Текст книги "Жестокий броманс"

– А не пошли бы вы на хуй?! – сказал Денис.

И мы пошли. Не на хуй и не в сетевой магазин, а в маленький «24 часа» на Садовой. За прилавком никого не было, Катин папа прикрыл голову футболкой, проскочил под камерой и достал из холодильника четыре бутылки пива. В служебном помещении заворочался владелец, его зовут Насим, он там и живет. Мы выбежали на набережную. Я всю дорогу ржал над Лехой. Денис и Фарход не верили своим глазам.

Я объяснил, что мы с дядей Лешей и покойным дядей Лысым делали так постоянно. Малолетки не поверили. Денис говорит:

– Это вы перед нами понты кидаете. Чурка у вас под крышей и тупо вам должен. Если надо, он вам целый ящик пива бесплатно даст.

Я позвонил Насиму и сказал, что должен за четыре «клинского». Так я сбил Лехе весь пафос.

На улице, несмотря на гнусный запах сирени, было очень хорошо. Я разглядел даже звезды в небе. Обычно в такое время меня накрывают мысли о суициде, но сегодня, по случаю обретения Лехи, я решил сделать что-то позитивное.

Леха содрал крышку со своей бутылки и оперся о чугунные перила. Внизу проплыл катер со школотой. Я спросил Дениса и Фархода, почему они не отмечают последний звонок, он же вроде сегодня.

– Мы не хотим, – ответил Денис.

– А в гости хотите? – спросил Катин папа. – У меня эллинг в Кронштадте. Уже можно купаться, наверное.

– Мы там уже были, – ответил Фарход. – Мы с Катей не коррелируем.

– Это почему, интересно, ты не коррелируешь с моей Катей? – завелся Леха. – Ты типа такой гордый, да? Может, тебя отмудохать, чтобы ты стал попроще?

– Пожалуйста, не надо меня мудохать, – попросил Фарход. – Я предпочитаю находиться вне вашего дискурса и вашей системы жизненных координат.

– Давай его хотя бы выпорем, пока ювенальную юстицию не ввели? – настаивал Леха.

Фарход – добрый мальчик, он не любит, когда все ссорятся, особенно из-за него. Он сказал:

– Давай!

– Думаешь, я не смогу? – спросил Леха. – Ты у моей дочки парня отбил.

Леха вытащил из штанов ремень, сложил его и вжарил Фарходу. Фарход вскрикнул и вцепился в перила.

– И мне тоже, – попросил Денис.

Леха матюгнулся и выбросил ремень в воду. И тут случилось страшное: Фарход полез к нему обниматься. У него свое понимание дружбы народов, очень тактильный мальчик. И вот Катин папа мечется по набережной, одной рукой сдирая с себя малолетку, а другой придерживая штаны. А Фарход кричит, что Аллах любит его. Кстати, у малыша священный месяц Рамазан. И сейчас он не пьян, а тупо стебется над Лехой. Денис обнимает Катиного папу с другой стороны и заявляет, что Спаситель наш, Иисус Христос, тоже его любит. Катин папа теперь весь в Господней любви.

Парочка китайцев шарахнулась, увидев это. Фарход сжалился над Лехой, дал ему свой ремень, у него узкачи, ему без надобности. Мы еще минут десять смотрели на катера, на воду и на светло-фиолетовое небо.

– Это всё очень грустно, Дима, – говорил Катин папа. – Национальную идею мы просрали. Моя дочь влюблена в гомика. Я раб системы. Аня умерла. Лысый умер. Давай мы хотя бы тебя сделаем счастливым. Какой адрес у Оксаны?

Оксана живет в таунхаусе, в Павловске. Леха настаивал, что надо поехать к ней и сказать, что она грязная шлюха, но я отказался. Мы вернулись к Насиму и украли еще пива, пока он делал вид, что спал.

Светало. На улицах уже не было ни одной машины, на канале – ни одного катера, пьяные компании все куда-то делись, город как будто вымер после ядерной бомбардировки. Денис и Фарход ушли ко мне домой, только мы с Лехой еще стояли на набережной канала Грибоедова и совершенно не представляли, что нам делать.

– Тут недалеко офис Навального, – вспомнил Леха. – Мерзкий тип! Помнишь, что он ляпнул после пожара в «Зимней вишне»?

– Не помню.

– Короче, общий смысл такой: ему все эти погибшие дети до пизды, они для него только повод, чтобы Путина сместить.

– На самом деле они и мне до пизды, – признался я. – На самом деле единственное, что меня волнует, это я сам.

Леха вздохнул и уставился в бледно-голубое небо. Я решил, что он сильно устал, сейчас рухнет и заснет, но товарищ прокурор в этот момент размышлял о вечном. И так он стоял и стоял, запрокинув голову, и я еще подумал, что выгляжу, наверное, таким же идиотом, когда на меня находят экзистенциальные страдания.

– Ты великий грешник, – изрек наконец он. – Ты используешь детей в своих эгоистичных целях. Ты думаешь только о себе. Я помогу тебе убить себя. Пошли!

Я вовсе не хотел, чтобы Леха помогал мне убивать себя, и несколько раз сказал ему об этом. Мы бродили по Подъяческой и искали кирпич. Возможно, чтобы привязать мне на шею? Я объяснял, что одного кирпича мне не хватит, я не Муму, которая весит три кило. Но Леха продолжал свой бессмысленный поиск.

Мы подошли к грузинской пекарне. Там работает очень странный парень: полдня он дрыхнет, полдня месит тесто. У него все время ни хера не готово, я с ним уже несколько раз скандалил. Сейчас он не дрых, а месил тесто. Я спросил, готово ли у него хоть что-нибудь. Он сварганил нам два огромных хачапури.

– У вас, чисто случайно, нет кирпича или большого хорошего камня? – спросил Леха. – Нам оно нужно для правого дела.

Грузин очень странно посмотрел на Леху и принес кирпич. Они недавно ремонтировали крыльцо, просто беда с этими ступенями, крошатся каждый год.

Леха направился на Вознесенский. В одной руке недоеденный хачапури, в другой кирпич. Я – за ним. И вот мы стоим перед огромным окном, за которым видны ряды компьютерных столов. Днем там обычно тусуется политически озабоченная школота, которая хочет наладить жизнь в стране, а сейчас пусто.

Леха торжественно дает мне кирпич.

– Убей себя, – говорит он.

– Леша, давай я просто отведу тебя домой? Катя, наверное, волнуется.

– Ты должен убить себя, – твердит Леха. – Убить нас. Убить все мерзкое в нас. Убить в себе Навального. Я не о политике. Ты понимаешь, для нас не существует нашей страны, наших детей, нашего будущего. У нас есть только наш эгоизм и наше внутреннее одиночество. Думаешь, я живу ради Кати? Нет, я живу для себя. Катя – лишь способ заполнить этот вакуум. Я знаю, что ты не педофил. Я понимаю, для чего тебе Денис. Ты хотел быть отцом, но не срослось. Ты стал не отцом, а тупо манипулятором. Ты используешь чужих детей. Надо положить этому конец. – Леша, иди домой, ты пьян.

– Кидай, – бормочет Леха. – Убей в себе мудака. Иди к Оксане, попроси у нее прощения и это самое…

И вот я стою на проезжей части перед штабом Навального с кирпичом в руке. Мне плевать на Навального и на мою страну. Мне вообще на все плевать, я спать хочу. Максимум, что мне грозит, это штраф за мелкое административное нарушение. Если это поможет успокоить Леху, я только «за».

– Это не потому, что я ненавижу Навального, – говорю я. – Это ради тебя. Ради всех нас, ради нашего потерянного поколения.

Я бросаю кирпич, он отскакивает от стены и летит на тротуар. Я бросаю еще и еще.

– Давай, забей! Давай, забей! – орет Леха, как будто мы на стадионе. Он выхватывает у меня кирпич. Откуда-то сверху на нас выливают ведро воды.

– Заткнись, задолбал уже! – кричит какая-то женщина.

Леха молча обтекает с кирпичом в руке. Из подворотни выбегает винишко-тян, хватает его за локоть и тащит в дом. Ее лицо в слезах. Я же говорил, что Катя, наверное, волнуется.

– Я давно хотел это сделать, но никак не мог решиться, – объясняет Леха. – Мне противно, что в моем же доме творится такая гнусь. Нельзя использовать детишек! У них психика неокрепшая, им в политику вообще нельзя. От этого все зло, они еще мелкие, у них моральные нормы не усвоены. Будь моя воля, я бы вообще запретил голосовать людям до сорока. Спасибо, что поддержал!

– Да не за что, – ответил я.

Дружба народов

Жених

– Понюхай. – Бахти подставляет мне ухо. – Что, лучше пахнет, чем твой хиюго бос?

Я смотрю в окно:

– Лучше, лучше. Отвянь.

– Контарафакт, – улыбается Бахти. – Прошлый месяц Шахриёр в город ездил, сто рублей на площадь продавали. А ты свой хиюго бос за тыща рублей брал.

– За четыре.

Бахти взвизгивает по-девчачьи – то ли от радости, то ли от ужаса перед такими деньжищами.

Хуршед берет его за ворот и быстро-быстро лопочет что-то на фарси. Бахти пинает его кроссовками:

– Сам он Хуршеда, блять. Что он мне женское имя называет? Скажи ему! Бахти – женское имя.

– Отвянь, Бахти. – Я вытягиваю ноги и кладу свернутую куртку под затылок. Мне по барабану, как его называют – Бахти, Бахтиёр или вообще Гульнара.

– Саша-джон… – Бахти пристраивает голову мне на плечо. Бесцеремонная жопа, вечно лезет, трогает мои вещи – диски, мобильник, одежду.

– Дома плюс тиридцать, тепло. – Бахти зевает.

Гатчинский автобус подпрыгивает на ухабах, мы сидим на местах в конце салона. Еще немного – и я пробью макушкой потолок. Какая-то девка впереди обернулась, косится на моих таджиков розовым глазом, шепчет что-то подруге. Вторая говорит: «Кавай!», обе хихикают. Хуршед поджал губы и отвернулся к окну, как будто едет один.

– Саша-джон? – Бахти хлопает меня по бедру.

– Чего?

– Смотри, что я придумал. Если положить золото внутри мыло, его металлоискатель не найдут?

– Кому ты нужен с твоим золотом…

– Не, смотри, у нас золото дороже. На таможня искать будут. Я ложу внутри мыло и зубная паста другой конец. Никто не найдет.

– Это еще у Артура Хейли было, дурак. Там бабу поймали с кольцом в зубной пасте.

– Что, правда поймали? Штраф платил? – Бахти грустнеет.

– Это в книге! – рявкает Хуршед.

Он сын дипломата и стыдится кузена из деревни. Хотя чего стесняться, если оба тут заливаете бетон? Хуршед – высокий, видный мужик, чем-то напоминает актера из старых индийских фильмов. Огромные глазищи, шнобель – настоящий ариец, а не какая-то там «белокурая бестия». По-русски говорит без акцента, потому что учился в хорошей школе, а потом в вузе, пока не отчислили.

Бахти маленький, худенький и похож на девочку. Он, конечно, всеми силами пытается доказать, что крут. В прошлом году на каком-то празднике участвовал в соревнованиях по борьбе и выиграл козу. Хуршед тогда назвал его деревенщиной и получил от Бахти по морде.

Мне нужно довезти две эти жопы до аэропорта, упаковать, обвешать бирками и отправить на родину. Бахти выдают замуж, то есть женят на приличной таджикской девушке. Он заработал на свадьбу, он не какой-то там кунте. Сейчас папа срочно достраивает его новый дом, мама печет всякую херню к свадьбе, а специально нанятый повар закупает продукты для плова на сто человек. Бахти, несомненно, крут.

– Слышь, – говорит Хуршед. – Золото – это хуйня. Я когда был маленький, у нас героин возили в поезде Душанбе – Москва. А героина было хоть жопой ешь. Ну так вот, проводники придумали его в горячей воде размешивать и пол в плацкартном вагоне мыть. И прикинь, заходят туда менты с собакой, а она ничего не может унюхать, потому что героин повсюду. Посидит, побалдеет – и все, дальше бежит. А если в обморок хлопнется, подумают, что тепловой удар, вроде как намордник слишком тесный, собаке дышать трудно.

– Короче, – говорю я, – автобус подъедет к «Московской». Вы пойдете по переходу, выйдете слева и сядете на тридцать девятый.

– Не напрягайся. – Хуршед хлопает меня по колену. – Самолет не сегодня. Вещи у тебя положим, погуляем, а завтра полетим.

– Саша-джон! – Бахти виснет на моей шее. – Саша-джон, мы будем тихо. Еще невеста подарок купить надо.

Хуршед начинает ржать непонятно над чем.

– Ну? – я заглядываю в его наглые глаза.

– Ничего, ничего, потом скажу. Ты один живешь?

– Один, и что?

– Короче, этот долбоеб еще девственник.

– Ты охуел? – я толкаю его в бок. – У меня не таджикский бордель.

– В багаж. Ты не сдашь духи и лак, – напевает Хуршед. – Мы сейчас поедем к тебе.

– Саша-джон, пожалуйста! – Бахти пританцовывает в проходе, как левретка, – мы ненадолго, я же твой друг.

Пожилая тетка с ведром нарциссов рявкает:

– Молодые люди, хватит скакать, вы и так своими вещами все заставили!

Другие пассажиры перестают клевать носом и смотрят на нас исподлобья. Мы едем дальше молча, глядя в окно.

– Откройте заднюю дверь, – требует Хуршед на площади Победы.

Мы вываливаемся из автобуса как бараны, ручки сумок цепляются за чьи-то ноги, пластиковые пряжки трещат, Хуршед матерится, Бахти постанывает от натуги.

– Куда тебе столько барахла? – я даю ему подзатыльник.

Вещи брошены в коридоре, Бахти с Хуршедом забились в ванную, торчат там уже полчаса. Стучу им:

– Пол не залейте, вы уедете, а мне с соседями разбираться.

Хуршед оприходовал мой фен, Бахти отталкивает его от зеркала и старательно зачесывает свою волосню. Брызгается моим парфюмом.

– Ну, мы пощли?

– Куда это вы пошли?

– Саша-джон, ты обещал! – Бахти смеется и подмигивает мне. У него хорошее настроение. У таджиков всегда хорошее настроение, потому что они курят много травы. – Я тебе все что хочешь привезу. Я вернусь через месяц. Я быстро женюсь. Слушай, Саша-джон, полети со мной?

– Что мне там делать?

– В гости… – они всегда приглашают в гости. Им это раз плюнуть. Гостеприимный народ. Я еще не видел ни одного русского, который бы хотел к ним в гости, но они нам всегда рады.

* * *

– Видел, как этот мудак магазин назвал? – хихикает Бахти. – «Сикаман»! Значт, он всех ебат будет.

– Скажи ему «каракет маймун», – шепчет Хуршед. – Ну, скажи.

Хозяин-узбек щурит и без того узкие глазки. Бахти берет пиво и презервативы, хозяин лыбится:

– У меня вчера таджичка отсосала за двести рублей. На тебя похожа.

– У меня вчера твоя мамаша отсосала за сто, – отвечает Хуршед. – И сам ты конченый пидор.

– Бар кутак та! – узбек показывает ему вслед средний палец.

Бляди водятся недалеко отсюда, в «кармане», где стоят фуры. Вести переговоры приходится, конечно, мне. Чуваки хотят снять одну на двоих. Почему не двух за ту же цену? Меня всегда волновал этот вопрос. Может, они думают, что две бляди возьмут дороже?

Фуры выстроились в ряд, водители полулежат в кабинах, треплются друг с другом, дремлют, скучают. Здесь как-то особенно жарко и пыльно, воняет выхлопными газами, на пожухлой траве – старая резина, посеревшие бутылки, ветошь. Я в этом пекле за полдня сошел бы с ума, а эти еще и ебутся.

У проститутки обычная внешность: худая, на вид лет тридцать, волосы давно не мыты и отливают красным. Похожа скорее на продавщицу или уборщицу. Там стояла и другая, помоложе, но чуваки выбрали эту. Логично: если страшная, значит, меньше берет.

– А может, у вас там еще семь человек? – блядь мнется. – Не, не пойду. Я еще жить хочу.

– Девушка! – ей свистят сверху. Дверь кабины старого «Вольво» открывается, оттуда падают резиновые шлепанцы. – Девушка, идите к нам!

Водила спрыгивает за тапками, на нем мятая клетчатая рубашка и треники, мокрые волосы торчат сосульками. Таджики разглядывают его и смеются.

– Чего это они? – удивляется блядь.

– Настроение хорошее.

* * *

Хуршед предлагает мне поебаться первым.

– Каракет маймун, ты за кого меня принимаешь?

– Как хочешь, – он расстегивает штаны.

Жопа у него знатная – крепкая, ровного золотистого цвета, как из солярия. У белых порноактеров на жопах бывают прыщи, синяки, шерсть, а этот чистенький, хоть сейчас снимай. Я сижу в кресле напротив, пью пиво и наблюдаю, как его темный член въезжает в тело русской дуры. Гастер вставляет продавщице. Тоска…

Бахти примостился рядом, курит, ждет. Хуршед знай себе долбит шмару, даже не вспотел, только джинсы с трусами снял, чтобы не мешали.

– Саша-джон? – шепчет Бахти. – Пошли на кухня, у меня один пакет ест.

– Сидеть! – командует Хуршед. – Смотреть, учиться!

Бахти закатывает глаза.

– Давай. – Хуршед слезает с бабы и брезгливо снимает презерватив.

Бахти потерянно смотрит на меня, на блядь, на двоюродного брата.

– Слушай, может, ты мне скидка сделаешь? У него хуй большой, а у меня маленький.

Тетка трясется от смеха, сжимая коленки.

Бахти тоже хохочет и пытается надеть презерватив, резинка соскальзывает и шлепается на простыню. Хуршед что-то говорит, Бахти вспыхивает и кидается вон из комнаты.

– Отстань, он, наверное, не хочет.

– Не хочет? Такого не бывает!

Тетка мигом одевается и исчезает, я едва успеваю сунуть ей деньги.

Хуршед на кухне орет что-то по-таджикски, Бахти влетает обратно в комнату:

– Ты ее тоже ебат не стал, она уродина! Зачем ебат джаляб, когда меня невеста ждет! Скажи ему!

Хуршед, мерзко хихикая, отвечает что-то обидное, Бахти снова кидается на кухню, через секунду я вижу его с ножом.

– Э, э! – Хуршед отбивается табуреткой.

– Вы охуели?

Маленькие руки Бахти мелькают быстро-быстро, у Хуршеда на плече сочится кровью тонкая царапина.

– Прекрати сейчас же!

Бахти так же внезапно приходит в себя, идет на кухню, сует нож обратно в деревянную подставку и начинает рыться в сумке.

– А если бы ты его зарезал? Нахуя мне дома мертвый таджик? Думаешь, мне охота с милицией разбираться?

– Я не зарезал, он же мой брат. Саша-джон, он мне хуйню говорит.

– Почему хуйню? – Хуршед садится голой жопой на табуретку. – Если у него на женщину не встал, это не хуйня, а объективная реальность. Он не мужик. Бегает за тобой как собачка. Японский хин.

– Трусы надень, – Бахти вытаскивает свой пакет. – Саша, у тебя бумага ест?

– Курите залупу, – скалится Хуршед.

Мы курим, он смотрит. Забирает медленно, мы с Бахти за зиму скурили горы этой травы. Правда, я на этом все равно ничего не сэкономил, для знакомых у них те же расценки.

– Лохи. – Хуршед так и сидит в одной майке и черных носках, от него воняет спермой, дезодорантом и псиной. – Лохи. Долбоебы.

– Он мне завидует, – Бахти выдыхает облачко конопляного дыма. – Восемь лет старше. Дома нет, жена нет, ничего нет.

– Охуенно завидую, – Хуршед кривит губы. – Мне очень нужен дом в ебенях, чтобы жить там две недели в году. И страхоебина из соседнего села, с которой я даже не знаком.

– Она не страхоебина, я фотография видел. Я ее уже люблю. – Бахти снова роется в сумках и достает мятую фотку. Девица жирная и узкоглазая.

– Красавица, – я цокаю языком.

– Ага, и по росту ему подходит. – Хуршед вытягивает ноги. – Зачем тебе жена? Ты с ней ничего не сможешь. Русского мужика себе найди.

– Саша-джон, можно я его убью?

– Нельзя.

Хуршед уставился на меня наглым взглядом.

– Чего? – спрашиваю я. – У тебя же реально нихуя нет.

– У тебя тоже, – отвечает эта жопа. – У тебя даже машины нет. Будь у меня российское гражданство, я бы давно в офисе сидел и за те же деньги нихуя не делал. Я женюсь на русской. Сейчас времени нет на дискотеки ходить, а то давно бы нашел. У вас тут все девушки красавицы…

У меня в животе разливается неприятный холодок. Чурка расселся на моей кухне, свесив яйца, и ржет надо мной в открытую. Русскую блядь он уже натянул, теперь пытается и мне показать, кто в доме хозяин. Я вышибаю из-под него табурет:

– Одевайся.

– Саша-джон! – Бахти влезает между нами. – Не слушай его, он долбоеб.

– Не, нихуя, он тут самый умный.

Я выкладываю из бумажника большую часть денег. Иду чистить ботинки, в сраной области повсюду глина и навоз. У меня уже четыре пары нечищеных, потому что возвращаюсь и сразу падаю в койку, а утром не успеваю. Новые – и те испачкал, пока до автобуса бежали.

– Саша-джон, мне уйти? – Бахти взваливает одну сумку на плечо и поднимает вторую. – Мы тебя достали, да?

– Не, мы едем твоего братца женить.

– Что, серьезно? – Бахти делает большие глаза. – Ты ему невеста найдешь?

– Он сам себе найдет.

* * *

Хуршед тупой. Даже не потому, что его вышибли из РУДН, в который пристроил папа. Оттуда и поумнее выгоняли. Он тупой, потому что думает, что таджики могут ебать русских. Татары ебали – теперь у них от национальности остались одни фамилии. Грузины и евреи ебали. Конкретно так. Полстраны отправили в лагеря, а потом еще полстраны продали. Почему-то никто даже не вспоминает, что страной руководил грузин – мол, русские сами себя истребляли, потому что это нация рабов и стукачей. Нет больше грузин и армян, нет татар и евреев, нет чукчей и немцев, есть только русские.

Единственная заслуга таджиков – в том, что они дешевле азеров. Они дешевле всех и не пьют. На самом деле, конечно, пьют, но стыдливо, по ночам, когда Аллах спит. Или под крышей, когда Аллаху не видно. И эти дешевки думают, что тоже могут ебать русских. Нихуя. Они помогают любому русскому ване чувствовать себя хозяином большой страны. Даже русские бомжи считают, что они круче таджиков. Даже русские бляди знают, что у таджиков маленький хуй. Короче, Хуршед, ты лох.

– Наим? – Бла-бла-бла по мобиле. – Щас Наим за нами заедет, он «восьмерку» купил. – Хуршед пританцовывает у автобусной остановки.

– Охуеть, «восьмерка». Спортивное купе. Почти «порше».

– У тебя и такой нет.

– Да нахуя она мне, в пробках стоять?

– У тебя и прав нет.

– Надо будет – куплю.

Наим действительно подруливает минут через десять на восьмере с дырявыми порогами. Владелец тачки молодой, узкоглазый, выражение лица отрешенное, как будто он ебал тут всех в рот.

– Родственник?

– Не, пазнкомилс прощлм году. – Наим надменно щурит глаза.

Бахти обнимает Наима, Хуршед делает то же самое, но при этом косится на меня – мол, не так поймет.

Мы с Бахти втискиваемся на заднее сиденье, Хуршед на переднем вытягивает ножищи. Сзади он бы просто не поместился. Двери провисают, как во всех восьмерах; когда Наим вставляет ключ зажигания, сама собой включается печка. Пиздатое зубило купил у русских свиней крутой таджик.

– Ехт куда? – Наим выключает свою позорную печку.

– Хуршеда спроси. Он знает, на какой дискотеке русских телок снимать.

– Я на прощл неделя русски девущк пасадил, – говорит Наим. – Отвез ее куда-т в ебеня, Приморск район. Ана ксива дастал и пистолет мне в голову тикат, типа в милиц работает. Хрен знаит, можьт, правда в милиции. Так и довез бесплатн.

– Наш Хуршед найдет не такую. Ему нужна порядочная девушка, правда, Хуршед?

Он выбирает диско-бар в спальном районе. Тоже мне, танцор диско. Я бы на его месте поехал куда-нибудь в Центральный район или на Петроградскую, там публика толерантная. Такие по морде не дадут, а кавайного мальчика Бахти еще и угостят сладеньким.

Наим обещает заехать часов через пять. Спускаемся по бетонной лестнице, в подвале сыро, музыка бьет по барабанным перепонкам. Лет десять назад я бы от такой параши блевал, а сейчас уже ничего не воспринимаю, таджики на объектах слушают смесь «Энигмы» с русской попсой и Шабнам Сураё, мне все равно.

В кабаке довольно мило: чистый туалет, голые крашеные стены, низенькая сцена, микшерный пульт, четыре шеста. На столиках крупными буквами написано «Балтика», и пиво относительно дешевое. Тут уже сидят пацанчики, которые его пьют. Их много, они прилично одеты, выглядят здоровыми и веселыми. Короче, то, что нужно. Девки тоже имеются. Вечер только начался, девицы заказывают себе по маленькому пиву, достают тонкие сигареты. Хуршед сразу дал прикурить двум телочкам, которые сели в углу за барной стойкой, подальше от колонок. Тетки не первой свежести – это правильно, у них стабильная работа, жилплощадь, биологические часы тикают. Официантка приносит пиво. Хуршед складывает ладони рупором:

– А это мой двоюродный брат, он собирается жениться!

– Как интересно! – тетка причмокивает, вынимая изо рта сигаретный фильтр. У нее мелированные волосы и широкое русское лицо, косметики мало, одета достаточно скромно для гопницы.

– У нас до сих пор сохранился обычай, когда жених и невеста друг друга не знают до свадьбы! Вот он завтра летит домой и женится на девушке, которую ему нашла мать! Видел ее только на фотографии! – Хуршед пристально смотрит на тетку.

– Бедный мальчик! – улыбается другая. – Но у вас же, кажется, можно потом второй раз жениться?

– Да, но какой смысл жениться, если между людьми нет духовной близости? – кричит Хуршед. Не зря эта черная жопа три курса отсидела в своей дружбе народов.

– Это точно, в семье главное – взаимопонимание! – кричит тетка с мелированными волосами.

Бедный мальчик зевает и забирается в угол мягкого дивана. Хуршед втирает теткам про межкультурную коммуникацию, я допиваю первый поллитровый бокал. Потом Хуршед идет отплясывать с той теткой, у которой мелированные волосы. Ее зовут то ли Таня, то ли Катя, я не расслышал. Работает кассиршей в строительном магазине. Хрен знает, может, и правда уложит в койку.

Минут через сорок Хуршед тянет меня к себе и орет в ухо:

– Пустишь, если они согласятся?

Смешная чурка, у бабы должна быть своя квартира, иначе это все не имеет смысла.

– К ней поедешь. Ты же крутой. – Я ухожу в туалет.

Закрываю дверь, музыка становится потише. Тут уже ссут какие-то гопнички, целятся в кнопку наверху. Им весело. Я отворачиваюсь и листаю сообщения на мобиле. Звонил один из боссов.

* * *

– Уходите? – спрашивает охранник.

– У вас тут сигнал плохо проходит, – я помахиваю телефоном.

– А я думал, уже все. Ваши друзья вышли.

– Они мне не друзья. – Ишь ты, запомнил. Правильно, азиаты не шляются по таким кабакам, они даже в Новый год пьют на улице из горла.

– Эт правильно, – охранник щурится. – Их вон туда повели, там пустырь за забором. Если вам интересно.

Мне не интересно. Кризис, мало заказов. Таджиком больше, таджиком меньше – без разницы. Боссам насрать.

Я достаю пачку «парламента», выщелкиваю сигарету.

Где-то орет баба:

– Он не приставал! Отвали! Ааааа!

Охранник дает мне прикурить. Я глубоко затягиваюсь и выдыхаю колечки дыма в пахнущую сиренью ночь. – Помогите! – голосит тетка. – Помогите, убивают! Вызовите милицию!

– Вызвать? – охранник вопросительно глядит на меня.

– Не надо.

Я иду вдоль забора, спотыкаясь о торчащую из земли проволоку и арматуру. Где-то там слышны мужские голоса, кто-то матерится, баба воет не переставая.

– Заткнись! – говорит кто-то. – Все, пошла отсюда. Сама не понимаешь, во что лезешь.

Внезапно вылетает Таня или Катя, ее словно выхаркнули из стены.

– Помогите! – она кидается мне на шею. – Вызовите милицию!

Ее волосы лезут мне в рот, ноги подгибаются, морда заревана.

– Вызывайте, что вы стоите? – она роется в сумочке. – Какой тут адрес?

Я отталкиваю тетку и ныряю в проем.

– Саша-джон! – визжит Бахти.

Хуршед лежит на земле, его нехотя пинают четыре мужика лет тридцати. Замечают меня, подходят вразвалочку. Один сообщает:

– Он к русской девушке полез. Ну, вы понимаете.

Я киваю.

– Мы же не хотим, чтобы он ее под нашими окнами изнасиловал, задушил и спать рядом завалился.

– Не хотим, – подтверждаю я.

– Пусть это будет ему уроком, – говорит другой.

Бахти зачем-то нагибается, шарит пальцами в грязной траве.

– Ссука, блять! – он взвивается как чертик и чиркает мужика осколком стекла по горлу. – Сука, убью!

– Охуел, что ли? – парень зажимает шею. – Блять, уберите этого чурку!

Бахти мечется между ними, вырывается, пытается сделать кому-то подсечку, его валят на землю и стелят ногами – по ребрам, по яйцам, по печени. Раненый въезжает ему носком ботинка в челюсть:

– Все, хватит.

Он подходит ко мне, протягивает скользкую от крови руку:

– Короче, нас тут не было.

Я пожимаю плечами.

– Мы не хотели, ты же понимаешь. Пацан еще.

Они исчезают в проеме один за другим. На пустыре тихо, ветер шелестит пакетами, вдоль забора не спеша трусит большая крыса. Их тут, наверное, много, не боятся людей. В области я как-то заглянул к таджикам в бытовку, а там в старом кресле кошка спит. Пригляделся – блядь – это же крыса, здоровенная, как кошка. Показал Хуршеду, он схватил плоскогубцы – первое, что под руку попалось, и прижал крысу к сиденью. Она пищит, царапается, хвостом дергает. Живучая, зараза, тело как резиновое. Я ее сначала отверткой проткнуть пытался – не смог, потому что она елозила туда-сюда. Хуршед все это время ее держал. Я обмотал руку тряпкой, чтобы крыса не укусила, и начал ей башку откручивать. Я не садист какой-то, но не отпускать же ее просто так? Бахти проснулся, смотрит на нас и говорит: «Ей же болно». Как будто сам никогда баранов не резал и курам головы не сворачивал. А кресло пришлось выбросить, крыса его обоссала.

Я правда не хотел, чтобы все случилось ТАК. Я об этом как-то не подумал. Нужно перезвонить боссу.

– Промысловский, отдыхаешь? Чурок своих отправил?

– Еще как отправил.

– Вот и чудно.

Хуршед лежит неподвижно, мордой вниз. Я просовываю пальцы за воротник его рубашки, чтобы нащупать пульс. Он шепчет:

– Руки убери, да?

– Иди на хуй.

Он со стоном поднимается на четвереньки, встает, расправляет плечи. Отряхивает землю с колен, поправляет челку. Ему даже в пятак не дали – наверное, сразу кверху жопой лег, чтобы уйти с минимальными потерями. – Бахтиёр, вставай, – я тормошу мелкого.

– Не хочу, – он морщится, как капризный ребенок.

– Хоть ногами пошевели.

– Зачем? – Бахти скребет землю подошвами кроссовок.

– Ну, слава богу.

Хуршед отходит подальше от забора:

– Алло, Наим?

Наим, хуим. Я осторожно беру Бахти за руки и тяну на себя.

– Не надо, болно, – его губы медленно вспухают, темнеют, истекают соком, как треснувшая черешня. – Посмотри, зубы шатаются?

– Не плачь, детка, мы тебе золотые вставим. – Я сую ему палец в рот, вроде не шатаются. Надеюсь, челюсть не сломана, как ему тогда невесту целовать? Или они на своих свадьбах не целуются?

– Саша-джон, мне дышат болно.

– Давай я тебе скорую вызову.

– Не надо! – Он перекатывается на бок. – Не надо, я дома Точикистон пойду. Паспорт нерусский.

– Дурак, они всех обязаны брать.

– Не надо. – Бахти пытается улыбнуться, у него выходит не очень. Правая бровь рассечена, глазками теперь не постреляешь. – Эт хуйня. Мне два год назад солдат из поезд выкинул, сотрясение мозга.

По траве проплывает полоска света. Хуршед первый понимает, что случилось, и бежит через поле, размахивая телефоном.

– Стоять! – серая фигура срывается за ним.

Второй мент садится на корточки рядом с Бахти:

– Ты пострадавший?

Бахти щурится, прикрываясь ладонью:

– Нет.

– Документы есть?

Мент переворачивает Бахти лицом вниз и шарит у себя в районе жопы, где висят наручники.

Я откашливаюсь:

– Не надо, у него, наверное, ребра сломаны.

Мент поднимает удивленные глаза. Щелк!

– Саша-джон, мне болно, скажи ему.

– Че ты там лепечешь, баран? – мент выпрямляется и поддевает его носком ботинка.

– Не трогайте его, ребро может легкое проткнуть. Или печень.

– Может, может. – Мент чешет бритую щеку. – Он вообще откуда?

– Из Таджикистана.

– Ну, понятно, – отвечает мент. – У преступности есть лицо. И это лицо – таджикской национальности.

Его напарник возвращается, тяжело дыша:

– Быстро бегает, сука… Короче, второй подозреваемый скрылся.

– Ну и заебись, – отвечает наш. – Ты тут посторожи чурку, я с молодым человеком поговорю.

Он деликатно берет меня под локоть и отводит на несколько шагов в сторону. Где-то в районе солнечного сплетения появляется приятное чувство страха.

* * *

Восьмера катится непривычно тихо, Наим курит и стряхивает пепел в окно: