Текст книги "Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц"

2
Путешествие в отдаленную страну

Мы вышли на рассвете и отправились в неведомую страну. Дорога туда шла по ущелью, и мы вошли в него, пройдя через разлом в скале, расколовшейся перед нами сто тысяч лет назад и пропустившей сквозь себя стонущий горный водопад, узкий и убивающий всё под ним сущее своей нисходящей силой. Мы поднялись вдоль водопада по скользкой от брызг тропинке до верхней долины, путь к другому концу ущелья был извилист и исчезал из наших глаз за поворотами горных склонов. Наш дух был крепок, наши имена – неизвестны, и мы неутомимо шли, скрываясь в отраженных от реки лучах горного солнца.

Имя страны было 7. Мы подошли к месту, где долина расширялась – деревья и кусты на склонах там были полуповалены в сторону реки, многие стволы были переломаны, а берега и русло реки были усеяны камнями в нечеловеческий рост. Если бы мы шли там ровно три месяца назад, мы были бы мгновенно убиты летящим с правого склона потоком грязи, талого снега и гигантских камней, но мы шли три месяца спустя, и мы были живы. Эта жестокой красоты полоса протянулась на милю, и перед нею с двух сторон стояли желтые щиты с надписью на местном языке: «Acrong! Ser kunter ino tera bersgauer Cema ira vedritten olo neriga du t'raushernolda. Devira ah devirden». Понятна была только последняя фраза – «У ходя, уходи».

Мы миновали камнепад и пружинисто пошли вверх через небольшой перевал. Мы были молоды и прекрасны, и груз лет не висел на наших плечах. Волшебный вид открылся в конце подъема – залитые горным солнцем сочно-зеленые лужайки, темно-зеленые озера, синие скалы и снежные шапки в отдалении, из-под которых струились по склонам тонкие водопады. Одинокий парус скользил по озерной прохладе без ветра и вёсел, вздуваясь, должно быть, пульсацией наших сердец. Искомая страна лежала еще за одним поворотом и еще за одним подъемом – там, где красота становилась уже непереносимой для наших серо-голубых глаз.

Смыслом этой страны был зеленый шар. Этот шар держал в себе сгустки, спасительные для таких смертельно больных, как мы, идущих к нему из низинного государства, в котором уже ничего не осталось, а то, что раньше, казалось, там было – жизнь, любовь, совесть, истина, смысл, вера, – оказалось набором слов, не отсылающих ни к одной из существующих в реальности вещей.

Мы подходили всё ближе и ближе, солнце стояло над нашими головами, и пограничники топтались у полосатых столбов в томительном ожидании нашего прихода. Мы назвали пароль – здесь – и вошли. Фауна и флора этой страны были полны необычайных чудес. Все звери здесь имели генетический код, по сложности значительно превосходящий человеческий, реакции их на окружающий мир были отстроены тоньше, системы их общения и передача звериной информации были разработаны на порядок совершенней, нежели человеческий язык. Что касается растений, то и они были развиты не меньше, только с некоторыми особенностями, присущими неподвижности. Деревья здесь были способны к художественному творчеству, а травы имели шанс на духовное спасение. Я видел вдали горящий розовыми лепестками куст сирени, сложивший поразительное по красоте и смыслу стихотворение. Минеральный мир здесь тоже был отличен от неорганики низинных стран. Камни на обочинах дорог были обидчивы и выскальзывали из рук, стоило нам лишь подумать о том, что они могут быть послушны нашей воле. Вода, вытекающая из расщелин в скалах, могла быть выпита только тем, кому ничего не надо было в оставленной внизу жизни. Некие странности здесь были присущи и отвлеченным, нематериализованным понятиям – например вычитание здесь ничего не уменьшало, умножение не умножало, а насыщало, сомнение имело вид печальной песни, а любовью было следование пяти законам, которые уничтожались ясным взором.

Что нужно было нам в стране 7!

Я вспоминаю – двенадцать лет назад я шел по дорогам в северных плоскогорьях, в холодных полях, поросших бледно-желтыми цветами, в королевстве Дункана. Я вошел в дом его последнего ночлега, где капли его крови до сих дней коричневеют на таких же коричневых иссохших досках пережившего свое время пола. Я шел в гулком одиночестве по переходам и комнатам замка кавдорского тана, в одном из каминов полыхал огонь, у которого еще столетия назад грелся ранимый и несчастный хозяин – в замке всегда было безумно холодно, и, задержавшись на мгновение, чтобы обогреть ладони, я встретился глазами с моей Леди. Она оттирала алые пятна с изящных рук, как грациозна была она, тонкая, чуть не прозрачная леди, печальная и обреченная, величественная и несгибаемая, вызвавшая ложный мир на себя. Я встал на колено и поцеловал край платья у единственной моей возлюбленной, которую мог принять мой навсегда воспаленный дух. Леди через иллюзию веков положила руку на мой лоб, – охотник, – сказала она, – не прости, вонзи нож в их горло, мир замкнут между нашими разумами. Из высокого узкого чана, стоящего у камина, она вынула притупленный и проржавевший клинок, внесла его в огонь, закалила его в тазу с холодной водой из замкового колодца и отдала мне – рукоять его была вырезана из кости головою грифона с загнутым клювом и глазами из черного агата. Я выехал из Инвернесса той же ночью, и ничто в мире не могло победить меня.

Мы поднялись на каменистую смотровую площадку, и вся страна раскрылась перед нами. Она представляла собой впадину, поросшую зеленой травой и окаймленную не очень крутыми горами, склоны которых постепенно меняли свой цвет: от зеленого – цвет трав внизу страны, через буроватый – цвет трав в верхах, серо-черный – цвет скал еще выше – и до слепящего солнечным отражением белого – цвета вершин и безвременья. Примерно в центре страны на высоте около семи футов над землей завис огромный зеленый шар. Диаметр его был неопределим, состоял он, казалось, из некоей жидкости, может быть, чуть гуще воды, и эта жидкость перетекала в нем, отчего на поверхности шара виднелись меняющиеся волнистые полосы и легкие завихрения. Зеленый цвет шара тоже слегка плавал – то чуть темнее в некоторых местах шара, то просветлялся в этих или других местах, и эти изменения цвета глазом также связывались с перетеканиями жидкости внутри шара. Шар был абсолютно прекрасен, и ничто в бытии не могло соответствовать ему, ничто не стремилось к нему.

Вокруг шара кружились семь прозрачных непреодолимых сущностей, и лишь презрев их мы могли войти в него. Рядом с шаром стояла Урания, в таком же зеленом платье, с указкой в правой руке. Взмахом указки Урания меняла движение сущностей, и то одна, то другая выходили перед ней, перед шаром и перед нами, но и Урания была не властна определить, какая из них станет единственной преградой между нами и шаром в тот миг, когда мы подойдем ко входу. Всем сердцем своим желала Урания облегчить наши участи, она еще надеялась, направляя свою указку вверх, вниз, на север и восток, – от до до си, – что, добрым случаем, может быть, вход в шар перекроет нам вибрирующий кварк или мыслящий электрон. Что они для нас! Наша худоба, превышающая земные пределы, легко срастётся с любым колебанием, сколь тонко оно бы ни было, а разум наш столь ясен и невесом, что слышит не только шелест листвы в далеких лесах, но и отзвуки песни, пропетой птицей алеф в яблоневом саду удаленной отсюда на сто парсéков планеты. Мы двинулись к шару, Урания взмахнула указкой, и перед нами у входа встал род.

Слеза сострадания покатилась из уголка глаза Урании, моя спутница прижалась ко мне. Как, как забыть летние вечера в покинутой нами стране, как закрыть кран, бьющий горячей струей, долетающей до разума? – но нет пути назад, – сказал я, – нет пути назад, Психея.

– Здесь нет другого входа, у вас не будет другой карты, кроме той, что уже легла на игральный стол, – отведя глаза от нас, сказала опечаленная Урания. Я отстранил мою нежную подругу, – бледная, как снежные вершины над нами, она отвернулась в сторону, глядя туда, откуда мы пришли, где мы не будем никогда, никогда, – я вынул из черного чехла на бедре инвернесский клинок, оскопил себя, и мы вошли в шар.

Мы вошли в шар, – я бросил оскорбленный нож у ног Урании, она, безмолвная, взмахнула тонкой рукой, и семь призрачных нильских фурий, отделивших человека от беззакония и всесилия, закружились под ее указкой. Урания уже скрылась из глаз, как и ее бездушные сущности, как и всё внешнее шару.

Погода в шаре резко отличалась от наружной. Если в стране 7 на голубом без единого облачка небе светило июльское солнце, заливая светом яркие зеленые горные луга, то внутри шара висел холодный туман, шли холодные зеленые дожди и на замутненном такой же зеленью небе так же мутно горели три небольших желтых солнца. Растительности там практически не было, и пейзаж складывался в основном из оголенных гор, подножия которых были усыпаны скатившимися со склонов камнями. Единственная тропинка шла вверх, чуть извиваясь между гор, и единственный указатель на том же языке указывал, что до первого горного пристанища было около пяти часов пути. Мы шли вверх, дул резкий встречный ветер, бивший в лицо крупными каплями зеленого дождя, дыхания порой не хватало. С каждым этапом подъема, с каждым поворотом тропы метагалактика расширялась, так как инструменты нашего познания становились всё совершенней и совершенней. Нас мучили сильнейшие головные боли, вес легких рюкзачков становился невыносимым, безмерно ломило поясницу, но второе дыхание пока еще возвращалось к нам. Что ждет нас на горных вершинах? – но еще более не было пути назад – пройденные дороги растворялись за нами в зеленых дождях.

День, должно быть, пошел к вечеру, хотя освещенность этих мест почти не менялась – просвечивающие сквозь дождевые туманы солнца там не всходили и не заходили, лишь изредка скрываясь и вновь появляясь за поворотами идущей меж гор тропы. Мы давно уже миновали последнее пристанище, проведя в нем около часа и подкрепившись у приветливого хозяина ломтем серого хлеба и кружкой козьего молока с горным медом. Теперь мы шли по затяжному пологому каменистому склону в сопровождении привратника гостиницы, немолодого дядьки с мясистым носом, которого нам любезно предоставил в провожатые добрый хозяин. Впрочем, сопровождал он нас недолго – подъем становился всё более изнуряющим, воздух истаивал, дыхание срывалось, сильнейший мокрый зеленый ветер бил в лицо – легче было бы карабкаться по скале, чем идти по бесконечно тянущейся вверх каменной тропе – привратник, его звали, кажется, Михаил, не выдержав наших тягот, постепенно смылся в безграничном зеленом дожде. Мы шли и шли, одни, теперь без ангелов и провожатых, по бесконечным склонам, и силы наши истощались высокогорьем и недостижимостью вершины. Психея, изможденная и осунувшаяся, несколько раз опускалась на придорожные камни, и смесь из непрекращающегося дождика и зеленого ветра спутывала на ее обескровленном лбу черные вьющиеся волосы. Она вставала, мы шли вновь, и ветер бил нам в лицо и горло уже не только дождем, но и зелеными кристаллами мокрой снежной крупы. И казалось ли нам в нашей почти обессиленности, или сквозь снежную зелень проступила реальность – теперь никто не подтвердит свидетельство, мираж открывался нам или плоть, – но вдали, вдали забрезжили отблески верхнего озера, и еще чуть выше него в меняющихся поворотами тропы ракурсах стал видеться серый валун на завершающей скале.

После последнего поворота, перед последним подъемом средь видений голых гор к сереющему камню, мы для последнего дыхания остановились у последнего уже указателя. Надпись на нем была на том же местном языке, но на этот раз внизу был перевод какого-то куска из этого нечитаемого текста – here once, through an alley Titanic, of cypress… Еще через полтора часа мы пришли на то место.

Мы стояли на вершинной точке непостижимого подъема, где-то у верхнего полюса зеленого шара, на более или менее ровной площадке, завершившей скалу над озером. Скала эта выступала вверх из пройденных нами каменистых гор метров на пятьдесят и мутно отражалась в небольшом серо-зеленом озере, лежащем у ее основания. Как хватило нам оставленных в пути сил вскарабкаться на эти скальные пятьдесят метров? Может быть, мутная озерная вода, в которой мы омочили руки и лоб под скалой, вытолкнула нас вверх, туда, где на вершинном каменном пустыре, почти у центра, выходил из скалы плосковерхий серый камень. Я возложил на него Психею, поцеловал ее в глаза, успокоил ее нервную дрожь и взмахнул над ней левой рукой. И вот сгустившийся в зеленоватом небе надо мною привратник Михаил вложил в эту руку отброшенный инвернесский клинок. Я оглянулся – ни деревьев, ни кустов не было на этих высотах, ударом холодной стали я пробил дугу аорты, и струя голубой крови побежала вниз по поросшему по бокам зеленым мхом серому камню, впадая в расщелину, уходящую из-под него вниз по склону горы другого мира. Моя подруга, моя Психея умирала в конвульсиях, а голубой поток ее крови, разрастаясь, скатывался по ложбинам гор – он ускорялся, набирал силу, он был уже водопад. Я посмотрел вниз и вдруг понял, что теперь отсюда через почти развеявшийся зеленый туман стали видны и лежащие внизу нижние части шара, и луга и холмы неведомой страны, над которой завис шар, и более того – города и железные дороги низинного государства. Я видел и Уранию, стоящую с указкой у шара, и себя, бредущего к стране 7, и десятки людей, снующих в последний раз по городам низин. Голубой поток всё нарастал и, смешиваясь с гигантскими камнями, всюду лежавшими на его пути, став селем, рушился вниз и грозил всему низлежащему.

Я достал походную флягу, наполнил ее жидкостью из голубой реки и выпил глоток крови моей Психеи. Я скинул с плеч рюкзак, присел на лепешку бурого мха возле камня и прислонился к нему спиной. Всё еще моросил мелкий дождь, налетали порывы холодного ветра, и я устало смотрел сверху на серую поверхность единственного оставшегося бескровным горного озерца, лежавшего чуть правее кровавого потока, под скалой невдалеке от меня. Кажется, я сделал всё, что было в данных мне силах. Зеленый шар к этому времени уже рассеялся в сквозняках, продуваемых сквозь ущелья, голубой кроваво-каменный поток летел вниз по склонам гор, сметая города и страны, Урания плакала на холмике страны семь, жалея всем сердцем скончавшуюся мою подругу, и я на горном перевале бездумно ждал спасения, освобождения и избавления от обреченной на гибель планеты.

3
Безумный писатель Стасов

Старый писатель Стасов под конец своей никчемной жизни окончательно выжил из ума. Творчество его утратило всякую соотносимость с бытием – и не только с, так сказать, миром видимым, но даже и с мирами, колышущимися за пределами какой-либо реальности. Следует признать, что любому читателю (если бы они были) довольно быстро становилось ясно и понятно, что за подлежащими, сказуемыми, дополнениями Стасовских писаний нет ровным счетом ничего – нет ничего, да и не скрывается ничего. Порою отдельные фразы из его писаний имели какой-то определенный смысл, имели смысл даже группы фраз, но уже сцепленный из этих фраз эпизод всякий смысл утрачивал – из нормальных видимых строительных элементов человеческой речи складывалось у Стасова нечто совершенно невообразимое, невозможное, ненужное и небывалое.

Что он делал с природой! Хищные голуби пожирали у него заморских куриц, трусливо забивавшихся в свои норки. Вооруженные рогатинами медведи нападали на пасущиеся в степях стада диких идиотов, а те, идиоты, охотились на охотившихся охотников, преследующих скотов, козлов, еще раз козлов и баранов. Закатный ветер ласкал макушки семидесятипятилетних дубин, а на рассвете косари косили всех подряд.

Время его тоже было бессмысленно. Здесь ничего и никогда не происходило в сколько-нибудь связном временнóм порядке, и это принималось его героями как должное. Договариваются, к примеру, два персонажа встретиться завтра в полдень под часами в Истанбуле, одновременно договариваясь, что один из них завтра в полдень непременно будет в Самарканде, а второй в тот же полдень – в Сарагосе, – казалось, осознавали они, что их же договоренностью в завтрашний полдень они должны быть в совершенно разных и отдаленных местах и либо встреча их завтрашняя невозможна, либо не быть им в этот полдень ни в Сарагосе, ни в Самарканде, – но они не лгали друг другу, не обманывали себя и не обманывались – нет, они с истинной верою ждали, что кривое Стасовское время вильнет в последний момент, предоставив им свои ресурсы, и выведет их туда, где единовременно свершаются одними и теми же действующими лицами три разных дела в трех разных земных городах. И если это еще не случалось, так полагали они, то из этого не следует, что это не случится никогда.

Сам старый писатель Стасов частенько мог планировать день по его истечении, бороться за отмену смертного приговора после приведения его в исполнение, отказываться сегодня вечером посидеть на веранде с приятелями со стаканчиком джина, ссылаясь на предстоящую несколько лет назад важную и серьезную работу. С материальными предметами дела обстояли у старого Стасова не лучше. Ничто в настоящем времени не слушалось его рук – взяв из шкафа чашку и еще держа ее в руках над каменным полом, он видел ее уже стоящей на столе и потому, разжимая пальцы, тянулся к чайнику. Видя лежавший вчера на этом углу стола сладкий пирог, он протягивал к нему немолодую руку, сбивая вдребезги на пол хрустальную невидимую им сейчас стоящую там вазу.

Тени его героев, беседующих под липами в теплый летний вечер, ложились на искрящуюся в лунных лучах заснеженную лужайку. Плутая по кривым улочкам старинного немецкого городка, Теодор Кранц выходил к берегу Евфрата; проплывая на кораблях вдоль рифов Индийского океана, Иоанн Грахов любовался цепочкою сибирских острогов, навеки застывших на скалистых берегах. Один и тот же персонаж на страницах его повествований разными лицами именовался по-разному, впрочем, и сам старый Стасов, обращаясь к своему герою, каждый раз называл то имя, которое либо нравилось ему в этот момент больше, либо просто то, которое первым подворачивалось под перо.

Следующий эпизод шел у него за предыдущим не потому, что так было нужно в силу смысла или хотя бы искусства, а потому, что старый Стасов написал их так, а не иначе. Слово в руке Стасова не зависело ни от того, к чему оно относилось, ни от того, что оно значило, ни от того, с чем оно было связано – ни от чего, кроме как от безумной воли Стасова.

Что ты пишешь, Стасов? Что это? Фотография реальности?

– И даже больше. Это, друг моих поздних дней, не отображения сущего, это сам мир, это его клон.

Я помню то бессолнечное октябрьское утро, обшарпанную штукатурку серо-желтого дома, худого измученного прохожего в выцветшем пальто, прячущегося от ледяного ветра в продуваемой насквозь подворотне. Вот он попробовал закурить, но гад-ветер гасит спички, чуть выдвинул коробок, в образовавшейся ограде сохранил огонь, закурил. Хмурый жилец из дворовых домов, проходящий мимо, сказал что-то злое и невнятное. Матерно переругнулись. Проехала, заставив вжаться в стену, мусорная машина, потом загрохотала в колодце двора, урабатывая в себя остатки человеческой жизни – треснувшую банку из-под майонеза с окурками, залитого мочой плюшевого медведя, рваный чулок, коричневый ботинок без шнурков со стертым каблуком, гниющие очистки несъедобной пищи и рваную шляпу на конец.

– Ты приходишь в еще пустой утренний ресторан, заказываешь 100 грамм ливерной, получаешь холодный слизистый хек, – спрашиваешь – почему хек? – ливерная значит хек, – отвечают тебе. Заполняешь анкету – последнее место жизни: вписываешь – «две попытки к бегству», мировоззрение: «шпицрутенами через строй».

Помню в школе был такой случай – всем классом нас повели на очередное промывание желудка. Как всегда, два санитара держат нам руки за спиной, третий вводит зонд в пищевод, затем подключает его к машине и откачивает всю гадость, – всё, что у тебя есть. Очередь дошла до Стасова. Он заглатывает половину зонда и начинает прикидываться – будто бы побледнел, ноги подкашиваются. Санитар с зондом чуть замешкался, а Стасов – хвать и перекусывает зонд пополам. А потом – хлоп, хлоп – и проглотил, а там же наконечник с алмазным буром, семнадцать каратов. Санитары от ужаса присели на корточки, глаза таращат и присвистывают – им же под суд идти… В любви он тоже был не-нормален – двигался в одном направлении, путал конец с началом и в середине куда-то выходил – как видно, из себя. Так же читал и книги – начинал с конца, начало не читал никогда и всегда носил с собой нож, чтобы убивать учителей. Неровный порою стих, нечеткая порой рифма, неясная всегда цель.

Эх, Стасов, ну что же ты? В ту долгую ночь мы танцевали на лунной палубе под шелест волн, корабль мягко вплыл в залив – все тайны еще впереди. Жизнь – стакан прохладного сока с мякотью. Ты входишь в жизнь, натягивая на себя тело, которые ты получаешь по номерку, а вылезаешь из нее, даже не возвращая это тело в пункт выдачи, а просто выбрасывая на помойку. Но жизнь, приятель, – это лишь термин, слово, элемент знаковой системы – какие значения ему ты присвоишь, тогда она и окончится, – и есть варианты, – ты веришь в это, Стасов? – что не окончится никогда. Твое время, старый Стасов – аргумент многозначной функции, – выворачивая ее наизнанку, растворяешь несуществующее.

– Слов всего штук эдак тысяч триста – а сущностей, которые ты пытаешься обозначить словами – тринадцать квадрильонов сто пятьдесят семь триллионов восемьсот тридцать две плюс одна, – значит, на каждое слово придется по сто семьдесят пять миллиардов совсем разных вещиц. Объясняясь в этой жалкой тристатысячной кошёлке, формулируя мысли – у вас есть мысли? – излагая соображения, ты, рожденный соитием болван, просто одни слова заменяешь другими. Когда ты, неотесанный чурбан, хочешь что-либо для себя понять, когда ты рвешься к пониманию, когда ты просишь объяснить тебе, чтобы понять – знай, гад, – тебе вместо одних слов скажут другие, а ты и рад успокоиться: я понял.

Процесс понимания у вас, людей, это поиск синонима, механизм синонимизации. «Скер товали» – это что? – спрашиваешь ты, – это «лийм пергу», – отвечают тебе.

Ах, мой любимый учитель-старик. Я стою один у твоей могилы – абсолютно один у заброшенной могилы в безлюдной ветреной степи – за 97 лет земного пути ты на этих землях понял всё, и ты здесь один, кто понял это. Ты – несравненный волшебник бессмысленных слов, ты единственный писатель этой остывающей планеты, ты один проведал, что слова – это убогий заменитель, еле-мощный провинциальный способ передачи реальных картин, которые там, вне ада, перетекают от формы к форме, от сущности к сущности без слов и знаков – но в полном объеме, целиком, без сроков и расстояний – без смыслов и значений, без символов и ассоциаций, без пониманий, без молитв, без веры, – а так, как полтинник переходит из рук в руки – отдал, получил и всё твое – без слуха, зрения и прочих осязаний, а просто так – вошло внутрь, – невидимо и беззвучно.

Ты – не писатель, Стасов. Ты – переводчик. Ты, получив реальное в запаянном патроне Великой пневматической почты, мучительно переводил очевидное только тебе и мне на язык подлежащих, запятых и следов от перьевой ручки, непостижимых в застывшем пространстве, в которое нас с тобой занесло родительской прихотью, – для тех, кто ждал тебя, Стасов.

Этот город был моим. Я любил его до боли на рассвете, когда сквозь морозное утро я возвращался по пустым еще улицам в свой всегда временный дом, и вечная в тех краях поземка бросала мне в лицо крупицы колючего снега, поднятого то с косых тротуаров у опустошенных скверов, то со странных проплешин между желтыми домами, поймавшими в свои пустынные дворы прошлое время и связавшими ушедшие эпохи завораживающей безликостью, так что не ясно теперь, памятники ли это долетописных времен или наследие совсем недавно минувших дней, – летних дней, – дней и навсегда ушедших в бездонное прошлое ласкающих кожу летних вечеров, тех недолгих часов, когда под выкорчеванными теперь набережными липами, в теперь-уже-невозможно-спокойном воздухе я держал, – или мне казалось, что держал, – в руках юную Розу, но та, выворачиваясь из-под моей руки, уходила – к реке, к обрыву, к точке перехода, к концу материи – ибо слово жизнь ничего не значило более, и, зависнув на пару мгновений над обрывом, стрелой уходила в холодную черную воду, в реку, несущую подлунное проклятие – водоворот смыкался над твоим бестелесным телом, и река выносила свои воды прочь из этого Города, прочь, прочь – к небольшому пригородному кладбищу, где только и хоронили пришельцев с того света – почти без никого, без родителей и подруг, без плача и слов – один только строгий пастор в черной сутане произнес негромко: «Бог знает, почему ты здесь», – и кладбищенский землекоп бросил ком красноватой глины вниз, в твою яму – о Роза, город уже просыпался, звуки и фабричные дымы окутывали прибрежные дома, – мороз, мороз, – снег скрипел под моими ногами, и смертельный дух свободы отпускал меня, я возвращался к бытию, – сознание, этот капкан безграничности, возвращалось ко мне, оно диктовало законы прохождения по улицам и перекресткам предстоящей бессмысленной, потерянной жизни, – я поднял руку, но пустые грохочущие грузовики проносились мимо, где-то крикнула сова, – вы представляете – сова в утреннем каменном городе над замерзшей рекой, – но я уже сложился, склеился, собрался, я уже был, и я, чуть поеживаясь от бьющей мне в лицо снежной сухой вздымающейся с тротуаров поземки, возвращался по рассветающим улицам исчезающего города в свой всегда временный дом.

В юности старый Стасов любил бежать в горах по узкой извилистой тропинке вдоль обрыва, мечтательно закрыв глаза.