэм, больше терять время, мне пора. (Подходит к столу и берет свою шляпу.) Ну вот, мэм, что вы хотели мне предложить?

ДЖОН. Вы могли бы оставить камень на денек – для пробы?

БРОДЯГА (обращаясь к Джону). Думаю, я сюда больше не приду. (Обращаясь к Сибби) Так вот, мэм, поскольку вы были очень добры ко мне, из-за вашего хорошего отношения я совсем ничего у вас не возьму. Пусть он теперь будет у вас и живите долго, чтобы он долго служил вам! Я возьму лишь малый кусочек на ужин, вряд ли мне успеть в Таббер до ночи. (Он берет цыпленка) Да не пожалейте для меня капельку виски, ведь вы теперь сколько угодно можете его наварить. (Берет бутылку.)

ДЖОН. Ты заслужил ее, вправду заслужил. Ума тебе не занимать. И не забывай о кролике!

БРОДЯГА. Здесь он! (Хлопает себя по карману и уходит. Джон следует за ним.)

СИББИ (глядит на камень, который держит в руке). Он сказал, похлебка, каша, самогон, вино! А еще народ прибежит посмотреть на чудо! Да я разбогатею, как Бидди Эрли.

Возвращается Джон.

СИББИ. Где ты был?

ДЖОН. Проводил его и пожал ему руку. Очень умный человек.

СИББИ. Да уж.

ДЖОН. На холме я видел священника. Он идет к нам обедать. Не пора ли тебе опять положить камень в горшок?

КОНЕЦ

Звездный единорог
1908
В соавторстве с леди Грегори

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Отец Джон.

Томас Хиарн, каретник.

Эндрю Хиарн, его брат.

Мартин Хиарн, его племянник.

Попрошайки:

Джонни Бокач.

Подин.

Бидди Лалли.

Нэнни.

Время – начало ХIX столетия

Акт первый

Место действия – мастерская каретника. Среди частей позолоченной кареты виден орнамент, изображающий льва и единорога. Томас работает с колесом. Отец Джон входит в дверь, ведущую из дома.

ОТЕЦ ДЖОН. Я молился о Мартине. Долго молился, но он по-прежнему недвижим.

ТОМАС. Вы слишком утруждаете себя, отец. Оставьте его, пока мы не получим лекарство. Если ему кто-нибудь и поможет, так это доктор.

ОТЕЦ ДЖОН. Полагаю, на сей раз доктор ему не поможет.

ТОМАС. Поможет, поможет. Доктор хорошо знает свое дело. Если бы Эндрю пошел к нему вовремя и не вернулся снова, чтобы отвезти вас домой, думаю, Мартин не лежал бы теперь в постели. Мне не нравится беспокоить вас, отец Джон, ведь вы все равно не в силах ему помочь. А вот доктор, любой доктор, должен лечить эпилепсию.

ОТЕЦ ДЖОН. Сейчас с ним не совсем то.

ТОМАС. Сначала я подумал, что он заснул. Но потом, когда тряс его и кричал на него, а он все не просыпался, я понял, что это эпилепсия. Поверьте мне, доктор поставит его на ноги своими лекарствами.

ОТЕЦ ДЖОН. Лишь молитва может достичь душу, которая ушла так далеко от нас, как его душа.

ТОМАС. Не хотите же вы сказать, что жизнь покинула его!

ОТЕЦ ДЖОН. Нет, нет! Его жизни не грозит опасность. Но я не могу сказать, где теперь он сам, где его дух, его душа. Нам такое и представить невозможно. Он в трансе.

ТОМАС. В детстве он вел себя странно, спал в поле, а потом приходил и рассказывал о том, как видел белых лошадей и счастливых людей, похожих, наверное, на ангелов. Но с этим я справился. Научил его, как, сделав пару ударов прутом, увидеть за ангелами камни. Меня не возьмешь ни видениями, ни трансом.

ОТЕЦ ДЖОН. У нас, служителей веры, нет права отрицать транс или видения. Они были у святой Елизаветы и у святого Колумсиля. Святая Екатерина из Сиены часто и подолгу лежала, словно мертвая.

ТОМАС. Давно это было, а в наши дни такое не случается. Честным людям приходится много работать, и им не до игр ума. Отчего Мартин Хиарн, мой племянник, впал в транс, пусть будет транс, если он в это время занимался позолотой на льве и единороге и взялся за эту работу, чтобы украсить верх кареты?

ОТЕЦ ДЖОН. (берет в руки деревянных льва и единорога). Похоже, они отправили его в транс. Достаточно сверкания золота, чтобы человек, предрасположенный к отклонениям, впал в транс. Один святой человек – он не принадлежал к нашей Церкви, но написал великую книгу «Mysterium Magnum» – пробыл в трансе семь дней. Истина, открывшаяся ему, пролилась на него, словно сверкающий поток, а ведь он был простым торговцем. Вначале был луч света на оловянной кружке. (Идет к двери и заглядывает в нее.) Он не шевелится. То, что с ним происходит сейчас, может быть и самым прекрасным, и самым ужасным из всего, случающегося с человеком.

ТОМАС. А что такого может быть с человеком, который спит в своей постели?

ОТЕЦ ДЖОН. Я бы сказал так, что для бодрствующих с ним ничего не происходит, но ведь им ничего не ведомо. Он теперь там, куда все уходят за высшей истиной.

ТОМАС (вновь садится и берет в руки инструменты). Что ж, может, оно и так. Однако надо работать, надо делать кареты, а это быстро не получится, если предаваться мечтаниям. Что такое мечты? Тени. И от них никому никакой выгоды. Вот карета – вещь реальная, и она послужит многим поколениям, которые будут пользоваться ею, сколько можно, а потом, может быть, сделают из нее курятник.

ОТЕЦ ДЖОН. Эндрю вроде сказал мне, что этой каретой вы занялись после того, как Мартин рассказал вам о своем сне.

ТОМАС. Во сне ему, кажется, привиделось золото, отчего он захотел сделать что-то золотое, а что лучше для этого, чем карета? Ему все было не с руки, пока он не вложил почти все деньги в эту золотую карету. Но получилось не так плохо, как я ожидал, ведь уже из суда приходили поглядеть на нее, а от судей и адвокатов о ней узнали в Дублинском замке… И потом, ее заказал нам сам лорд-наместник! (Отец Джон кивает.) В конце месяца она должна быть готова и отправлена к нему. Похоже, король Георг собирается в Дублин, и он сам будет ездить в ней.

ОТЕЦ ДЖОН. Знаю, Мартин дни и ночи трудился над ней.

ТОМАС. Такого я еще отродясь не видывал, вправду день и ночь с тех пор, как полгода назад возвратился из Франции.

ОТЕЦ ДЖОН. Никогда не думал, что он будет каретником. Мне казалось, кроме книг, его ничто не интересует.

ТОМАС. Пусть меня благодарит. Любой, кто попадает мне в руки, становится добрым ремесленником, ведь и вещи у меня получаются что надо, будь то карета или коляска, экипаж или повозка, портшез или почтовая карета, колесница на двух колесах или на четырех. У каждой из них форма, которую им придает Томас Хиарн, а форма эта в его руках. И если я могу это делать с железом и деревом, то почему не с плотью и кровью?

ОТЕЦ ДЖОН. Мне известно, Мартин вам многим обязан.

ТОМАС. Всем. Я воспитал его, научил ремеслу, послал в монстырь во Францию, чтобы он выучил французский язык и посмотрел на мир. Но кто мог предвидеть такое, если и вы это не знаете, отец Джон, а я ведь все делал, согласуясь с вашим советом?

ОТЕЦ ДЖОН. Мне казалось, он нуждается в самом лучшем духовном руководстве.

ТОМАС. А я хотел, чтобы он ненадолго уехал отсюда. Слишком тут много не нашедших себе дела парней. Останься он тут, и он мог бы пойти по кривой дорожке, попасть в беду, не дай бог, пойти против правительства, как Джонни Гибонс, ведь он теперь считается преступником и за его голову назначена награда.

ОТЕЦ ДЖОН. Не исключено. Его воображение могло воспламениться, останься он дома. Уж лучше было отослать его к Братьям, чтобы они обратили его к Небесам.

ТОМАС. Скоро он будет настоящим ремесленником, заведет семью, заживет тихо и, может быть, когда-нибудь станет королевским каретником.

ОТЕЦ ДЖОН. (смотрит в окно). Вон Эндрю возвращается от доктора. Остановился. Разговаривает с попрошайками.

ТОМАС. Еще один мой воспитанник. Эндрю не знал узды ни в речах, ни в поведении, был охоч до развлечений и не желал осесть в том месте, где ему довелось родиться. Пришлось прижать его. Сначала оставил его без помощи, чтобы он хлебнул нищеты, а потом приставил к делу. В работе ему с Мартином не сравниться, слишком он любит тратить время на пустые разговоры. И все-таки он многое умеет, да и с покупателями всегда учтив и доброжелателен. Уже лет двадцать, как у меня нет никаких претензий к Эндрю.

Входит Эндрю.

ЭНДРЮ. Попрошайки там идут на Киварскую ярмарку. Говорят, Джонни Гиббонс тайно возвращается из Франции, и королевские солдаты обыскивают все порты.

ТОМАС. Занимайся лучше своими делами. Доктор придет сам или с кем-нибудь пришлет лекарство для Мартина?

ЭНДРЮ. Он не может прийти, потому что его замучил ревматизм. Спрашивал меня, чем лечили Мартина. И у него есть книга, в которой он ищет нужный рецепт, читал мне из нее, но я сказал, что все равно ничего не запомню. Тогда он дал мне книгу, пометив в ней нужные места… Подожди-ка… (Читает.) «Сложные препараты обычно принимают внутрь или используют как примочки; те, что принимаются внутрь, должны быть приготовлены в виде настойки или порошка, а те, что снаружи – в виде мази или отвара, наносимого с помощью губки».

ТОМАС. Почему он ничего не написал? Что толку в книге?

ЭНДРЮ. Наверное, я не то читаю… Вот, это он сам читал… «Лекарства от болезней мозга, головной боли, головокружения, судорог, конвульсий, паралича, кошмаров, апоплексии, эпилепсии».

ТОМАС. Так это я велел, чтобы ты сказал ему об эпилепсии.

ЭНДРЮ (роняет книгу). Ох ты, сколько выпало закладок! Подожди-ка, кое-что я помню из того, что он говорил… Он говорил о пластыре… нет, о нюхательном табаке… А если ничего не поможет, то надо отворить кровь.

ОТЕЦ ДЖОН. Какое это имеет отношение к Мартину? Пустая трата времени.

ЭНДРЮ. Я тоже так подумал, отец. По правде говоря, мне надо было первым делом позвать вас, когда я увидел, как вы спускаетесь с горы, и привести вас сюда, чтобы вы что-нибудь сделали. Мне надо было верить вам, а не доктору. А если бы у вас ничего не вышло, то я сам знаю одно лекарство, слышал о нем от бабушки – упокой, Боже, ее душу! – а она говорила, будто оно ни разу ей не отказало. У больного эпилепсией надо острожно срезать ногти с пальцев и прядь волос с головы, положить на пол, шпилькой засунуть под доски и оставить там. «Эпилептику это уж точно поможет», – говорила она.

ОТЕЦ ДЖОН. (приложив ладонь к уху). Мне пора обратно, обратно пора идти. Но что я должен сделать, то сделаю. Я еще вернусь и еще поборюсь. Все силы приложу, чтобы молитвой вернуть Мартина.

Уходит и закрывает за собой дверь.

ЭНДРЮ. Странный он бывает иногда, наш отец Джон, очень странный. Иногда кажется, будто он совсем ни во что не верит.

ТОМАС. Если тебе нужен священник, почему ты не пошел к нашему приходскому священнику? Он человек здравомыслящий, и его мысли как на ладони. Тебе ведь известно, что епископ недолюбливает отца Джона, если уже много лет держит его в бедном горном приходе, где после последнего голода и выжило-то всего несколько человек. Если такой образованный человек ходит в лохмотьях, значит, на то есть причина.

ЭНДРЮ. Да знал я все, когда его приглашал. Но мне казалось, он сможет сделать больше для Мартина, чем он сделал. Я-то думал, он будет служить мессу а в это время Мартин содрогнется и то ужасное, что поселилось в нем, вылезет и с шумом убежит в открытую дверь.

ТОМАС. А как нам потом жить в нашем доме, ты подумал? Такое сойдет для простого люда. А у нас должна быть хорошая репутация, это наш капитал.

ЭНДРЮ. Если у Мартина дьявольское наваждение, то от него надо избавляться любыми способами. Но, может быть, у мальчика ничего такого нет. Не исключено, он водился за границей с разными компаниями, вот и расшатал свое здоровье. Когда-то и со мной так было.

ТОМАС. Отец Джон говорит, что это похоже на видение или транс, но, по мне, он говорит пустое. Его дело видеть больше, чем видят простые люди, ведь и от меня не укроется трещинка на коже, которую никто другой не приметит.

ЭНДРЮ. Если у него эпилепсия, пусть будет эпилепсия – обыкновенная болезнь, которой наказывали неверующих евреев. Она может поразить одного человека в одной семье и другого – в другой, но не поражает всю семью. Если в семье есть эпилептик, то от остальных требуется лишь не стоять между ним и ветром, или огнем, или водой. А вот ужас-то будет, если это транс, он никого из семьи не обойдет стороной, как холера.

ТОМАС. А я ни в какие трансы не верю. Некоторым людям просто хочется, чтобы о них говорили, как о чуде. Лучше бы они работали поусерднее да не привлекали к себе внимание.

ЭНДРЮ. Чего бы мне не хотелось, так это впасть в транс. Обязательно напишу в завещании, пусть мне в сердце, если я умру без причины, воткнут кол из падуба, чтобы после похорон я лежал как следует и не повернулся лицом вниз. Это ты должен будешь сделать.

ТОМАС. Да хватит тебе, Эндрю, думать о себе, можешь и о деле подумать. Кузнец уже закончил с оглоблями?

ЭНДРЮ. Надо зайти к нему.

ТОМАС. Вот и иди, да посмотри, чтобы все вышло на славу. Оглобли должны быть крепкими да добротными, ведь их придется покрывать золотом.

ЭНДРЮ. И это, и ступеньки, и стеклянные стенки, чтобы люди могли заглядывать внутрь и видеть великолепный атлас, а над всем – лев и единорог. Мартин здорово придумал, жаль, не успел закончить начатое!

ТОМАС. Пожалуй, мне лучше самому сходить к кузнецу. Чтобы все было как надо. А ты пока займись повозкой во дворе, там надо поменять покрышки на колесах – она в самом конце двора. (Они идут к двери.) Ничего там не пропусти и время не теряй, ведь только так и можно делать дело.

Они уходят.

ОТЕЦ ДЖОН. (приносит Мартина). Они ушли, и воздух тут посвежее. Посиди тут немного. Теперь ты совсем очнулся, а ведь ты то ли спал, то ли был в трансе.

МАРТИН. Кто вы? Кто вернул меня обратно?

ОТЕЦ ДЖОН. Я, отец Джон. Долго же мне пришлось молиться, чтобы ты вернулся.

МАРТИН. Отец Джон, зачем вы это сделали? Ах, уйдите, оставьте меня одного!

ОТЕЦ ДЖОН. Ты все еще спишь.

МАРТИН. Я не спал, все было по-настоящему. Неужели вы не чуете запах мятого винограда? Вся комната пропахла им.

ОТЕЦ ДЖОН. Расскажи мне, что ты видел? Где ты был?

МАРТИН. Там были белые кони и белые сияющие всадники. И был один конь без всадника. Кто-то схватил меня и посадил на коня, и мы поскакали наперегонки с ветром, как ветер…

ОТЕЦ ДЖОН. Обычная фантазия. Многие бедняки видят такое.

МАРТИН. Мы скакали и скакали и оказались рядом с пахучим садом. Там были ворота. А вокруг, сколько видно, пшеничные поля и виноградники, какие я видел во Франции, с тяжелыми гроздьями винограда. Я подумал, что нахожусь на Небесах. А потом наши кони превратились в единорогов, которые принялись крушить и топтать виноградники. Я попытался их остановить, но у меня ничего не вышло.

ОТЕЦ ДЖОН. Вот это странно, это странно. Что это может быть? Где-то мне пришлось слышать о monoceros de astri, звездном единороге.

МАРТИН. Они топтали пшеницу, давили ее на камнях, а потом уничтожили, что осталось от виноградников, топтали, ломали, крушили их. Я чуял запах вина, оно лилось отовсюду – но вдруг все стало нечетким. Не помню. Стало тихо. Кони и люди застыли на месте. Мы ждали приказа. А был ли приказ? Мне хотелось услышать его, но кто-то тащил меня, тащил меня прочь. Я уверен, что был приказ и был взрыв хохота. Что это? Что это был за приказ? Вокруг меня все трепетало.

ОТЕЦ ДЖОН. И тогда ты проснулся?

МАРТИН. Как будто нет. Все изменилось – стало ужасным, страшным! Я видел, как топают-топают единороги, но они уже были не в винограднике. Ах, я все забыл! Зачем вы разбудили меня?

ОТЕЦ ДЖОН. Я даже не прикоснулся к тебе. Мне неведомо, чьи руки вытащили тебя обратно. Я молился, вот и все. Правда, я истово молился, чтобы сон покинул тебя. Если бы не мои молитвы, ты, верно, умер бы. Мне неведомо, что все это значит. Единороги – что-то мне говорил французский монах! – означают силу, чистую силу, стремительную, вечную, неугомонную силу.

МАРТИН. Они были сильными. Какой же грохот стоял от их топанья!

ОТЕЦ ДЖОН. А какой смысл в винограднике? Мне приходит на ум псалом: Et calix meus inebrians quam praeclarus est[3]3
  Псалом 106.


[Закрыть]. Странное видение, очень странное видение, очень странное видение.

МАРТИН. Как мне попасть туда опять?

ОТЕЦ ДЖОН. Ты не должен стремиться туда, и не думай об этом. Нет ничего хорошего в жизни с видениями и ожиданиями, в ней больше искушений, чем в обычной жизни. Наверное, тебе было бы лучше остаться в монастыре.

МАРТИН. Там я ничего не видел отчетливо. А тут ко мне видения опять вернулись, ведь тут сияющие люди стояли кругом меня и смеялись, когда я был младенцем в нагрудничке.

ОТЕЦ ДЖОН. Ты не знаешь, а вдруг видение пришло от Царя нашего мира? Никто не знает, если не следует апостольской Церкви. Тебе нужен духовный наставник, и он должен быть ученым человеком. Мне не хватает знаний. Да и кто я? Нищий ссыльный, забывший и то, что когда-то знал. Я и книги-то не беру в руки, так что они все отсырели и покрылись плесенью!

МАРТИН. Пойду-ка я в поле, где ты не сможешь разбудить меня. Еще раз взгляну на тот город. Я услышу приказ. Не могу ждать. Мне надо узнать, что там было, мне надо вспомнить приказ.

ОТЕЦ ДЖОН. (встает между Мартином и дверью). Наберись терпения, подобно нашим святым. У тебя свой путь. Но если приказ был тебе от Господа, жди, пока Он сочтет тебя готовым услышать его.

МАРТИН. Но ведь я могу прожить так и сорок, и пятьдесят лет… постареть, как мои дяди, и не увидеть ничего, кроме обыкновенных вещей, кроме работы… дурацкой работы?

ОТЕЦ ДЖОН. Вон они идут. И мне пора восвояси. Надо подумать и помолиться. Мне неспокойно за тебя. (Обращается к Томасу, когда он и Эндрю входят.) Ну вот, он тут. Постарайтесь быть подобрее к нему, ведь он слаб как младенец. (Уходит.)

ТОМАС. Прошел припадок?

МАРТИН. Это не припадок. Я был далеко – все это время, – нет, вы не поверите, даже если я расскажу.

ЭНДРЮ. Мартин, я поверю тебе. Мне тоже случалось долго спать и видеть очень странные сны.

ТОМАС. Да уж, пока я не вылечил тебя, не взял тебя в руки и не заставил жить по часам. Есть лекарство, которое и тебе поможет, Мартин, разбудит тебя. Отныне тебе придется думать только о твоей золоченой карете, берись за дело и все лишнее выбрось из головы.

МАРТИН. Нет, не сейчас. Мне надо подумать. Я должен вспомнить то, что слышал, что мне было сказано сделать.

ТОМАС. Выбрось это из головы. Если работаешь, то работай, нельзя одновременно думать о двух вещах. Вот в воскресенье или в святой праздник, пожалуйста, делай что хочешь, а в будни, будь добр, чтоб ничего лишнего, иначе можно ставить крест на нашем деле.

МАРТИН. Не думаю, что меня увлекает каретное дело. Не думаю, что мне было приказано делать кареты.

ТОМАС. Поздно говорить об этом, когда ты все, что у тебя есть, вложил в дело. Заканчивай работу, и тогда, может быть, я разрешу тебе отвезти карету в Дублин.

ЭНДРЮ. Вот это да, это будет ему по вкусу. Когда я был молодым, то больше всего на свете хотел побывать в Дублине. Дороги – это здорово, главное, им нет конца. Они все равно что змея, проглотившая свой хвост.

МАРТИН. Нет, я был призван не к путешествиям. Но к чему? К чему?

ТОМАС. Ты призван к тому же, к чему призваны все, у кого нет больших богатств, – к труду. Без труда и жизни бы никакой не было.

МАРТИН. Интересно, так ли уж важно, чтобы эта жизнь продолжалась? Не думаю, что это так уж важно. Как сказал мюнстерский поэт? «Перенаселенный, ненадежный мир, что без колясок ни на шаг». Вряд ли я призван к этой работе.

ЭНДРЮ. Мне тоже лезли в голову такие мысли. Жаль, что семейство Хиарнов вообще должно работать.

ТОМАС. Поднимайся, Мартин, и не повторяй дурацкие слова. Ты задумал золотую карету, ты мне все уши прожужжал ею. Ты сам придумал ее, всю расчертил, не забыл ни об одной мелочи, а теперь, когда конец близок и тебя ждет победа, лошади уже ждут, чтобы везти тебя в Дублинский замок, ты вдруг засыпаешь и потом болтаешь всякий вздор. А нам грозит потеря денег, ведь мы можем и не продать карету. Ну-ка, садись на лавку и принимайся за работу.

МАРТИН (садится). Попробую. Не понимаю, зачем я вообще за нее взялся, всё какой-то дурацкий сон. (Берет колесо.) Какая радость может быть от деревянного колеса? Даже позолота ничего не меняет.

ТОМАС. Начинай. У тебя была какая-то задумка насчет оси, чтобы колесо катилось гладко.

МАРТИН (роняет колесо и хватается за голову). Не получится. (Со злостью.) Зачем вам понадобилось, чтобы священник разбудил меня? Моя душа – это моя душа, и мой разум – мой разум. И где они гуляют – моя забота. У вас нет власти над моими мыслями.

ТОМАС. Нечего так разговаривать со мной. Во главе семейного дела стою я, и, племянник ты или не племянник, я не потерплю, чтобы ты или кто-то другой работал спустя рукава.

МАРТИН. Лучше я пойду. Все равно от меня толку не будет. Я должен – мне надо побыть одному – иначе я забуду, если не буду один. Дай мне, что осталось от моих денег, и я уйду.

ТОМАС (открывает шкаф, достает мешок и бросает его Мартину). Вот все, что осталось от твоих денег! Остальное ты потратил на карету. Если хочешь уйти, уходи, и с этой минуты мне плевать на тебя.

ЭНДРЮ. Послушай меня, ТОМАС. Мальчишка еще дурачится, но скоро это пройдет. Он не в меня, ему твои слова безразличны. Успокойся, оставь его пока, оставь его мне, послушай, я ведь понимаю его.

Он ведет Томаса вон из мастерской, и Мартин со злостью захлопывает за ними дверь, после чего садится и берет в руки льва и единорога.

МАРТИН. Как будто я видел светящееся существо. Что это было?

ЭНДРЮ (открывает дверь и просовывает внутрь голову). Послушай, Мартин.

МАРТИН. Уходи. Не хочу больше разговаривать. Оставь меня одного.

ЭНДРЮ. Да подожди ты. Я понимаю тебя. Томас тебя не понимает, а я понимаю. Разве я не говорил, что когда-то был таким же, как ты?

МАРТИН. Как я? Ты тоже видел то, что не видят другие? То, чего тут нет?

ЭНДРЮ. Видел. В четырех стенах мне плохо. Томас не знает. О нет, он не знает.

МАРТИН. У него не бывает видений.

ЭНДРЮ. Не бывает. В его сердце нет места веселью.

МАРТИН. Он никогда не слышал нездешнюю музыку и нездешний смех.

ЭНДРЮ. Нет. Он не слышит даже мелодию моей флейты. Я прячу ее в соломе, что на крыше.

МАРТИН. С тебя тоже соскальзывает тело, как с меня? Твое окно в вечность открыто?

ЭНДРЮ. Нет такого окна, которое Томас закрыл бы, а я не мог открыть. И ты такой же, как я. Когда я еле двигаюсь по утрам, Томас говорит: «Бедняжка Эндрю стареет». Больше он ничего не хочет знать. Сохранять молодость – значит делать то, что делают молодые. Двадцать лет я ускользал от него, и он ни разу ни о чем не догадался!

МАРТИН. Говорят, это экстаз, но какими словами объяснить, что это значит? Разум как будто освобождается от мыслей. Когда мы облекаем чудо в слова, эти слова так же похожи на чудо, как ежевика на солнце или луну.

ЭНДРЮ. Я понял это в те времена, когда меня считали буяном и все время докучали вопросами, что хорошего я нахожу в картах, женщинах и выпивке.

МАРТИН. Так помоги же мне вспомнить мое видение и разобраться в нем. Я все забыл. Постой, оно возвращается понемногу. Я знаю, что видел топчущихся единорогов, потом появился некто, все время меняющийся и в чем-то сверкающем. Что-то должно было случиться, так мне казалось, или быть сказано, что-то такое, после чего моя жизнь переменилась бы, стала бы сильной и прекрасной, как бег единорогов, а потом, потом…

ГОЛОС ДЖОННИ БОКАЧА (за окном). Бедный я, бедный, нет у меня ни еды, ни работы, ни земли, ни денег, ни друга, ни приятеля, ни надежды, ни здоровья, ни тепла…

ЭНДРЮ (глядит в сторону окна). Те самые попрошайки. Отправляются со своими хитростями и воровством на Кинварскую ярмарку.

МАРТИН (нетерпеливо). Здесь неспокойно… Пойдем в другую комнату. Я пытаюсь вспомнить.

ЭНДРЮ. Вид у них не того. Надо их прогнать, но сначала дам им что-нибудь.

МАРТИН. Прогони их, или пусть они замолчат.

ДРУГОЙ ГОЛОС:

 
Моей молитвой будет защищен
Всяк, кто поможет мне теперь,
Его поддержит в среду Рафаил,
В четверг накормит Сахиил,
Бедою в пятницу займется Хамиил,
И Кассиил богатство даст в субботу.
 

Если подадите нам, подадите Самому Богу и укрепите богатство Небес.

ЭНДРЮ. Эй! Он лезет в окно.

Джонни карабкается вверх.

ДЖОННИ. Клянусь своими грехами, тут никого нет.

ПОДИН (снаружи). Прыгай внутрь и посмотри, нельзя ли там что-нибудь взять.

ДЖОННИ (прыгает внутрь). Все мои благословения пусть обратятся в проклятия тем, кто ничего тут не оставил! (Он все переворачивает) Наверно, что-то есть в сундуке, но как его открыть?

Пригнувшись, Эндрю приближается к нему.

НЭННИ (снаружи). Поторопись, хромой краб! Мы не можем стоять тут вечность!

ДЖОННИ (хватает мешок с деньгами и обеими руками поднимает его над головой). Глядите-ка, что я нашел, глядите!

Эндрю подходит сзади и кладет руку ему на плечо.

Мы пропали!

Мешок шумно падает на пол.

МАРТИН (подбегает, хватает его. Головы в окне исчезают). Вот оно! Я вспомнил. Так оно и было. Это приказ. Кто прислал вас сюда?

ДЖОННИ. Несчастье послало меня сюда и голод, трудные пути Господни.

НЭННИ (снаружи). Так оно так, мой бедняжка, мой единственный сыночек. Будь милостив к нему, ведь он лишь сегодня покинул тюрьму.

МАРТИН (обращаясь к Эндрю). Я пытался вспомнить – когда он произнес одно слово, у меня получилось. Я увидел меняющегося некто; он держал сверкающую чашу. (Поднимает руки.) Потом чаша упала и с громким стуком разбилась. И я увидел, как единороги топчут ее. Они разбили наш мир на кусочки – когда я увидел это, то закричал от радости! И услышал приказ: «Разрушай, разрушай, разрушение творит жизнь, разрушай!»

ЭНДРЮ. А с ним что делать? Он же хотел унести твое золото.

МАРТИН. Как я мог забыть или ошибиться? Нет, я все помню. На меня накатило, как волна, как речной поток.

ДЖОННИ (плачет). Голод и жажда привели меня сюда.

МАРТИН. Других посланий у тебя нет? Ты видел единорогов?

ДЖОННИ. Ничего я не видел и ничего не слышал. Я чуть не умер от страха и от тюремных ужасов.

МАРТИН. Надо разрушать все, что стоит между нами и Богом, между нами и блистающей страной. Круши стену, Эндрю, круши все, что между нами! Но с чего начать?…

ЭНДРЮ. О чем ты?

МАРТИН. Этот человек всего лишь начало. Он был послан – бедный, у него ничего нет, поэтому он видит Небо, как мы не можем его видеть. Он и его спутники поймут меня. Но как сделать, чтобы все люди потянулись к нам сердцем и поняли нас?

ДЖОННИ. А ячменный сок на что?

ЭНДРЮ. Ты хочешь возвысить людские сердца? Об этом ты думал все время? Если ты примешь на себя проклятия, я все сделаю. Но ты должен дать мне денег. (Берет мешок.) О, у меня такое же сердце, как у тебя. Мы всех возвысим. К нам отовсюду сбегутся люди. Это будет великий день.

ДЖОННИ. Можно мне пойти с тобой?

МАРТИН. Нет, оставайся тут. Нам нужно о многом подумать и многое сделать.

ДЖОННИ. Мы все погибаем от голода и жажды.

МАРТИН. Так купи себе поесть и выпить, чтобы стать сильным и храбрым. Собери людей. Приведи их сюда. Нам надо совершить нечто великое. Мне надо начать – и я хочу объявить об этом всему свету. Веди сюда всех, всех веди. А я пока приготовлю тут.

Он стоит, глядя вверх, словно в экстазе; Эндрю и Джонни Бокач уходят.