Текст книги "Альманах всемирного остроумия №1"

Через десять минут бульвар опустел, и публика ломилась в двери концертной залы. Билеты за тройную и четверную плату были все распроданы. Привратник начал впускать публику без билетов за упятеренную цену. Лаблаш, стоя на бедной дощатой эстраде, с нотами в руках, среди двух рядов сальных свечей, пел, и публика, за четверть часа перед тем беспечно гулявшая по бульварам и невнимательная, осыпала теперь артиста рукоплесканиями.

* * *

Музыка к «Суду Мидаса», сочиненная Гретри, была освистана при дворе и одобрена в Париже. По этому поводу Вольтер послал этому знаменитому композитору следующее четверостишие:

 
«La cour dénigre tes chants
Dont Paris disait merveilles,
Gretry, les oreilles des grands
Sont Bouvent des grandes oreilles».
 

* * *

Известно, что Клеопатра, чтоб избегнуть стыда следовать в Рим в триумфе, заставила аспида ужалить себя в грудь. В трагедии Мармонтеля[113]113
  Мармонтель, Жан Франсуа (1723–1799) – известный французский писатель эпохи Просвещения, участник «Энциклопедии».


[Закрыть] «Клеопатра» был представлен этот момент, и аспид, которого употребляла в дело актриса, исполнявшая роль Клеопатры, был превосходный автомат работы Вокансона, сделанный до того хороню, что когда он выпускал жало, то слышался легкий свисть. По окончании спектакля у кого-то спросили его мнение о пьесе. Он отвечал так же тонко, как и ядовито: «Я разделяю мнение аспида».

* * *

На Берлинском театре давали оперу «Олимпия». В торжественном марше второго действия выходит на сцену слон, в ногах которого запрятаны были четыре статиста. Левая задняя нога слова маршировала не в такт, забегала вперед и даже делала престранные скачки и кабриоли[114]114
  Кабриоль – удар ногой, делаемый вовремя прыжка в конце каденции, когда тело находится в воздухе.


[Закрыть]. – «Да что ты там разбушевался, – сказала правая задняя нога, – иди в такт, а не галопируй». – «Эх, братец, я отсюда через дырочки в ляжках слона вижу мою подругу в райке: ей ведь интересно видеть, как я могу разнообразно играть мою роль». – «Роль левой задней ноги слона, – сказала опять правая нога, – а все-таки иди смирнее и не пляши для твоей любезной. А то ей-ей пожалуюсь режиссеру, и ты не получишь условленной платы, на которую мог бы знатно угостить твою подругу пивом и кровяной колбасой».

* * *

На сцене театра Бомарше давали однажды водевиль, в котором должен был являться осел, разумеется, искусственный, но приводимый в движение двумя человеками, заключенными в его туловище. Один заставлял действовать передние ноги, а другой задние и так как в начале пьесы осел должен долгое время стоять смирно, фигурантам наскучила такая стоянка и ради развлечения они шепотом начали беседовать. В это время всю Европу занимал итальянский вопрос, и наши двигатели ослиных ног принялись рассуждать о необходимости войны; но мнения их были совершенно противоположны, завязался спор, противники горячились и, забыв в каком месте находятся, они вступили в рукопашный бой, отчего все четыре ноги осла пришли в такое неестественное движение, что вдруг шкура лопнула, и глазам удивленных зрителей представились два раскрасневшиеся как вареные раки бойца. Их с трудом могли разнять, но директор также подал на них жалобу за разорванную шкуру осла; но к сожалению, неизвестно чем кончилось это дело.

* * *

Очень знаменитый английский танцор, приехав в Париж, явился с визитом к славному танцору Марселю и сказал ему: «Я явился к вам, чтоб засвидетельствовать вам то почтение, которым вам обязаны все люди вашего ремесла; позвольте мне протанцевать, пред вами и воспользоваться вашими советами». – «С удовольствием», – отвечал ему Марсель. Англичанин тотчас начинает выделывать труднейшие па и бесчисленные антраша. Марсель долго смотрел на него и вдруг воскликнул: «Я вижу, милостивый государь, что во всех странах скачут, но танцуют только в Париже».

* * *

Актриса Клерон[115]115
  Фретильона – прозвище известной французской артистки, танцовщицы и певицы Клерон (1723–1803), ставшее именем нарицательным.


[Закрыть], знаменитая Фретильон, славившаяся на французской сцене XVIII века, отказавшись показаться на сцене с актером, который ей не нравился, была приговорена к месячному тюремному заключению. Когда ей объявили это решение, она отвечала с совершенно театральным достоинством: – «Король может располагать моею свободой, моим имуществом, даже моею жизнью. Но он не имеет ни малейшего права на мою честь». – «Вы правы, – отвечал придворный, которому она давала этот блестящий ответ, – потому его величество будет иметь осторожность не касаться вашей чести, так как он хорошо знает, что пароль теряет свои права там, где нечего взять».

* * *

Представления театра Водевиль, после пожара 1838 года, возобновились в зале Кооре-Спектакль, на бульваре Бон-Нувелль. В одной сцене, где оба действующих лица должны были присесть, на сцене оказался один только стул. Арноль нашелся и, подавая стул своему собеседнику, сказал: – «Извините, мы переезжаем».

* * *

Новая актриса, играя в Лондоне роль леди Анны в трагедии «Ричард III» и забыв свою роль, несколько раз повторяла слова: – «Ах, когда я успокоюсь?» – «Никогда, если не заплатишь тридцати шиллингов, должных мне!» – закричал из партера один из ее заимодавцев.

* * *

Мецетин, старинный актер итальянской комедии, пришел, как говорят, в театр, спрятав что-то под плащом. Арлекин спрашивает его: – «Что несешь?» – «Кинжал», – отвечал Мецетин. Арлекин обыскивает его и, видя, что это бутылка вина, осушает ее и, отдавая Мецетину, говорит: – «Я тебе дарю ножны».

* * *

В парижском театре лакей вошел в одну ложу и сказал сидевшей в ней даме:

– «Сударыня, ваш муж поражен апоплексическим ударом».

Дама встала и по спешила выйти из ложи. Вдруг она вернулась и сказала капельдинеру:

– «Боже мой! в испуге я совсем забыла взять контрамарку».

* * *

Известный в Англи своими остротами граф Дорсей, будучи однажды с графиней Блессингтон в театре, увидел в одной ложе писательницу мисс Ландон, на голове которой был черный ток с белым пером. «Посмотрите, – воскликнул граф, – против нас сидит мисс Ландон с чернильницей и пером на голове».

* * *

Раз как-то знаменитая певица Каталани[116]116
  Андже́лика Катала́ни (итал. Angelica Catalani, по мужу Valabrègue; 1780–1849) – итальянская певица. Дебютировала в Венеции в 1795 году. Её выступления проходили с громадным успехом во всей Европе.


[Закрыть], собираясь петь в одном концерте, в зале Итальянского театра в Париже, сказала своему мужу г-ну Валабриту: – «Надобно понизить фортепиано, а то я не могу петь; но прошу вас, чтобы это было сделано к сегодняшнему вечеру». – Наступал вечер, и г-жа Каталани явилась перед публикой, но уже при первых звуках заметила, что строй фортепиано заставляет ее петь гораздо выше обыкновенного. Нисколько не смутившись, она, как искусная певица, удачно преодолевает это затруднение и кончает арию среди страшного грома рукоплесканий восторженных слушателей. Сойдя со сцены, она с сердцем говорит своему доброму мужу, совершенному профану в музыке: – «Я вас просила понизить фортепиано, а вы нисколько не позаботились об этом». – «Как не позаботился? Я сам был при том, когда его понижали и готов вам это доказать». Г-н Валабрит посылает за машинистом и спрашивает его: – «На сколько вы понизили фортепиано?» – «На полтора вершка», – отвечаете машинист. – «Ну кто прав, сударыня?» – торжественно спрашиваете муж. Г-жа Каталани пожала плечами и, обратясь с тому же машинисту, приказала сделать под укороченные им ножки подставки, во вместе с тем послала за своим настройщиком и велела ему понизить тон своего инструмента.

* * *

Артист Сантейль имел привычку возвращаться домой иногда гораздо позже, чем обыкновенно желают того портье, т.-е. привратники. Раз, явившись к своему дому около двух часов утра, Сантейль постучался в ворота, но привратник, вместо того, чтобы отпереть тотчас, объявил запоздалому жильцу, что, по новому распоряжению домовладельца, ворота запираются с этого дня в двенадцать часов аккуратно и могут быть отперты не раньше, как на другой день в шесть часов утра. После долгих увещеваний и просьб, оставшихся бесплодными, жилец решился прибегнуть к последнему и самому верному средству. Оп просунул под ворота приличную монету и они растворились как бы по мановению волшебной палочки. Сантейль, сделав несколько шагов по лестнице, вдруг как будто бы вспомнил, что оставил книгу на скамье, на которой ожидал, пока его пустят. Привратник, расположенный к услужливости недавним подарком, вышел на улицу, а жилец, воспользовавшись этим временем, быстро сбежал с лестницы и запер ворота, Полуодетый страж, не найдя книги, воротился и начал стучать. «Хозяин не велел никого пускать между двенадцатью и шестью», – отозвался Сантейль. – «Помилуйте, сударь, да ведь я же отпер!» – «И а тебе отопру, пожалуй, только за ту же цену». Портье почесался, но делать было нечего, возвратил монету.

* * *

B одном провинциальном, даже уездном городишке вo Франции, на маленьком местном театре давали какую-то пьесу, написанную по случаю наполеоновских побед, в ходе которой на сцену являлся ни с того, ни с сего орёл. Провинциальный Вокансон не сумел сделать искусственного орла, а живого в наличности не имелось, почему мэр города и общины, по совещании с антрепренером этого театра, распорядился вместо орла пустить на сцену черного индейского петуха, который как только увидел себя в таком ярком освещении, то вздумал разыгрывать роль орла без всяких шуток, почему употребил в дело свои крылья и долетел прямо в ложу, занимаемую мэром о своим семейством. Оркестр или скорее капельмейстер, думая угодить мэру, вдруг заиграл известную арию: «Оù peut on être mieux qu’eu sein de sa famille?» т. е. «где может быть лучше, как не в среде родной семьи?» При всей благонамеренности действия услуга, оказанная в этом случае мэру оркестром или капельмейстером оркестра, оказалась очень нe кстати, потому что городские шутники стали говорить, что и индюк, сидящий в ложе мэра, принадлежит к его семье, правду оказать, как и глава её, не отличаемся большим развитием и умом.

* * *

Жулковский, известный комик варшавского театра, подшутил однажды над каким-то франтом. «Я не позволю вам шутить надо мною, – крикнул франт, – я вызываю вас на дуэль». – «Очень хорошо, – хладнокровно ответил Жулковский, – но я другой дуэли не принимаю, как только на огнестрельном оружии». «Тем лучше, это скорее к результату», – сказал франт. Назначено было время и место. Жулковский добыл из какого-то вельможного, проданного за долги, замка старую пушчонку, много лет стоявшую вместе с своею подругою, другого пушкою, на террасе этого барского загородного жилища, запряг в нее шестерик лошадей и отправился, сидя на пушечном лафете, туда, где назначена была дуэль. – «Будемте же стреляться», – сказал он франту. «Ну, я вам говорю решительно, – отвечал последний, – один из нас должен здесь остаться». – «Так останьтесь, вам делать-то нечего, а у меня на руках репетиция завтрашнего спектакля, так я поеду честно назад. Поворачивай-ка, брат, коней», – сказал он кучеру, снова уселся на лафет и преспокойно уехал.

* * *

Некий оперный певец, при порядочном состоянии, имел обыкновение являться в театральную контору за получением жалованья прежде других. Однажды, когда он пришел в контору, главный кассир сказал ему: «Вам надо нисколько подождать, милостивый государь, справедливость требует удовлетворить прежде тех, которые плачут (понимая трагическую труппу), а потом уже тех, которые поют».

* * *

Странствующая труппа немецких актеров, приехав в Регенсбург, устроила свой театр в ветхом сарае на скотном рынке города. Стали играть трагедию Шиллера «Разбойники». В ту минуту, когда Карл Моор слышит жалобные стоны своего отца ив подземелья, проходило мимо походного театра стадо быков. Одно из этих животных, приняв театральный сарай зa свой хлев, вошло через задние двери на сцену, повалило рогами нисколько кулис и остановилось пред зрителями. Карл Моор, думая, что привидение появилось из башни, закрыв лицо руками, закричал: «Вечное правосудае!.. это мой отец!»

* * *

В небольшом городке давали трагедию, которая была так плоха, что при представлении ее в театре поднялся ужасный шум. Полицейский комиссар, для восстановления тишины, спросил: «Желал бы я знать, кто причина этого шума?» – «Вот этот шалун, – сказал какой-то шутник, указывая на автора».

* * *

Кто-то сказал об актрисе Дежазе (начала XIX столетия), что она, не будучи хороша, украшает собою все, что имеет на себе. Услыхав это, Дежазе отвечала ему: «Ах, милостивый государь, зачем я не так сильна, чтобы взять вас себе на плечи!»

* * *

Какая-то актриса появилась на сцене в самой середине зимы в платье, украшенном живыми цветами. «Ах, Боже мой! – сказала ей Coфия Арну[117]117
  Мадлен Софи Арну́ (фр. Madeleine-Sophie Arnould; 1740–1802) – французская актриса и певица, считавшаяся лучшим сопрано своего времени.


[Закрыть], – вы имеете вид теплицы».

* * *

Удивлялись в присутствии д’Аламбера[118]118
  Жан Леро́н Д’Аламбе́р (фр. Jean Le Rond D'Alembert, 1717–1783) – французский учёный-энциклопедист. Широко известен как философ, математик и механик.


[Закрыть] тому, что оперные певицы редко составляют себе значительное состояние, между тем как нет ни одной танцовщицы, которая не была бы обременена имениями. – «Это, – отвечал академик-геометр, – необходимое следствие законов движения».

* * *

Один драматический писатель имел обыкновение в тот день, когда шла его новая комедия и если она не удавалась, отправляться с некоторыми из своих друзей в трактир ужинать. Утром, после репетиции своей драмы «Агитаторы», он спросил у своей дочери, которой не было еще десяти лет, мнение о пьесе. – «Ах, папаша! Сегодня вечером вы можете идти ужинать в трактир».

* * *

Кто-то говорил драматическому писателю после представления одной из его пьес: «Друг мой, вы дурно воспользовались временем для представления: груша не спела!» – «Это, однако ж, не помешает ей упасть», – отвечал писатель.

* * *

Остроумие и юмор из русского театрального мира

Знаменитая русская трагическая актриса Катерина Семеновна Семенова[119]119
  Екатерина Семеновна Семенова – знаменитая русская драматическая актриса (1786–1849). «Природа одарила ее всеми средствами, которыми может блистать артистка, – писал в XIX веке биограф А. А. Ярцев. – Она представляла совершенный тип древнегреческой красавицы и для трагических ролей была идеалом женской красоты». В 1827 году Семенова переехала в Москву. В мае 1828 года она обвенчалась с князем Гагариным после 15 лет совместной жизни. Последнего ребенка, сына, князь не признал, не дав ему ни своей фамилии, ни титула. В феврале 1849-го знаменитая актриса, жившая в наемной квартире, слегла в тифозной горячке и † в возрасте 62 лет… Есть сведения, что в последние грустные годы великой актрисе помогала ее бывшая соперница – Колосова.


[Закрыть], вышедшая замуж за князя Гагарина, когда он овдовел, играла в старинных трагедиях с удивительным совершенством и приводила в восторг всех зрителей. Однажды она играла с особенным одушевлением и мастерством в «Гофолии». Театр, казалось, дрожал от рукоплесканиий самых восторженных и вполне заслуженных, потому что в те времена публика была, не по нынешнему, очень скупа на аплодисменты. Вдруг, превосходя самый гром рукоплесканий, из райка, с самой высоты, раздался необыкновенно зычный, ясный и отчетливый на всю залу возглас: «Урра, Семениха, урра! Молодец-баба! пуд лучшей черкасины жертвую с моим удовольствием!» Оказалось, по наведенным немедленно справкам, что орал так из райка не кто иной, как тот мясник, который поставлял госпоже Семеновой для ее стола мясной товар.

* * *

Выходя из театра после представления одной довольно пошлой комедии, в сюжете которой главную роль играла табакерка, граф Блудов[120]120
  Граф Дми́трий Никола́евич Блу́дов (1785–1864) – русский литератор и государственный деятель, министр внутренних дел.


[Закрыть], которого приводил в негодование всякий знак отсутствия изящного вкуса в сочинителе, сказал кому-то из приближенных: «Вот пьеса, в которой больше табаку, чем соли».

* * *

В царствование императора Павла находился в Петербурге Август Фон-Коцебу с своим семейством – один из самых плодовитых драматических писателей. Он знал прекрасно сцену и в то же время изгибы человеческого сердца; в драмах своих он заставлял зрителей, попеременно, то плакать, то смеяться. Коцебу уезжал на несколько месяцев за границу. Незадолго перед его возвращением в Россию, он на отдельном листке со знаком был обвинен в сочинении вредной, в полицейском отношении, драмы, «Граф Беньевский», и по выезде из Кенигсберга, прямо с границы нашей, был отправлен, по повелению государя, в Сибирь, где Коцебу провел целый год. В Сибири он продолжал постоянно заниматься драматическими сочинениями и в 1800 году написал небольшой исторический анекдот: «Лейб-кучер императора Петра III». Эту пьесу Коцебу прислал Мире, содержателю немецкого театра в Петербурге. Она была представлена в немецком театре и не произвела никакого впечатления. Приятели Коцебу похлопотали перевести эту пьесу на русский язык. Драма «Лейб-кучер» была играна в первый раз на русской сцене 26 августа 1800 года. Здесь пьеса эта имела блестящий успех. В ней особенно был замечен публикой и приветствован рукоплесканиями разговор столяра Леберехта с царским кучером Дитрихом: – «Как? государь русский снял перед тобою шляпу?» – «Да, он у нас кланяется всем честным людям. Государь и мне кланялся». – Эта драма долго не сходила со сцены. Она была напечатана в том же году и, с высочайшего соизволения, посвящена императору. «Лейб-кучер» очень ему понравился и переводчик, Краспопольский, получил драгоценный перстень. В то же время император Павел повелел возвратить Коцебу из Сибири и пожаловал ему золотую с бриллиантами табакерку. Когда Коцебу приехал в Петербург, ему приказано было явиться в Гатчину. Император принял его очень милостиво и, представляя императрице Марии Федоровне, сказал: «Voila a présent c’est un de mes meileurs sujets». Коцебу был назначен директором Немецкого Петербургскаго театра.

* * *

В комедии «Капниста «Ябеда» есть, между прочим, застольная песня, которую председатель гражданской палаты Кривосудов поет с членами палаты, своими товарищами:

 
Бери! большой в том нет науки,
Берн, что только можно взять!
На что ж привешаны нам руки,
Как не на то, на то, чтоб брать?..
Брать, брать!..
 

Рассказывали, что петербургские подьячие были страшно обижены этой пьесой вообще, а этой песнью в особенности, так что надо было на некоторое время пьесу запретить, а личность автора окружить разными петербургскими предосторожностями.

* * *

Замечательно было первое пpeдcтaвлeниe трагедии Княжнина: «Росслав». Публика пришла в восторг и потребовала автора, которому хотела выразить свою признательность а симпатии. Но так как поощрение такого рода было еще в то время новостью, то поставило Княжнина в недоумение. Дмитревский нашелся при этом случае: он вышел на сцену и объяснил, что для автора восхитительно лестное благоволение публики, но как в театре его нет, то он, Дмитревский, в качестве его знакомого и друга, осмеливается за него принести благодарность публике. Раздались громкие рукоплескания, и с этого времени, когда пьеса ознаменовывалась успехом, стало принято за обыкновение вызывать автора.

* * *

Потемкин, выходя из театра после первого представления Фонвизинского «Недоросля» и увидав сочинителя, сказал: – «Умри теперь, Денис или хоть более ничего уже не пиши! Имя твое бессмертно будет по этой одной пьесе».

* * *

В царствование императрицы Екатерины II кадеты занимались представлением французских трагедий под руководством бывшего тогда здесь знаменитого парижского актера Офрена. Государыня сама нередко посещала эти представления и всегда приказывала наставнику, тогда уже почтенному старцу, страстно любившему свое искусство, садиться в первом ряду кресел. Офрен в восторге нередко забывал, где сидит, и забавлял государыню своими простодушными восклицаниями. Сказывают, что он однажды, слушая монолог в «Магомете» (которого играл П. С. Железников), говорил отрывисто, но довольно таки громко: «bien! tеs-bien! comme un dieu! comme un ange! Presque comme moi»[121]121
  Т. е. «хорошо, очень хорошо! Словно божество какое! Словно ад! Почти так, как я!»


[Закрыть].

* * *

Актер Плавилыциков, одаренный необыкновенным талантом, часто увлекался желанием во что бы то ни стало нравиться большей части публики и (как то впоследствии делал Вас. Андр. Каратыгин), исторгал рукоплескания райка неумеренным криком в топаньем. Все, принимавшие в нем участие и в особенности товарищ его, Померанцев, старались внушить ему более умеренности, совместной о требованиями истинного искусства. Однажды он решился последовать их благонамеренным советам. Представляя «Титово милосердие», Плавильщиков играл роль Тита с величайшим старанием, правильно, умеренно, благородно. Друзья его и товарищи, стоявшие за кулисами, восхищались его игрою и по окончании первого акта осыпали его нелицемерными похвалами. Начинается второе действие. В средине второго действия Плавильщиков подходит на сцене к актepy Жебелеву, игравшему роль Секста, и спрашивает его: – «Каково?» – «Превосходно!» – отвечает Жебелев. – «Превосходно! А публика молчит: ни разу не хлопнула. Вы хотите меня погубить вашими советами. Но хочешь ли, я тотчас помирюсь с публикой? Смотри и слушай!» – Он выступил вперед, взмахнул руками, ударил себя в грудь и по-бычачьи заревел свой монолог. Раздались громкие рукоплескания невежественного и безвкусного большинства публики и, к сожалению, еще более утвердили Плавильщикова в необходимости употреблять особенные средства, чтоб приноровиться ко вкусу большей части русской публики.

* * *

Один из актеров бывшей ярославской труппы, во времена Екатерины II, дебютируя в Петербурге в роли Веверлея[122]122
  Веверлей – это Уэверли, герой одноименнного романа Вальтера Скотта.


[Закрыть], играл очень плохо и не понравился публике. В то самое время, когда по ходу пьесы жена Веверлея, упрекая его в страсти к картежной игре, говорит ему: «Не играй больше!», партер захлопал, закричал, «браво!» и повторил слова: – «Не играй больше!» – Актер послушался этого совета и оставил сцену, на которой ему не везло, по той причине, что он залез не в свои сани.

* * *

Известный актер Александринского театра русской сцены и автор многих более или менее удачных водевилей, основанных преимущественно на каламбурах, Петр Андреевич Каратыгин был из числа тех русских актеров, которые пользовались особенно милостивым к себе расположением покойного императора Николая Павловича. Каратыгин был большой охотник до русских каламбуров, некоторые из которых ему удавались превосходно, почему вел. князь Михаил Павлович, сам страстный каламбурист, иногда говорил случаю какого-нибудь русского каламбура, удачно исполненного Каратыгиным: – «Ах, злодей Каратыгин, перебил у меня каламбур, потому что ведь правда, «les beaux esprits se rencontrent»[123]123
  Les beaux esprits se rencontrent. – по-русски примерно: свой своему поневоле брат.


[Закрыть]. – Раз съехались русские актеры в Зимний дворец для представления там. Перед началом спектакля обыкновенно им отводили особые комнаты для приготовления и ожидания; но на этот раз какими-то судьбами поместили их временно ни более, ни менее как в прачечной, просторной, но неудобной. Узнав об этой негостеприимной и неучтивой ошибке, государь нашел нужным извиниться в качестве хозяина дома перед своими драматическими гостями. – «Не беспокойтесь, ваше величество, – сказал Петр Андреевич Каратыгин с обычною своею улыбкой, – ведь нас только хотели поласкать (полоскать). – Государь благосклонно принял каламбур и сказал Каратыгину: – «Каламбур; а ведь брат-то (Вел. Кн. Михаил Павлович) в иную пору у тебя этот хлеб отбивает». – «Мы за хлебом не стоим, государь, – заметил Каратыгин, – лишь бы соль нам осталась».

* * *

На другой день после первого представления «Бригадира» Фонвизина, тогдашний актер Рахманов имел дело в каком-то присутственном месте. Сторож не впускал его в судейскую, требуя, чтоб он объявил свой чин. Рахманов отвечал ему: – «Вчера, братец, я был бригадиром, а завтра не знаю чем пожалуют». – «Извольте, ваше высокородие[124]124
  Бригадир – военный чин V класса в Табели о рангах, существовавший с 1722 по 1799 г. и занимавший промежуточное положение между полковником и генерал-майором.


[Закрыть]», – вскричал старый служивый и растворил двери в присутствие.

* * *

В 1822 году 18 сентября, в русском театре совершилось довольно скандалезное происшествие. Давали в этот вечер трагедию Озерова «Поликсену», Екатерина Семеновна Семенова руководила в это время Мар. Азаревичеву, в приготовляемых ею ролях молодых принцесс в трагедии. Нельзя было отказать молодой актрисе в даровании, талант её значительно уступал таланту Алек. Мих. Колосовой, появление которой на сцене в подобном амплуа было явлением замечательным. Колосова, была актриса в высшей степени образованная и с прекрасными дарованиями от природы. В великой нашей артистке Семеновой, которой, казалось, не оставалось желать ничего более, поселилось какое-то недоброжелательство к Колосовой; пользуясь ее отъездом за границу, она хотела ее заменить другою. В. А. Каратыгин в первый раз играл в трагедии «Поликсена», с Семеновой, роль Пирра; она представляла Гекубу; Азаревичева – Поликсену, Валберхова (Мар. Ив.) – Кассандру и Брянский – Агамемнона. Трагедия была сыграна на славу; театр был полон; прием Каратыгина в роли Пирра был чрезвычайный: зала оглашалась беспрестанно рукоплесканиями после его монологов, в это возродило в Семеновой зависть. По опускании занавеса окончательно, публика начала вызывать Каратыгина; Семенова, привыкшая разыгрывать сценическую повелительницу, вывела Азаревичеву и, отступив на несколько шагов назад, безмолвно тем самым показала публике, что слава этого приема должна относиться к ее ученице. Многим любителям театра это не понравилось, и несколько голосов закричали: – «Азаревичеву не надо»! – Когда произошел шум в театре, Павел Александрович Катенин[125]125
  Катенин Павел Александрович (1792–1853) – русский поэт, драматург и критик. Служил в министерстве народного просвещения, участвовал в войнах с Наполеоном…


[Закрыть] громко заметил, что «не следовало Азаревнчевой выходить, ведь никто ее не звал, и что это дерзость со стороны Семеновой и значит смеяться над публикой». Такое заключение Катенина, которого Семенова не любила за его руководство Каратыгина, было передано ей в тот же вечер с прибавлениями, как это всегда водится. Приняв это близко к сердцу, раздраженная гневом Гекуба, с горькими слезами едет к Милорадовичу и объясняет все произошедшее накануне. Император был за границею. Милорадович донес государю на Катенина, который за эту выходку поплатился своей карьерой.

* * *

Это было зимою 1854 г. в Петербурге. В одном обществе некий меломан, считавший себя, без всякого на то права, великим знатоком музыки, заметил, что музыка Глинки (М. И.) на песню «Гуди, ветер!» целиком заимствована из малороссийского мотива и что Глинка присвоил себе чужое. На это М. И. Глинка отвечал: «Действительно, музыка на песню «Гуди, ветер!» (слова Забелы) сочинена мною, а если она похожа на народный малороссийский мотив, то я в этом насколько не виноват: на то это и песня малороссийская; ежели же была бы она песнью тирольскою, например, или нормандскою, то мотив ее не был бы малороссийским, а был бы или тирольским или нормандским».

* * *

В октябре 1840 г. давали только что поставленную тогда на сцену оперу «Жизнь за царя». Знаменитая Паста[126]126
  Giuditta Angiola Maria Costanza Pasta (урожденная Негри; 1797–1865 г.), – знаменитая итальянская оперная певица-сопрано; считается одной из величайших оперных певиц, сопрано которой сравнивают с голосом Марии Каллас ХХ-го века.


[Закрыть] была в театре и когда Петрова с аккомпанементом четырех виолончелей запела незабвенную арию Вани: «Ах, не мне бедному», слезы выступили на глазах итальянской примадонны, и она, обратившись к М. И. Глинке, бывшему в это время в ее ложе, сказала с чувством: «О! как хорошо плачут эти виолончели».

* * *

Неизвестно, по какой причине, по внутреннему ли искреннему убеждению или под влиянием недоброжелательности и зависти, но только граф Вильегорский, отличный музыкант, заслуживал общее уважение в музыкальном мире, постоянно преследовал своей критикой оперу «Руслан и Людмила» и, нисколько не стесняясь присутствием в обществах самого автора, постоянно повторял вслух: «Это совсем неудавшаяся опера», Однажды, когда этот оскорбительный отзыв был произнесен уже в сотый раз над ушами композитора Глинки, терпение последнего окончательно лопнуло, и он, обратясь к присутствующим, сказал громко: – «Господа! конечно никто здесь не оспорит моего мнения, что граф М. Ю. Вильегорский один из лучших музыкантов нашего времени?» – «Конечно!» – раздалось единогласно. – «Теперь, положа руку на сердце, граф, скажите откровенно, согласились ли бы вы подписать свое имя под моей оперой?» – «С величайшим удовольствием!» – необдуманно, но откровенно произнес граф. Глинка улыбнулся. – «Так позвольте же и мне быть довольным своим трудом». – С тех пор дерзкие выходки Вильегорского прекратились.

* * *

Знаменитый пианист Лист, в бытность свою в Петербурге, хорошо сошелся с М. И. Глинкой, оперу которого «Руслан и Людмила» в это время только что поставили на сцену. Он отзывался об ней весьма одобрительно и на опасения композитора, что опера эта не выдержит в зиму более 30 представлений, он возразил: – «А «Фрейшюц» Вебера в первый сезон имел только 16 представлений». – «По моему Вебер сделал важную ошибку, – сказал Глинка, не любивший почему-то этого сочинителя, – в том, что он в первой позиции излишне часто употребил доминант-септим аккорд». – «Яс вами в этом не согласен, – отвечал Лист, улыбаясь, – но вы с Вебером похожи на двух влюбленных рыцарей, ухаживающих за одной красавицей».

* * *

Однажды, в Павловске, известный писатель Фаддей Бенедиктович Булгарин что-то продолжительно шептал на ухо Герману, управлявшему в то время оркестром, и публика начинала скучать слишком длинным антрактом. Замечая это явное неудовольствие слушателей, М. Глинка подошел к Герману и сказал ему полушутя-полусерьезно: – «Полно, не слушайте его, он ничего понимает в музыке». – Это так взбесило самолюбивого Булгарина, считавшего себя энциклопедистом и еще больше меломаном, – что он поссорился с Глинкой и в отмщение напечатал в «Северной Пчеле» статью против артистов, участвовавших в постановке оперы «Руслан и Людмила», составив ее таким образом, что она вмела вид, будто исходит из уст самого Глинки. Это была гнусная клевета, но артисты обиделись, напустилась на бедного композитора и грозили уронить совсем его оперу. На этот раз их уговорили, однако неприятное впечатление оказало свое зловредное действие в самый день представления: опера шла плохо, знаменитая Петрова сказалась больной, и ее заменила хотя талантливая, но еще очень слабая певица, воспитанница Петрова, которая провела свою партию без всякого воодушевления. Публика осталась очень холодна к новому творению и хотя раздалось несколько недружных аплодисментов, но в то же время послышалось дерзкое шиканье. Глинка был в ложе генерала Дубельта и, услышав это пошлое выpaжeниe неудовольствия невежд, несмотря на свое грустное волнение, спросил улыбаясь: «Выходить ли мне на такой вызов?» – «Иди, – сказал генерал, – Христос страдал более твоего».

* * *

Михаил Глинка не любил Петербурга, климат которого действительно был вреден его здоровью; но, главное, он вынес в этом городе столько неприятностей, неудач, оскорблений во время постановки своей прекрасной оперы «Жизнь за царя», что отвращение его к нашей северной столице вполне понятно. Когда в последний свой отъезд из Петербурга в 1856 г. Глинка прощался у заставы с сестрой Л.Н.Шестаковой и В.В.Стасовым[127]127
  Влади́мир Васи́льевич Ста́сов (1824–1906) – русский музыкальный и художественный критик, историк искусств, архивист, общественный деятель.


[Закрыть], его провожавшими, знаменитый путешественник произнес эти пророческие слова: «Когда бы мне никогда более не видать этой гадкой страны!» Действительно, Глинка живой уже не возвращался в Петербург.[128]128
  В 1856 году Глинка уехал в Берлин. Там он занялся изучением творчества Дж. П. Палестрины и И.С. Баха. В том же году Глинка написал музыку на церковнославянские богослужебные тексты: Ектению и «Да исправится молитва моя» (для 3 голосов). Михаил Иванович Глинка скончался 15 февраля 1857 года в Берлине и был похоронен на лютеранском кладбище.


[Закрыть]

* * *

15 ноября 1817 года возвещен был спектакль в бенефис вдовы актера Яковлева и двух малолетних его детей: «Гораций», трагедия и «Встреча незваных в 1812 г.», опера-водевиль. В афишах между прочим значилось: «в последней пьесе первый актер российского театра Иван Афанасьевич Дмитревский по любви к своему воспитаннику, покойному Яковлеву, и в уважение его памяти, не взирая на престарелость свою, будет представлять роль дядьки и управителя графа Радугина». Однако ж, по внезапной болезни, Дмитревский, стоявшей одной ногой в могиле, не мог принять участия в этом спектакле. Вся труппа была на сцене в заключительном дивертисменте, и Самойлов пел куплеты в честь великого актера, сочиненные князем Шаховским, которые растрогали до глубины души зрителей. Публика, весьма многочисленная, показала свое единодушное сочувствие в этом случае. Из многих эпитафий, написанных на смерть Яковлева, признается за лучшую сочиненная бывшим товарищем Пушкина – Илличевским: