Текст книги "Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц"

9
Самоубийство Владимира

Владимир выпил яд, и спазма начала душить ему горло.

Для находящихся вне Владимира сознание его стало затуманиваться, фразы его становились несвязными, ниточка пульса билась слабо и неровно. Владимир отходил, и ничто не смогло бы помочь ему, даже если бы эта помощь была ему нужна.

Сам Владимир видел ранее не виданные виды. До самого горизонта перед ним раскинулось кочковатое поле, земля там была сухая, пятна пожухлой травы чередовались с глинистыми извивами, изредка росли невысокие сосны, – на половине пути от взгляда Владимира до горизонта стояли развалины серого каменного замка. Под затянутыми тучами небом летели три или четыре птицы. Вслед за ними из-за правого края серого небосвода вылетел самолет и полетел справа налево параллельно арьеру видимого пространства. Около замка самолет сбросил ядерную бомбу, произошел взрыв, и внутри замка возникло яркое атомное свечение, потоки радиоактивного излучения заливали поле, – невидимые, но явственно ощущаемые Владимиром. – Я облучен, – подумал Владимир, – я обречен, – подумал он. Семь черных коров паслись на этом поле на вечереющем фоне. Он вернулся в комнату, – у кровати, в которой он лежал почти обездвиженный, стояла рыжая женщина. – Прогони ее, – попросил Владимир, но он был один, и никто не исполнил его просьбу осенний ветер менял белых, черных и красных женщин, играя огнями, тенями и туманами. Рыжая женщина ушла, он немного приподнялся на кровати, речь уже оставила его, он только договорил последнее слово – «незабываемо» и последнее пожелание – «галстук». Сторонний наблюдатель не мог себе представить, что в то же время в том, что осталось от Владимира, вслух читались строки:

 
Последний час последних сновидений,
смывает яд затверженную дурь,
поля пусты, свободны от рождений,
в развалинах домá, нет более сомнений,
нет более игры – я жажду откровений,
я жажду ветра из залива бурь.
 

Пульс бился, срываясь и еле прощупываясь, Владимир прижал к себе небольшую острую лопатку и стал хрипеть, дыхание потеряло ритм.

Из замка вышли два человека и пошли по направлению к нему. Один из них учил: – Всё, что ты когда-либо видел, было только бессовестным рассказом твоих знакомых, это – выдумка, которую раньше рассказали им их знакомые, а тем – … В сё, что есть – того нет. Что есть – знаем только мы двое, – но или мы дойдем до тебя по кочкам этого поля, или растаем при смене жизни.

Владимир конвульсивно дернулся, захрипел с клокотом, несколько капель слюны вытекло из уголка его рта, и больше он не дышал. Он умер, прижал к себе острую лопатку и стал ждать дальнейшего. Привыкший терпеть, он выждал несколько дней, пока его похоронили в дубовом гробу в еще непротаявшей ранней весной земле. Он был мертв, и он был готов к сопротивлению. Он переждал еще несколько недель, затем шестью ударами штыка лопаты по железным гвоздям отбил крышку уже набухшего влагой гроба и стал прокапывать сквозь глину тоннель, проход, лаз – он лежал на глубине всего около полутора метров, и такая работа была ему вполне по силам. Лаз вышел наружу за углом могильной ограды, не задев ни холм, ни брошенные на него цветы. – Восстанут мертвые из гробов, – пробормотал Владимир и вылез наружу. Перед ним лежала неизведанная земля.

Земля была абсолютно ровной и уходила вдаль до бесконечности. Горизонта здесь не было, не было и перспективы. Вся поверхность этой ровной Земли была покрыта таким же абсолютно ровным слоем сочной синей травы. Цветы, лежавшие на могильном холме Владимира, единственной возвышенности на этой земле, кристаллизовались в минералы, переменчивые в цветах и формах. Символ, стоящий над могилой, имел вид правильной n-мерной геометрической фигуры, объемное решение которой глаз Владимира, более привыкший к трехмерности, не сразу мог уловить.

Владимир пошел вперед, но ничто не изменялось – ни ровная поверхность земли, покрытая густой синей травой, ни яркое зеленое небо, ни расстояние до могилы, ни ровное освещение – на ярком небе не было солнц и лун, на земле не было расстояний и времен. Он остановился, и около него села красно-рыжая лиса, обвив себя пушистым хвостом, уложенным на мягкую синюю траву.

– Я в Аду? – спросил Владимир.

– Конечно, – ответила лиса, сейчас я вопьюсь тебе острыми зубами в задницу, и у тебя начнутся адские муки.

– Может быть, в Раю? – спросил Владимир.

– Да, в Раю. А я – архангел Джабраил с благою вестью. Слышишь, в вышѝ стройно поют хоры белокрылых ангелочков? Не слышишь? Ты ничего не слышишь, кроме гудящей в ушах абсолютной тишины. Это твое счастье – тебе и минуты не выдержать скрипа этих трогающих добрую человеческую душу звуков и чувств. Впрочем, я соврала – никто не поет в этих плоских небесах, бесконечно параллельных плоской земле. Пошли, – и лиса помчалась по синей траве, распластываясь по ней вытянутой рыжей стрелкой.

Владимир пошел следом, он шел спокойно, не быстро и не медленно, лиса неслась стремглав, но расстояние между ними не увеличивалось, – ни парадоксы Зенона, ни пределы Коши не действовали на этой земле без горизонтов и перспектив. Движение лисы и Владимира не подвергалось сомнению, – он шел, она бежала, сминая синюю траву, и в то же время картина эта была абсолютно статична, – движение не исчезло, но на одном плане зафиксировалась вся лента.

– Я, кажется, встречал тебя ранее, – сказал Владимир.

– Да, – отвечала лиса. – Я поджидала тебя за каждым углом, на каждом закате, порой я перебегала тебе дорогу, и ты сплевывал три раза через левое плечо. Однажды осенью ты сбил меня, мчась на своей машине по пустынному шоссе вдоль скошенных полей, и моя тушка долго валялась в придорожном кювете. Другой осенью мне удалось вцепиться тебе в горло и перегрызть его – черт знает, как ты живешь, давно истекши кровью. Ничто не трогает тебя?

– Я – не человек, и всё человеческое мне чуждо, – сказал Владимир.

– Да, человек – это очень плохо, – согласилась лиса.

Они продолжали движение – синяя трава под зеленым небом, могильный холм с кристаллами брошенных цветов, звездный крест в двенадцать измерений на могиле, не имеющий источников свет, стремительно стелящаяся по траве красно-рыжая лиса и Владимир, идущий без движения и конца.

– Это мой мир? – спросил Владимир.

– Это – не мир, – ответила рыжая тварь, – это – грунт. Перед тобой просто загрунтованный холст, на нем ничего не изображено. Ты же знаешь правила создания миров, знаешь опорные цифры, умеешь сгущать и истончать вибрации, умеешь идти к цели, ускользая от нее, ты безразличен к телам, чувствам и смыслам. Миры не уничтожимы, они вечны, – ха-ха, земная оговорка, – я хотела сказать: безвременны, – тебе не следует смывать их с этого холста. Закончив (или не закончив) работу – в от тебе ножичек-лопатка, – сказала лиса, передавая Владимиру серебряный нож с костяной ручкой, – им ты аккуратно подрежешь твой мир, сбросишь его с загрунтованного холста вон в тот резервуар, – лиса ткнула хвостом в неопределенном и бесконечном направлении, – и перед тобой вновь чистый холст с ровной грунтовкой – синие травы, зеленые небеса, могильный холм, – ты у мольберта и начинаешь заново.

– Что под грунтом? – спросил Владимир.

– Оставь меня в покое, – ответила лиса и исчезла, юркнув на ходу в какую-то норку в синей траве. – Твой верный путь успешно завершился, я более не нужна тебе, теперь ты сам соавтор и совладелец, даже ангелы ниже тебя, – добавила она откуда-то из-под земли и стихла.

Владимир нарисовал открытую дверь оставленного дома, три солнца, семь лун, покрасил небо в нежный розовый цвет, еще нарисовал двух солнечных жирафов в безлюдной долине, десяток цветущих яркими цветами кипарисов, создал три совершенно разумных существа – мудрый камень, лежащий у дороги на север, неторопливого бегемота, негромко читающего трактат о блёстках мироздания, и самому Владимиру неведомый агрегат, громыхающий медными поршнями, помигивающий старыми круглыми лампочками, иногда со скрипом проворачивающий какой-то диск или маховик и обладающий глубоким и заботливым пониманием тебя и твоего духа, – пустил по рельсам паровозик с тремя лучшими во Вселенной желтыми вагонами, включил негромкий звук далекого водопада, не продолжая далее, подрезал картину лисьим ножом и сбросил ее с холста в абсолютное.

Теперь он истончил вибрации и стал набрасывать их мазок за мазком на заново очищенный грунт. Он закрасил лисью траву, небо и могилу единым, почти нематериальным полем, не осязаемым чувствами и не определимым приборами. Он нарисовал двенадцать связей, ограничивающих всеволие флуктуаций в этих полях, он вылепил невидимые каналы передачи информации и энергии, отдельное сделал целым, а целое – безграничным, – он окрасил изобретенными им еще там красками – о, ли, йа – горы и реки не имеющего измерений пространства – пространством, если присмотреться, вовсе не являющимся, – он насытил пейзажи ментальностью, превосходящей Солнце и Полярную звезду, он создал на статичной картине вращение, стремительно уходящее в воронку, сохраняя положительную дивергенцию, он подрезал созданный им на холсте мир лисьим серебряным ножом, аккуратно отделил его от грунтовки и с глубочайшим отчаянием смахнул его в бескрайний резервуар. Владимир стоял перед ровно загрунтованным холстом, зеленое небо светило над его головой, синяя трава чуть пружинила под его ногами, когда он брел по ней, вдали и невдалеке одновременно маячил могильный холм с иномирными крестом и цветами.

Он медленно шел по направлению к отсутствующему горизонту, и шел ли он, стоял ли он, он был перед покрытым грунтом холстом, – с палитрой в одной руке и ножом в другой. В сущности, он был недалеко от могилы, так как перемещения не меняли расстояний на этой земле. Он ковырнул ножом грунт, ковырнул еще раз и стал дырявить и дырявить его, пытаясь докопаться хотя бы до холста. Он с упорством продолжал прорезать ножом грунт на холсте, несколько кусков дерна с синей травой отвалились в сторону, оголяя черную землю у его ног, и из этого жирного чернозема выползли два могильных червя.

Стало смеркаться. Неведомо откуда взявшийся легкий ветер стал обдувать и без того холодный его лоб. Владимир вбил в землю лисицын нож по самую костяную рукоятку, скосив при этом пучок синей травы, и пошел дальше. Трава чуть волнѝлась под этим ветром, тревога дрожала в вечереющем неземном воздухе, где-то крикнула болотная птица, – вдали показалась черная точка, и из нее навстречу Владимиру, синхронно ему, двинулась какая-то фигура. Прошел час или больше, точка на горизонте разрослась до серых замковых развалин, а фигура, двигавшаяся навстречу Владимиру, была теперь уже совсем близко – это был монах на тощем коне.

– Вот я и встретил тебя, царь, – сказал Владимир. Монах спешился, снял с крупа коня кожаную флягу, холщовый мешок и помятую жестяную кружку. Они сидели на облепленных мхом камнях – всё, что осталось от замка, – монах налил ему в жестяную кружку черного вина из фляги и вынул из мешка краюху серого хлеба.

– У меня нет добычи, нет пленников, всё, с чем я добрался сюда – моя острая лопатка, которой я пробил ход из гроба, но и она, кажется, затерялась, как только я вылез наружу, – наверное, я оставил ее в лазе, а лаз затянулся синей травой. От чего отсчитывать мне положенную тебе часть? Как невыносимо! Как невыносимо там, мой царь. Что делать мне во владениях Владыки – зачем я здесь?

– В некие незапамятные времена жил в здешних местах один многовластный, победоносный и мудрый рыцарь, владевший множеством окрестных селений и душ, – начал отвечать монах на камнях развалин. – Ежевечерне изысканнейшие кушанья наполняли его стол, добрые друзья его делили с ним ужин, лучшие певцы восхитительными голосами наслаждали их тонкий слух пением красивейших канцон, мудрецы со всех краев света останавливались в его замке, коротая с ним время за философской беседой, и прекраснейшие дамы ночевали в его покоях. На охотах он стрелял без промаха, в бою был недостижим для меча врага, а в мирное время выращивал волшебный призамковый парк с цветущими розами, медовыми акациями и причудливо изогнутыми пиниями. Он был умен, честен и справедлив. Он был добр и сострадателен. Он был заботлив к слугам своим. На закатах вдохновение посещало его, он схватывал перо и, обмакивая его в густые фиолетовые чернила, записывал на желтоватых листах бумаги с фамильным вензелем складывающиеся в его сознании, а может быть, в душе, строки белого амфибрахия —

 
—…бескрайнее небо дарует мне вечер бескрайний,
затихли и ветер, и речка, и пение птиц,
затихнет и сердце, и руки застынут навеки,
что гладили плечи твои, и скрестятся нагрудно
с свечою, бросающей блики на лоб побледневший,
всего лишь чрез тридцать иль сорок
      минувших стремительно лет…
 

Однажды он выехал из замка на сером в черных яблоках коне, спустился вдоль пологого обрыва к небольшой речушке, перешел ее вброд и неторопливо поехал по поросшему клевером полю навстречу густому дубовому лесу, освещенному последними лучами уже заходящего солнца. В тишине и закатном покое новые горизонты великих рыцарских деяний и почти неземного творчества стали открываться ему в его ясном и светлом сознании. План перестройки замка и превращения его в Университет и Сцену легко и волнующе складывался в рыцарской его голове. На опушке леса стоял ранее неведомый ему монах, одетый в грубую крупнотканую рясу, подпоясанную серой веревкой, и смотрел в сторону исчезающего во времени красного заката.

– Приветствую тебя, святой отец, – сказал рыцарь. – Я что-то не встречал тебя раньше. Ты не из наших краев?

Монах молчал.

– Я, кажется, помешал твоей молитве. Прости. Я готов подождать, пока ты закончишь моление. Я готов ждать столько, сколько тебе требуется.

Монах молчал, и неизъясненность эта становилась всё более и более тягостной для рыцаря. Монах молчал, и тишина эта была невыносимой. Легкий озноб почему-то вдруг и отчетливо пробежал по спине рыцаря. Он соскочил с коня, бросил поводья, расстегнул верхнюю застежку рубахи, но спазм не отпускал его горло, и он встал на колени.

– Кто ты, святый Боже? – прошептал рыцарь. Что-то необъяснимое стало происходить в эти мгновения, что-то сломалось во времени и пространстве в рыцарских владениях, что-то треснуло над ними в небесном послезакатном своде, и проникший сюда холодный колющий ветер ударил рыцаря по лицу.

– Иди и не греши более, – негромко сказал монах, повернулся и навсегда, навечно исчез в темнеющем лесу.

Ошеломленный рыцарь встал и побрел к силуэту тающего в приближающейся ночи замка, даже не вспомнив об оставленном на лугах коне, как и не вспомнив более о вкусе печеных перепелов, об опьянении игристым молодым виноградным вином, о блаженных ночах любви, о звенящих звуках лютни и арфы, о силе и победе, об Аристотеле и Эвклиде, о волшебстве поэзии, обо всём этом ничтожном мире, пустынном для него, бесцельном и обессмысленном для него, единственного рыцаря, быть может, могущего спастись.

Отныне жизнь рыцаря была посвящена одному и только одному – духовному строительству. Он отбросил термин «духовное спасение», так как понимал, что для того, чтобы было, что спасать, нужно было создать то, что стоило спасения. Всею своей сущностью рыцарь устремился к горнему. Как очевидно стало для него убожество человеческого бытия, погруженного в мир, столь скоротечный, что ни радости, ни горести его не стоили и атома той бесконечности, которая открывалась тому, кто еще в этой жизни взрастил в себе невидимые тела, способные существовать там – за границей безразличного ко всему тления, став частью вечности, легкости и света. Путь к такому взращиванию, как продиктовано было рыцарю, лежал через принятие осознанного страдания. Мало того что рыцарь отрезал от себя холодной сталью своего же меча все прелести земного бытия – не ел, не пил, не спал, не дышал, – ибо всё это вело в смерть во прахе, – мало того – он умышленно шел навстречу страданиям и страданиям, каждое из которых кирпичик за кирпичиком, камень за камнем складывало вокруг и внутри него новый замок – нетленный и неразрушаемый замок священного духа.

Странно, но, пройдя через отказ от всего земного, земное тело его, истончившееся и обесцветившееся, не только не ослабло и не распалось, а, наоборот, приобрело какую-то необъяснимую выживаемость – там, где прочие с неотвратимостью гибли, он чудом каким-то оставался невредимым, – пусть и испытывая в тяжелые часы мучения неизмеримо бóльшие, нежели испытывали те, которые в итоге погибали, – пусть ощущаемо вися на волоске от смерти тогда, когда другие, обреченные на скорую неизбежную гибель, не ощущали ровным счетом ничего, – и вновь и вновь выживал, и не только выживал – с каждым разом смертная его плоть становилась все неистребимей и долговечней. Он давно уже жил в скиту, наглухо в скиту, в часах ходьбы от замка, питаясь лесными ягодами и диким медом, и изредка наведывался в замковый парк, где в сухие дни обрызгивал водой одинокие, таким же чудом выжившие бутоны чайных роз.

Прошел двадцать один год. Замок уже запустел и зримо подвергся разрушению. Однажды июльским днем рыцарь вновь шел по своему парку, обмахивая специально изготовленною из лесных веток кистью серую каменистую пыль с листьев всё еще живущих роз и одичавших акаций. Время от времени под ногами у него сновали крысы из замковых подвалов, с гулким уханьем с вершины одной из башен свалился еще один подточенный ветром камень, – пустынный, безлюдный мир окружал рыцаря, – о, как он был безмерно одинок, и только в одиночестве, в глуши, без дома и мира, он был на своем месте. Тропинка, которой он шел через парк, завернула вправо, огибая заросший тиной пруд, и углубилась в непомерно разросшиеся кусты бузины, затем она выскочила на небольшую лужайку, на которой стоял еще один рыцарь, одетый в черный гарнаш и черный дорожный плащ. Встреча с незнакомцем была неожиданна, как неожиданны бывают неизбежные встречи – в заброшенном замке уже давно никто не останавливался, и случайные проезжие не забредали в эти опустошенные края.

– Кто ты? – спросил наш рыцарь у нового.

– Меня зовут Смерть, – ответил тот.

– Ты пришел за мной?

– Помилуй, – сказал черный рыцарь, – ты же знаешь, ты мне не по зубам. Такие, как ты, уходят сами, когда исполняют всё им здесь порученное и видят врата открытыми, и уходят не в смерть, а в новое рождение, но не рождение тел и обличий, а рождение новой звезды, новой пульсации в бесконечном. Нет, тебя мне не взять.

– Зачем же ты стоишь передо мной? – спросил святой рыцарь.

– Я пришел побеседовать, не более, – ответил Смерть.

– А почему ты думаешь, что я буду беседовать с тобой?

– Ты, конечно, вправе отказаться, – смиренно сказал Смерть, – но у меня есть два-три иных взгляда на твой мир – таких, что и тебя, частицу безразличной вечности, могут заинтересовать. Может быть, слово это не вполне точное, и тебя, я понимаю, ничто давно уже не «интересует», но говоря на человеческом языке, очень трудно подыскивать хоть сколько-нибудь значащие термины – все они, в сущности, бессмысленны и ни к чему не отсылают. Чтобы не мучиться в знаковом косноязычии, я употребляю первое попавшееся из более или менее подходящих.

– Что ты хочешь рассказать мне? – спросил рыцарь, кожей ощущая тревогу выше смерти.

– Послушай меня, – и Смерть повел свой рассказ. – Ты отказался от всего, что наполняет обычную человеческую жизнь – честь тебе и хвала, ибо человеческая жизнь со всем ее наполнением – изрядная гадость. Немногие, какую-либо власть и имущество имущие, прожирают эту планету, как всеядные свиньи, рождаясь и подыхая неведомо им зачем, успевая за жалкие семьдесят оборотов вокруг солнца пробежаться по выпавшим им радостям, – но и свиньям перепадают корыта отборнейших помоев. Абсолютное большинство других нищи и голодны до безумия и питаются лишь отбросами имущих. Все помыслы их о выживании, прокормлении и плясках с топаньем и гиканьем. Духовные лидеры и мудрецы ничего стоящего не знают и пережёвывают попавшие им на ученый стол осколки реальности, отбросы вѝдений, меняя в дискуссиях и учениях одну концепцию на другую, гипотезу на гипотезу, теорию на теорию, – на разных клочках земли утверждая разные единственно истинные религии и подыхая с провонявшим телом, как и немудрые, ни на йоту ни к вéдению, ни к вѝдению не приблизившись. Поэты ни о чем, кроме волнительного оформления полового акта, писать не умеют. Воины воюют за кусок своей поляны, называя его родиной, или за то, чтобы урвать кусок поляны у соседей, называя это битвой за справедливость. Все ненавидят всех, а любят только тех, кто доставляет им приятность. В общем-то, невелика заслуга от всего этого дерьма человекоземного отказаться. Была и для тебя в прежней жизни пара-тройка приятностей, но ты слез с этих наркотиков, – молодец.

Ты избрал страдание – мужественно и смело, – но ради чего? Видится мне, что ради того, чтобы, претерпев страдание, тобою же на твой в сём мире срок призванное, войти туда, где уже навеки нет страданий, нет убожества земного, нет идиотизма людского, нет шарика этого вертящегося, на меридианах и параллелях которого веками делят пирог из ангельских какашек, а есть бесконечность, вечность и бессловная всепроникающая мудрость. Ты сам станешь частью абсолютного света, войдешь во вселенский творческий процесс (а здешнее творчество – это лишь слабый отблеск того, в котором ты пребудешь, – тебе ведомо это), все космосы откроются тебе, и ангелы будут служить тебе. Ты отказался от десятка земных счастий, принял на себя страдание длиною лет эдак в пятьдесят, но там достигнешь вечной гармонии, беспредельного знания и такого «блаженства» – термин, извини, пошловатый, но я уже говорил о бессмысленности человечьих слов, а ты знаешь, о чем речь, – даже тень которого здесь недостижима. Итак, ты свернул с обычного, как будто удобного пути и пошел узкою мучительной тропой, по которой проходят лишь единицы, но ты повернул от худшего к лучшему. Что же, – значит, ты лучше других знаешь, в чем выгода. Те-то, что идут общей дорогой, ну срубят, может быть, по жизни пару жетонов, а ты сорвешь весь банк. Ты явно в выигрыше, рыцарь. Сейчас ты скажешь, что то, что ты делаешь, то, как ты живешь – в сё это уже не ради неземных блаженств, – ты живешь так, потому что другое тебе просто не нужно. Верно, но это сейчас, после стольких лет пути – в едь ты уже сейчас, еще при жизни, почти там, а там земное не тревожит ни дух, ни плоть. Но зашел-то ты туда, где ты сейчас уже есть, потому что испуг охватил тебя тогда на закате в тридцать один год от роду, – показалось тебе – нет, не показалось – у видел ты, что адский огонь приблизился к тебе, что вечная мука, вечное отчаяние, кошмар небытия мчатся к тебе в замок на колеснице незваного гостя – рыцаря Смерти, – и ты начал побег от ада, побег в жизнь вечную, в вечное и нетленное царство. Вот замок твой уже почти разрушился, но нерушимый замок стоит внутри тебя, и ни ангелам ада, ни дьявольской силе, ни самой смерти вовеки не разрушить его, не взять приступом.

Но там ли ты, рыцарь? Не за столом ли ты игорного дома, ловко выигрывая в покер счастья у одураченных земляков? – пять джокеров у тебя в рукаве, и сколько бы они ни тасовали свои колоды, какую бы жизнь и религию себе ни придумывали, за чем бы ни стремились и кому бы ни поклонялись, всё равно – им крышка от гроба и шесть гвоздей в нее, хотя бы и флеш-рояль был у них на руках, а ты, с пятью червлёными тузами, легкой лопаткой притянешь к себе сияющий нетленным золотом банчок и сгинешь от них в тончайших мирах, на девятом небе, в садах небесной Месопотамии, в тени бескрайних крыл – и счастие твое не истлеет в веках. Что же и не пострадать было, – и плетью, и веригами, – даже кровью можно было изойти, оскопляясь, – голодом изойти, оставляя свинину свиньям, – бездыханным лежать, распластавшись ниц, – только бы банк сорвать – и в небо.

Нет, рыцарь. Не свят ты, я так думаю, а умен, очень умен и хитер. А ты страдание свое и земной отказ свой прими без воздаяния жизнью райской и вечной. Прими их так – ни за что, хотя бы и за ад будущий. Ты пострадай так, чтобы ужас охватил единоплеменников твоих от твоих страданий, страдай осознанно, оскопи себя от жизни человеческой и не получи за это ничего, – ровным счетом ничего, кроме, может быть, вечной еще муки. А так – разве подвиг твои страдание и аскеза? – нет, рыцарь – это осатанелая погоня за наслаждением.

– Идем, – сказал Смерть, и они двинулись по направлению к развалинам замка.

Смерть поднимался по каменной винтовой лестнице одной из сохранившихся башен, мертвенно-бледный рыцарь следовал за ним. Они вышли на открытую площадку на вершине башни и подошли к невысокой каменной ограде. Метрах в тридцати под ними темнел высохший ров, на дне которого валялись лишь валуны ледниковых периодов и свежие обломки постоянно разрушающегося замка.

– Ну что же, рыцарь, – сказал Смерть, – теперь туда, вниз головой, на камни – и святость твоя станет безмерна, – ты принял безмерное страдание, ты лишил себя всего, ты уничтожил мысль свою, ты свершил недостижимое для смертного и свершил это не за будущее воздаяние на совершенных небесах, а лишь для того, чтобы не жить жизнью человеков, чтобы прострадать сквозь всю жизнь и погибнуть нежданно без шансов, надежд и бессмертий, без райского сада, без блаженства небесного – лишь тогда ты бескорыстен.

Рыцарь Святый подошел к краю площадки и, смотря куда-то вдаль, застыл у каменной ограды, не достигавшей и его колен. Подул ветер, и очередной камешек вылетел из ограды и упал на серый валун, разбившись в белую пыль.

– Умри греховной смертью, – сказал сзади Смерть, – умри в смятении, – не потому, что исчерпал земное и с ясным спокойствием отошел вовне, – умри в миг, когда сомнение рвет тебя изнутри, когда ты сам уже не ведаешь, что творил и творишь, когда и минуты нет у тебя, чтобы осмыслить, осознать, помолиться, – умри так, чтобы смерть твоя была орлянкой: орел – в рай, решка – в ад, умри так, чтобы последним желанием твоим был бы орел на жребии, а это уж точно стяжательство, с этим тебе в небеса не проскочить. И тогда ты чист – и перед совестью своей, и перед толпой земной, – не за пряник небесный нетленный ты страдал на грешной земле.

Рыцарь обездвижено стоял над рвом. Ветер усиливался, и камни, выбитые им из замковых башен, подчинившись силе земной тяжести, прочерчивали путь вниз, в ров, на Землю.

– Ты думаешь о том, что ангелам своим прикажет Властитель сохранить тебя, – прохохотал сзади рыцарь Смерть. – Ты думаешь, что порыв негаданно налетевшего урагана сдует тебя в твоем падении на крону, быть может, той сосны, и ты повиснешь на ней, процарапавшись в игольчатых ветках. Нет, рыцарь, – хранят того, кто в истине, а ты, самоубийственно бросившись вниз головой, да еще с надеждой на спасение – вне пути. Нет пощады, рыцарь, нет спасения.

Рыцарь медленно обернулся, но никого рядом не было. Он впервые посмотрел вниз и увидел странника в черном плаще, стоящего во рву у валунов и битых камней.

– Иди ко мне, – позвал Смерть.

Святой рыцарь стоял на вершине сторожевой башни, ветер стих, полуразрушенный замок серел на начинающем вечереть небе, птица пролетела на фоне заката слева направо, и наступила во всём мире тишина. Владимир пошел дальше. Вот и монах на тощем коне пропал позади, подернувшись дымкой наползающего на развалины тумана, и синие травы стали вечерне темнеть, и зеленое бессолнечное небо стало окрашиваться красными послезакатными полосами. Ночь наезжала, – Владимир уже миновал и форпост, и клены у окраины засыпающего поселка, и придорожные огоньки на деревянных фонарных столбах, маячившие на знакомой дороге в сгустившейся тьме. Он спустился с холма, вошел в ночной город моей юности и пошел по весеннему бульвару с только-только проступившей зеленью и запахом первых высаженных в клумбы цветов. На безоблачном фиолетовом небе мигали три звезды – Венера, Марс и Юпитер, и каждая из них вонзала на равном расстоянии по лучу в пылающее земное кольцо, замыкающее дом Владимира. Короткая весенняя ночь заканчивалась, он подошел к окну, отодвинул занавеси и посмотрел вниз – под ранним утренним еще серым небом проскакивали по улицам первые автомобили. – И смерть не берет меня, – сказал Владимир и пал ниц пред Всевышним.