Текст книги "Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц"

7
Розия

Ты был жителем этой жуткой страны, символы которой воздвигнуты на ее главной площади – крепость, эшафот и могила. Страна эта, покрывая собою четверть мира, простирается от берегов Страшного океана до рифов Лемурии. Три великие реки прорезают земли этой страны. Параллельно северному полярному кругу, чуть севернее него, многие тысячи километров медленно катит черные холодные воды широчайшая река мира – Па. С севера на юг через всю страну на западе ее течет бесцветная и бездонная река Та, раздваиваясь у устья на два гигантских потока, сливающих свою мертвую воду в Темное и Коричневое моря. На востоке страны с самого юга на самый север извивается в смертельных водоворотах величайшая сивирлская река О, втягивая в себя тысячи и тысячи притоков и увлекая их ледяные воды в Ледовый океан.

Всё остальное пространство этой страны покрывают болота, непроходимые бессолнечные леса и каменистые бесплодные степи. Лето там короткое, так что и ягода не успевает созреть в лесах, но в сухих степях палящее солнце выжигает чахлую траву и за эти два-три месяца. В долгие зимы степи со свистом продуваются ледяными ветрами, а вечная снежная пурга превращает их в плоскую бесконечную белёсую пустоту, – и не укрыться в этих степях ни от солнца, ни от пурги, а леса и болота закрываются зимой глубокими снегами, в которые не войти ни человеку, ни лошади.

Название этой страны – Розия. Говорят, что происходит оно от имени цветка – розы, – кажется, в давние времена там, где сейчас болота и степи, цвели бескрайние сады с деревьями и кустами, усыпанными сочными плодами и божественной красоты цветами, и розовые кусты царствовали среди бесчисленного множества иных живых, не срезанных букетов. Но времена изменились, сады засохли, увяли розы, почвы где заболотились, где окаменели и перестали рождать, течение бытия развивалось только в одну сторону – худшую, жизнь сменилась выживанием там, где выжить невозможно, но имя страны сохранилось, и те, кто населяют ее ныне, не видевшие в своей жизни ни ромашки, ни лютика, ни каких-либо других цветов и радостей, всё так же называют ее Розией. Ни городов, ни селений, ни железных дорог, ни пароходов нет в этой стране. Как велика эта страна Розия, и даже одного цветочка нет в ней.

В одной из степей, имя ее – Степь, раскинувшейся на тысячу тысяч квадратных верст между Та и О, сосредоточилось коренное население этой страны – раса рóзкик. Все они сызмальства работают в степи камнеделами – из соломы высохших на жарком, но недолгом летнем солнце трав, обмазывая ее жижей из конского навоза, складывают они ровные прямоугольные блоки (в пол-аршина на пядь размером), которые, иссохнув к концу летних дней, становятся монолитами для строек храмов и изб.

Бедность пронизывает все земли этой страны. Люди ее ходят в жалких обмотках, на ногах зимой и летом носят они плетеную из той же жесткой соломы обувку, – кому-то посчастливилось донашивать за старшими братьями прикрученные к тряпочкам-портянкам калоши, самодельно вырезанные из старых тракторных шин.

Старались они быть чистыми, но мыла у них было маловато, дров, чтобы согреть воду, не хватало, а еды не было и подавно. Господи! – что же они ели. Квашеная горькая свекла, прочерневший картофель без масел и жиров, – и это уже был пир. В домах их, продуваемых от осени до лета ледяными ветрами с четырех сторон света, было невыносимо холодно, а топить было нечем, и укрыться нечем было. А летом зависшее над степью солнце испепеляло их. Самый большой капитал, который удалось скопить за свою жизнь одному удачнику, составил восемь копеек медью. Зачем они жили, розкие, зачем размножались, зачем работали они мученическим трудом на фабриках соломенных блоков? Знает ли кто ответ на этот вопрос? Оттого ли, что жизнь они почитали лучше смерти? Кто знает их, розкик, но и ты, безумный читатель этих горьких строк, не знаешь того, что мог бы знать, если бы дано тебе было это знание.

Как велика эта страна Розия, и даже одного цветочка нет в ней.

В одной из групп строителей соломенных блоков наравне с другими трудился молодой человек именем Григорий. Начинал он свою жизнь, как и все другие, без истинных школ и знаний, без целей и смыслов, ел по святым праздникам (их было пять в году) похлебку из чечевичной шелухи, хлюпал по осенней бездорожной грязи в братовых калошах (брат умер горловым кровотечением двадцати двух лет от роду, надорвавшись, поднимая на верхние стропила строящегося небесного храма двойную поклажу соломенно-навозных камней), был худ, даже изможден, бледен, лоб и ладони его часто покрывали капельки холодного пота, – как вдруг, в холодный октябрьский вечер, сжимаясь в продуваемой северным ветром холщовой истонченной рубахе, не защищенный и тонким слоем жира между кожей и костьми от осенних холодов – а как прожить, протянуть еще зиму! – почувствовал он странный голос, а может, не голос, а всего лишь взгляд – взгляд безумия и голос сумасшествия.

– Как выражу я то, что начинаю понимать? – страдательно думал Григорий, – язык мой неповоротлив от долгих молчаний, слов я почти не ведаю, да и кто я – распластанный непосильною жизнью тощий, голодный и продрогший соломенный кирпичик.

Всё молчало в Степи, и только ветер шелестел в сухой степной соломе – я здесь.

С этих дней Григорий стал учить людей. Люди же быстро разделились на две части – тех, которые слушали его и сердца их преполнялись, и тех, которые возненавидели его, предупреждая остальных, что слова Григорьевы гибельны и соблазняют доверчивых в неминуемое несчастье. А он стал называть себя отныне не Григорий, а Георгий.

Учил он о том, что та жуткая жизнь, которою они жили, была послана им в страшное испытание, но с великой и радостной целью – выковать из них стойких и непобеждаемых, ибо только стойкие и непобеждаемые нужны богам, и только стойких и непобеждаемых ждут боги в своих садах блаженств, и только стойкие и непобеждаемые могут в один великий и доныне неведомый день, в единый миг освободившись от мучений и безысходности, войти в распахнутые ворота божественных дворцов и рощ, стать как боги и раствориться в постоянном нескончаемом божестве. Учил Георгий, что настал час избавления, и путь к божественному блаженству теперь открыт, и каждый выживший в розких мучениях может достичь этого избавления на этом открывшемся пути – достичь той самою выкованной в них стойкостью и несгибаемостью.

Путь этот тяжёл чрезвычайно, может быть даже невыносим, но они уже выносили невыносимое, и только они, испытавшие то, что, кажется, выдержать невозможно, смогут пройти по этому непроходимому для человека пути. Но там, там – в конце этого пути, в последней его точке, их уже ждут боги и не просто ждут – дойдя дотуда, пройдя туда, они войдут в богов, они станут их частью, сольются с богами, станут плотью и кровью богов, потекут по божественным жилам и будут там вовеки. Исчезнут, провалившись в небытие, страшная Розия, грязь, холод, квашеная свекла, застиранные тряпки, язвы на коже, боль в спине, вздутые вечным несварением животы, бесконечная работа в навозно-глиняной жиже, розкие народные пляски с привзвизгом в пять праздничных дней в году, закроются навеки навозно-соломенные заводы, захлопнутся пропахшие мочой подъезды отныне нежилых домов с полувыбитыми стеклами, ветры будут бить вьюжным мокрым снегом в пустых переулках, а они в божьих садах, в недосягаемой дали, в тени гранатов и груш, скользя на лодках в голубоватых прудах, войдя в божественные плоти, растворясь в божественных сущностях, сами уже, может быть, вкушают мякоть сахарных плодов в долинах между Тигром и Евфратом.

Тут следует рассказать о богах этих степных жителей. С края Степи, по направлению к юго-востоку, начинало подниматься некоторое нагорье. Оно нарастало как бы волнами – первая плавная гряда холмов сменялась второй, покруче и повыше, создающей пьедестал самогó нагорья, за ней следовали уже первые горы и дальше шли каменные скалы и горные хребты с редкими уступами над чернеющими внизу котловинами. Это нагорье в народе называли Терпением – откуда повелось такое название теперь никто не скажет, но на одном из уступов Терпения стоял непостижимый Дворец. Дворец этот был необычайно красив, его наполняли колоннады, террасы, и еще маленькие отдельные дворцы, фонтаны, уютные внутренние дворики, яблоневые и вишневые сады. К задней части Дворца примыкал вечнолетний парк, распространявшийся вдаль сквозь неземные владения, доходя на другом своем краю до берегов Индийского океана. Впрочем, увидеть Дворец из степей было невозможно, так как он был скрыт за высокой оградой, сложенной из серо-коричневых камней – с легка обточенных обломков здешних скал. Во Дворце были Боги.

Мысль богов устраивала всю жизнь в нижних степях, но пройти к Дворцу человеку расы розкик было невозможно – с низу из Степи его прикрывала отвесная скалистая ограда, а подняться наверх другими, задними тропами не было дано вообще никому – нагорье по всем своим склонам было совершенно непроходимым. Более того, божественная воля действовала таким образом, что вокруг Дворца образовался слой особого античеловеческого воздуха, из которого были вытеснены жизненно необходимые человеку компоненты и заменены на легчайшие неведомые газы, почти что плазменные поля, почти что вибрации надчеловеческих сил, и если и находился степной розкий, вскарабкивающийся по непроходимым скалам, то, придвинувшись к Дворцу и богам, он задыхался в неземном воздухе, синея от удушья и с хрипом и пеной валясь на поросшие мхом и лишайниками каменные склоны Терпения, не только не добравшись до Дворца, но даже его и не увидев – лишь каменная ограда виделась человеку, да и ограда эта, сложенная из тех же нагорных скал, была от остальных скал глазом неотличима.

Пять вечных божественных начал действовали в степях Розии, и их знали все: те, кто посообразительней – в виде божественной мудрости, те, кто попроще – в пословицах и поговорках

– ты не Бог, —

– Боги недостижимы, —

– всё, что имеешь – дар божий, всё, что не имеешь – кара божья, —

– всё, что у тебя есть, отдай богу, – тебе не нужно ничего, —

– ты раб божий.

Веришь ли, читатель, что в тот холодный осенний вечер сама истина прошептала Георгию бессловесную мысль – ему раскрылось, что есть сквозь Степь дорога к богам, и боги ждут их во Дворце, и приглашение уже выслано.

– Я не отвергаю ни одно из Начал, – мучительно учил в построенных из соломенно-навозных блоков храмах Георгий, – напротив, в самих началах записано приглашение – о ни прямо говорят, что ты всё – и самого себя – должен отдать богам, войти в бога, пребыть в боге. Ничто не воспрещает прекратиться каре, но нечто обещает дар и благо верному и страстотерпящему. Да, недостижимы боги, и не будут никем достигнуты, но в конце пути во Дворец ты и не достигнешь богов, – там, за оградой, ты уже не ты – оболочка твоя, рабское обличье твое, соскребется о скалы Терпения – в о Дворец войдешь не ты, а частичка бога, ничтожная его, но божественная частица – ты не бог, но волею богов станешь его каплей.

Бежать, бежать из розких степей, – учил Георгий, и план побега созревал и воплощался.

По вечерам Георгий и бесчисленное число его учеников уходили в степи и склонялись в направлении звезды, мерцавшей зеленоватым светом над хребтами Терпения благодарю тебя, Боги, за снисхождение к ничтожеству моему, – помоги мне, Боги, но не той помощью, о которой молю, а так, как ты знаешь, вопреки мольбе моей, – поведи меня тем путем, каким идти не хочу, но каким ты заставишь вопреки воле моей, – во всём, Боги, полагаюсь на неотвратимую волю твою, – во всём, Боги, вижу ничем не ограниченную волю твою, – и даже пузырик на осенней лужице беспрекословно лопается только по воле твоей.

Конечно, можно задать вопрос – если такая жизнь была ниспослана нам ради того, чтобы выковать из нас достойных к спасению, то не бежали ли мы в божественные дворцы, спасаясь от той самой жизни, которая и дарована нам была во спасение?

Побег был назначен на утро осеннего равноденствия, на первый час рассвета. Когда первые лучи холодного светила проткнули в наступающий день серое безнадежное небо, люди Георгия ударили железными ломами по замкáм камнеделочных фабрик, опрокинули чаны с навозно-глиняным раствором, подожгли запасы оставшихся солом, и в факельно-рассветном свете плохо одетый и дурно пахнущий изо рта и из подмышек народ вышел из Степи. Путь, который открыл Георгий, лежал в обход Нагорья и длился несчетное число лет.

О, Розия, Розия! Куда ни кинь взгляд – всюду покосившиеся избы, тускло освещенные переулки грязных городов, дворы, забитые всякой мерзостью, злые, хмурые и истеричные поселенцы в стоптанных башмаках, с двумя выбитыми зубами, и нет других стран на этой планете, а сквозь поля этой страны мчится колесница Георгия, и толпы и толпы истинно ему верующих идут за колесницей – идут к богам, в беспредельный Замок, и приглашение зажато в их руках. Спаси их, Георгий!

Путь, проложенный Георгием, обладал тем свойством, что он был видим как путь только теми, кто находился на нем, и находился там с самого начала пути. Никакого знания о пути, находясь вне его, приобрести было невозможно. Каждый, кто стоял в стороне, видел только пустоту и обездвиженность на месте Георгиевой колесницы и влекомого им народа, – но больше того – даже если бы этот сторонний наблюдатель и вышел на путь где-нибудь, – например в его середине, чтобы проверить его существование, – лишь та же недвижная пустота предстала бы его взгляду. Тому же, кто был на пути, путь этот был видим и ощущаем, – и ощущался он непрерывным мучением, по сравнению с которым страдания на навозных фабриках в розских степях казались теперь сытым и сладким счастьем. Четырнадцать раз в сутки, ежедневно, еженощно, должны были поклоняться сокровенной незримой сущности идущие за Георгием, четырежды в день они должны были окунаться в ледяную воду, никогда не есть, почти не дышать и идти, идти и идти по бесконечной каменистой степи, – всегда навстречу холодному ветру, разрезая босые ступни об острое и жестокое покрытие нехоженых троп, без какого-либо путеводного плана, без маячащей вдали цели, без просветов, без шансов, без конца.

Сам же путь был простроен таким образом, что с каждым годом невидимые даже в Степи очертания божественного Дворца всё более и более удалялись от бредущих по пути. И если из Степи можно было видеть хотя бы дворцовую ограду, пусть и неотличимую от скал, то по мере продвижения по Георгиевому пути и она постепенно расплылась в придорожных туманах, так что ни намека, ни ощущения от недосягаемого Дворца более не осталось.

Взвивался бич Георгия над колесницей, рвались вперед крылатые кони, пролагая путь следующим за ними. Куда мчишься ты, колесница? К богам, – страдательно и обессиленно отвечал вымирающий в пути народ и шел за ней, с каждым днем удаляясь от божественных садов и блаженств. Но так и открылся тот путь Георгию в давний холодный октябрьский вечер – чем дальше ты от начала, тем дальше ты от конца, – и финальная цель ощущается тобой как никогда не достижимая и только Георгий видел, как, бесконечно удаляясь, Дворец приближается к ним.

Но и бесконечное имеет свой конец, – наполнился водой сосуд, отмерявший время побега, – путь, по которому катилась Георгиева колесница, замкнулся мёбиусовым кольцом, и в некое одно мгновение всё разрешилось. Камень проклятия свалился с плеч Георгиева войска, и фантастическое ощущение свершившегося и преодоленного снизошло к идущим. На горизонте в ранние утренние часы, пока еще дневной солнечный свет не опошлял видéния, всё чаще и чаще можно было видеть приближающиеся контуры дворцовых стен, а дальнозоркие видели и ворота.

– Они открыты! – вскричал в один незабываемый день впередсмотрящий, и немногие выжившие в сверхмученическом пути вошли в Божественный Дворец.

…размеры Богов были огромны – любой степной житель не достигал и середины щиколотки их ног. Во Дворце, размеры которого соответствовали размерам его хозяев, кипела такая же гигантская жизнь. Множество слуг с подносами и тюками сновало по дворцовым террасам и переходам, дворы были забиты разъезжающимися повозками со всевозможной поклажей, распорядители кричали, направляя слуг и грузчиков, возницы щелкали бичами, а народ Георгиев неуклюже тыкался по дворам, никак не находя в этой житейской хозяйственной суете кого-либо, кто был уполномочен заняться ими, пропыленными дальней дорогой. Георгий сам уже обратился к ангелам и херувимам, облаченным в видимость слуг и возниц, но и ему, видящему, они лишь бессловесно кивали в виду проходящих мимо гигантских хозяев, подобострастно им улыбаясь и подлаживаясь под их всесильное настроение. Что удивило Георгия – это то, что среди божеских слуг и привратников он узнал некоторых тех, которые еще в Розии проклинали и ненавидели его и его учение. – Как? Почему? – леденея, подумал Георгий, но к этому времени приведённый им народ уже приметили, и распорядители дворов ловко загоняли его по стойлам, – Георгия же никто не трогал.

Наступал вечер. В аллеях цветущих яблонь жужжали золотистые шмели и ласковый ветерок шелестел в ивах, нависших над извилистым ручьем, перекатывающимся по овальным камням, блистающим алмазно-кварцевыми вкраплениями. Издалека, из внутреннего парка пропел соловей. Лучи заходящего теплого солнца, просочившись сквозь листву притихших садов, рисовали на песочных дорожках вязь таинственных письмен – меняющихся с вращением планеты, но вечных в недвижимой Вселенной. В самóм Дворце начинали давать ужин. – О, эта пища богов, – холуйски осклабился перед Георгием один из пробегавших по аллее слуг, знакомый ему еще со времён, когда они сушили в степях навозно-соломенные блоки.

Гигантские столы были накрыты в гигантских залах. Тут же негромко журчали фонтаны, и с невидимых эстрад струилась неземная музыка. Вечнозеленые деревья росли сквозь мраморные полы, и в кронах их порхали райские птицы. Одетые к вечернему часу, размером с десятиэтажный дом, Боги рассаживались по освещенным мягким светом залам. Столы ломились от яств, легкие закуски сменяли одна другую, камзольные слуги размахивали опахалами, отгоняя назойливых попугаев, и настало время подавать горячее.

Несметное количество слуг суетилось между кухней и залами, затаскивая на предбожеские столы огромные тазы со свежепрожаренными тушами Георгиевых путников. На кухне повара уже постарались, отделив отточенными ножами не очень-то мясистые мякоти тел степных пришельцев от их потасканных жизнью скелетов, легкие и селезенки сварив в застывающем сейчас в желе бульоне, а почки, семенники и реберные пленки сбросив на задний двор приблудным, но породистым псам.

Орудуя серебряными ножами и двузубыми вилками, могучие боги поглощали с приправами завершающих свой путь паломников, запивая их молодым, чуть забродившим яблочным соком. Среди съеденных тушек Георгиева народа попадались и не самые свежие, изъеденные тяжкой жизнью и застарелыми степными болезнями. Кому из богов по недогляду поваров попались такие куски, у тех, случалось в течение вечера, прохватывал желудок, и им приходилось по здешней традиции выходить на задний двор и опорожняться в широколистных кустах.

Георгий вышел в сад и пошел по аллеям и дворам, огибая против часовой стрелки Дворец, как планета, вращающаяся по околозвездной орбите. В какой-то момент он чуть не вступил в свежую коричневатую жижу, к которой привык, еще складывая в далекой Розии соломенные блоки. – Из праха в прах, – сказал Георгий, и один из пробегающих по двору божественных слуг услужливо уступил ему дорогу. Вот, кажется, и всё.

Рассветало. Григорий вышел за ограду Дворца, и очередной порыв ледяного ветра пронизал его тощее тело, прикрытое лишь изношенной холщовой рубахой. Он подтянул веревку, служившую ему поясом, и пошел по каменистой тропе вверх, в дальние горы, прокалывая голые ступни об острые углы скальных пород. Сменяющие друг друга горные хребты, покрытые заснеженными жухлыми мхами, уходили вверх и чуть влево от него. Тропа, следуя за горами, тоже заворачивала влево, шла выше, и мелкие камешки то и дело вылетели из-под его израненных ног.

– Господи, не дай мне умереть, пока я мертв, – негромко сказал Григорий. Он медленно и одиноко шел вверх, вверх и вверх, и Розия исчезла за очередным поворотом, как будто ее не было ни на Земле, ни в Космосе, ни в мыслях.