Текст книги "Вираж (сборник)"

3. Чего ради?

– Ну, спрашивается, за каким дьяволом ты это слепил? – Жека презрительно беломорину перекинул из одного угла в другой.

Это я про его рот. Надо признать, что я ему в него смотрел. И в прямом и в переносном. И не я один.

И так же презрительно бросил писанину мою на стол. На крохотное свобдное место. Старый круглый обеденный стол был заставлен по обыкновению стандартным набором. Перечислять, что входило туда, смысла особого нет. Отмечу лишь портвейн. Остальное – воображайте сами. Только без деликатесов и излишеств.

Сердиться на Жеку было невозможно. Аура у него такая была. По крайней мере до состояния «в разьетинушку». А ещё: он непременно выдал бы что-то резонно-стоящее.

Так было и в тот раз.

Я скривил щёку левую, как от зубной боли, мне это показалось глубокомысленным. И промямлил, чтоб не молчать:

– Не стреляйте в пианиста, он играет…

– Ой-ой, держите меня, – заржал Петух, хватаясь за бутылку.

Это, ведь, его фамилия такая была – Петухов.

– Не льсти себе, графоманчик. – Вылил с этими добрыми словами в себя полстакана «33»-го.

– На хрена, спрашивается, ты убогое вступление филосовское в свою «Мелодраму» присобачил. – Продолжил обличение моё Жека, довольно жмурясь и только, что не урча.

От портвешка, от беломора и от воспитательного процесса.

Ах, как хотелось бы ответить ему по существу, попросту: «Сам дурак».

Но… Приходилось юлить. Таком примерно макаром, на горло песне своей наступив:

– Слышь-ка, ты! Энштейн наш доморощенный. Сам, ведь рыбина, мне вещал, что в середину любого текста можно вставить любые ахинейные строки. Очень-де может быть клёво и полезно. Как теперь выражаются – прикольно. И тем самым проверить аудиторию возможную на «вшивость».

А попросту узнать: будет кто читать содеянное, иль дураков не сыщется.

– Так это, ведь, я ж тебе, старательный наш, в «диссерт» твой советовал пристроить. Не более того. – Потешался Петухович.

– Опять ты всё перепутал и, как говорится: «заставь дурака…».

Боже ж ты мой! Как же прекрасно было вот так вот просто трепаться с ним, вроде бы, и ни о чём. За стакашиком вина.

Продолжал я изображать придурковато. На большее моих достоинств и не шибко-то хватало:

– Ну, вот я и вставил. И там, и там. С «кирпичиком» кандидатским ты на все сто в правоте оказался. А с «Мелодрамой»? Так и её похоже ты в едином числе только бдел. Пребудет, видимо, так и дальше у меня. Знать судьба такая, – посетовал я горько-прегорько.

Так в действительности и вытанцовывалось.

Жека собой являл прям-таки «энштейна» молодости нашей. Теорию про относительность загадочную читал в городском транспорте. Смеялся там чему-то, сучок. Осталось это ихней с Альбертом тайной. Мы – не завидовали.

Каждый из нас гордился в душе где-то: вишь, с каким дружком свела чудесница-судьба.

Над моим «опусом» Петух тоже вот стебается. Это я себе так размышляю. И как же мне в итоге быть? Заткнуться что ли? А пожалуй, что и ни в коем случае.

А ещё сдаётся мне сейчас, что Жека в альбертовых «опусах» чего-то там о коллайдере швейцарском вызнал. Потому и хихикал. Сейчас уж – не узнаешь. Одно радует: раз хихикал (а не матерился), то надежда у нас ещё имеется. Если не загадим всю планету окончательно.

Поразмыслив так, принял я тоже «33»-го каплю.

Жека его докончил. И меня, благодаря ему – «портвагену» – благодушно наставлял на путь истинный:

– Пиши незатейлево. Как чукча песнь. Что видит – то и поёт. Друг наш Алька бутылкой по Петропавловке стукнул, помнишь? Чтоб пробку выбить?

И-то она обиделась. Крепость Петрова. Пузырь разбился, Альке руку полоснул, но… Не отрезал, ведь, ручонку-то. А мог запросто. Об этом вот и пиши. Или вы, опять с ним же да с Лёхой-Шлангом, палкой мне («ножкой от стула» – уточнил я), ножкой так ножкой, не суть, по башке настучали.

Чтоб мне больничный сделать. Сделали! Экзамен я потом пересдал. Но, надо сказать, как в тумане. А мог бы и вовсе дураком остаться. Пиши и об этом. А в Армии Советской, а? Ты с дружками своими пистолеты скомуниздил и пропил. Так ведь? И мне даже не признаёшься по сю пору. Вот и об этом пиши. И всё это излагай просто. Доходчиво. Не разводи философий-то. Чай, не Тургенев, слава Богу. А пока за эту мою рецензию тебе – дуй в лобаз. Опять твой черёд.

Да, Жека, да…

Изложил я всё это. Написал: как ты учил, как я смог. А кто читает?

Кому это всё нужно?

Вот только дочку-Настьку обмануть удалось. Сказал, что написал о ней, как она через барьеры свои на стадионе сигает. Искала она искала, получилось, вторую в жизни книжку прочитала. «Как бы!».

Вся страна наша странная этим словом жутким разговаривает. Как бы…

 
«Прорезала вышка
По небу лучом.
Как же вышло,
Что я – не при чём…»
 

Напевал сам автор, Генкин, с небольшой сцены в небольшом зале Домжура Ленинградского на Моховой. Сам себе и нам, под гитару.

Едва ли был тот зал больше нашего школьного, что на соседней улице Чайковского.

Царила в Домжуре непередаваемая обстановка. Атмосфера. Небольшое кафе – чудо. Безо всяких претензий. Нам студентам весьма доступное.

Встреч, концертов – прорва. Вход, однако, по билетам. Не членским (как, к примеру, в «грибоедовском доме»), а по пригласительным. У меня завсегда этих билетов было – сколь моей душе угодно. В Доме Журналистов на Моховой тогда мой отец работал. Не директором, но билетов этих мы с друзьями не считали.

Сегодня: «Прорезала вышка…».

На прошлой неделе: «Зримая песня». Постановка легендарная тех лет. Тюзовская, с той же Моховой улицы. Георгия Товстоногова. Фантастика! Он самолично присутствовал. В антракте, на лестничной клетке с каким-то коллегой вел дискуссию: «Фиг тебе. Мой «Винстон» вчера курили, сегодня твой будем». В кафе, за столиком в одиночку другой молодой Георгий «вживался» в предстоящий великий образ. В «раскольниковский». Мы в стороне баловались «сухоньким».

Были у меня, были тогда смятения в душе. Бросить предстоящую геологию, поменять всё на такую вот – «богему». Папаньке давал на пробуюношескую свою писанину. Отбросив и забыв всё лишнее, как теперь себе представляю, вынес главный отцовский ненавязчивый совет:

– Вон за столиком у окна – видишь? Красивый, видный сидит, ни с кем не спутаешь.

Посвящён был вечер журналу, то ли «Неве», то ли «Мурзилке». Литераторы разминались, естественно, в благодатном кафе. Великан с незабываемым лицом и усиками сицилийского мафиози навсегда остался в моей памяти.

– Серёжа одарён Богом щедро, – посвятил меня отец в издательско-редакторские кулуары. – Но пробиться через наши «танковые надолбы»? При всех его габаритах, ох, как не просто. И ты хочешь поучаствовать в этих играх? У тебя почти уж есть прекрасная специальность, ты с практик денег привозишь, сколько Серёга за всю жизнь ещё не заработал. А спиртного, ты радуйся, вы и десятой доли не потребляете. Да, тебе и тягаться тут с ними… Быстренько с дистанции слетишь. Так что – гляди сам. Пока можешь не писать – терпи и не пиши.

Лично с будущим литературным олимпийцем мы с друзьями тогда так и не выпили. Чего-то нас отвлекло. А с творчеством его? Потом всё было, значительно позже. Чтение и восхищение.

Отца я послушался? А Вы, Господа-Товарищи, советам часто отцов следовали? То-то и оно. Ну, не стал я бумагу марать настойчиво. Не стал. Однако, по какой-то совсем другой причине. Прав, ой, прав очень мало нами оценённый О-Генри:

«Не важно какие дороги мы выбираем.

Важно, что заложено внутри нас».

Как-то вот так незатейливо он сказал, И ненавязчиво.

Да, прав был, вспоминая юность, друг наш Жека.

На бастионе Петропавловки распивали мы сухое дешёвое вино. После Альку сопровождали в «травму» Военно-Медицинской академии. Там, ожидая пока ему ручонку заштопают, Лёха-Шланг, тогда уже курсант «Макаровки», встретил «бича» натурального. Дыхнул он в нам в лица морским бризом (или муссоном, не один ли хрен). И винным перегаром тоже.

Ужас, как захотелось мне тогда в море! В который раз – и не счесть.

Но опять не довелось.

И опять я пошел на Петропавловку в мае 1970-го. Загорать. В прямом смысле – загорать на пляж Петропавловский и готовится к слову выпускному предстоящему своему. На защите диплома в Горном. И забыл обо всём я этом. На пляже был концерт! Нет не так. Не концерт организованный, как таковой. На песчаном берегу реки Невы, в самом сердце Ленинграда, был – Высоцкий. С компанией друзей.

Звучал его голос.

Можно не уточнять Вам, что пел он, конечно же, и «Парус». Тайной Властью своей, таинственной силой Паруса он в тот майский день не заманил меня в мир свой. В мир таких, каким был он сам. Поэтом, артистом…

Речь я не подготовил. Сгорел напрочь под весенним ленинградским солнцем.

Но диплом на следующий день защитил.

И по своему, мне начертанному пути, отправился далее. Куда, ради чего, кто путь этот мне определил?

В те времена знал я ответы на эти вопросы. Так мне казалось.

Сейчас – нет. Не знаю.

4. Первый блин

1. Дрейф

– А все-таки хорошо бабам, – тяжко вздохнул матрос Петруха. Пожевал окурок беломорский. Бросил в бочку.

Экипаж сидел на корме. Около здоровенной траловой лебедки. Не весь экипаж конечно. Часть палубной команды.

– Это чего ж, ты, им позавидовал-то, малохольный? – лениво поддержал возникающую тему боцманюга Приходько. В обиходе, конечно, просто – Приход.

Тоскливо прищурился Петруха на горизонт. Раскрыл глубокую внутреннюю печаль:

– Только сунул руку под юбку – и все уже при тебе. Тут, как тут.

Коллектив частично хмыкнул.

Приход трезво оценил душевные петрухины выкрутасы.

– Рановато тебя потянуло на женскую анатомию. Месяца еще нет. Как вышли из базы.

Он тоже швырнул окурок в бочку. Подитожил:

– Похмел, стало быть, выветрился после отхода напрочь. Это – хорошо. А мысли гинекологические появились – это хреново. Рановато. Кончай перекур – пошли пахать.

– Слово-то какое знает Приход-то, а? Умное и длинное, – Ввернул молодой матросик Шкертик. – Может Петруха о своем, о чистом, только сказать не умеет.

Все поплелись за боцманом. Дискуссия заглохла. Время для нее еще не пришло.

Мы лежали в дрейфе. На Мурманской банке. Глубина 60–80 метров. Конец августа. Обкатывали нашу обновку. Подарок, можно сказать. Точнее: обновка нас обкатывала.

«Америка России подарила параход…». Это из кинофильма «Волга-Волга». А нам кораблик подарил Рыбкин флот города Мурманска. Так, любя, кличут здесь весь Северный Мурманский Рыболовецкий.

Рыбы наша Родина всегда много ловила. Рыбаки делали это самозабвенно. По велению сердца. И Партии и Правительства. И захотели последние то же самое делать с нефтью и газом. На суше это творили вовсю и давно. А надо в морях и океанах.

Каспий – не в счет. Не те масштабы.

И погнали нас. Геологов и геофизиков. На просторы морские и океанские. Народ возрадовался. По аналогии с целиной и БАМ-ом.

Ступили на шельф. Красивое импортное слово. Прибрежная зона океана. Любого. Нас, естественно, занесло, для начала, на ближайший. На шельф Северного Ледовитого.

Северный Ледовитый океан! Истинно Русское название и Истинно Русский Океан.

2. Два слова о шельфе

Осенью 1972 года наш выпуск Ленинградского Горного института – отстрелялся. Закончили отдавать долг священный. Двухгодичный. Все оказались свободны, как птицы в полете. Или, как сопли. Нет. Пожалуй, всё же, как птицы. Был огромный замечательный выбор. Не было никакого даже подобия страха или мандража. Перед каким-нибудь «менеджером по персоналу». И слов-то таких б…х в жизни нашей не водилось.

Но, извините, отвлекаюсь. Отставить! Как ещё пять минут назад командовали нам. И, как командовали, мы сами.

И зашел я в тесную маленькую проходную Научно-Исследовательского института Геологии Арктики. На реке Мойке в городе Ленинграде. И толклись уже там коллеги мои, такие же отслужившие, в таком же восторженном парении.

Саня Васильев, по институту – Сашка-Маленький. Это в сравнении с дружком своим Сашкой-Большим. Неисправимый романтик. После зенитного дивизиона рванул сюда, на набережную Мойки, рядом с легендарной Новой Голландией, в «Севморгеологию». Только-только организованную. Чтоб махнуть на шельф, на этот. На Северный.

Занесло сюда и Хребтовича. Как всегда, хмуро и подозрительно взирал он на окружающий мир. Мир готов был в любой момент обь… егорить Хребётика. В чем он ни секунды не сомневался. Но и за ним бы не заржавело. Отслужил Хребтович в Сибири. В полку взвод сдавал на глазах другого нашего коллеги-двугодичника Вовки-Академика. Прозвище академное сам себе заслужил. Мы никто и не возражали. (Смотрите книжку «Круиз», если достанете. Раритет.)

Академик вспоминал со слезами виденное:

– Хребтович каждую недостающую портянку спиртом восполнял. Черный весь ходил. Ох, близко к сердцу принял службу лейтенантскую. Особенно расставание с ней, с родимой.

Помогал ли ему Академик считать портянки – тайной остаётся.

Сейчас Хребтович имел намерение осесть в Ленинграде. «Севморгео» казалось для этого базой подходящей. Смущала несколько клетушка-проходная, но…

Чего не увидишь по ветхим особнякам и даже подвалам Ленинграда? Половина всей геологии в них обитала. И по сю пору кое-где выживает. И нефть – газ открывала. Для тех, кто сейчас нынче у «кранов» стоит, между прочим.

Опять нас заносит. Назад. В те годы, в ту проходную…

А вот запахло в воздухе легким духом, не конкуренции, а чего-то вроде дурачества какого-то, что ли?

Появился Борька-Жучила.

Он своё, в армии, оттрубил ещё до института. На Новой Земле. Всего видал не по наслышке. И уже два годика после Горного в одном из геологических «подвалов» отгорбатил.

– Ты, чего же это, Жук, а? – заорали мы ему с Санькой. – Никак тоже решил в моря податься?

Хребтович скуксился ещё сильнее. Чай, одним претендентом больше.

А Сашка наоборот искренне возрадовался:

– А, правда, Жучила, давай, идем вместе бороздить океанские просторы. Становиться будем волками морскими. Просолимся все. А нефть откроем – ей пропахнем.

Сашку отличало ото всех нас, заземленных, восторженно-радостное и восприятие, и отражение среды окружающей. К примеру, в отличие от меня. Я б точно сказал не «пропахнем», а «провоняем».

А уж, тем более, по-другому взирал на бытиё Хребтович.

– Ага, – буркнул он, – чтоб задницы у всех с ног до головы покрылись ракушками. Мне и, на хрен-то, моря этого не больно-то и нужно. В Ленинграде желаю я, главное, окопаться. А тут, слышал я, говорят, в Мурманск блатуют всех ехать. Эт-то без меня в таком разе.

– О, Хребетик! – возликовал Санёк. – Я ехать согласный. Да, вот и Боб наверное тоже. Ты, нас пусти-ка вперёд пройти на беседу.

Хребтович совсем в кучку свел брови, нос, губищи. Всем своим видом, показывая:

«Ну, люди, ну…».

От него первого, кстати, в те времена я услышал философский жизненный постулат: «Весь мир-дерьмо, все люди-б… и». Теперь это стало расхожей банальной фразой. («Конкретной, реальной, в натуре»).

А на словах Юрок в корне пресёк все Санькины надежды на торжество и справедливость романтической песенной установки. Из полузабытого фильма по Виктору Конецкому: «Друг всегда уступить готов…».

Сказал Юрастик Сашке, как отрезал:

– Все хотят устроится.

Санька обескуражено воззрился на Хребта. Прожив с ним в одной комнате в общаге, без малого пять лет, не переставая удивлятся хребтовским закидонам, не потерял веры, что всё же: «Друг мой – третье моё плечо…».

Добродушно поехидничал:

– Да, брось, Юрок. Поедем, а? Там на первых порах общежитие дадут. Опять вместе покантуемся. Саньку-Большого из евонной Прибалтики вытащим. А ты нам девчушек портовых таскать будешь. Опыт-то не растерял, поди?

Мрачно в ответ промолчал Юрастик.

И радостно захихикал Жучила:

– Нет, братцы-кролики. Хоть и не шибко я сейчас цепляюсь за родной Питер, (может взаправду, а может привирал здесь Бориска, кокетничал), а проходил мимо просто случайно. Тут я уже намедни был. Для интересу. И беседу со мной вела Раиса, забыл отчество. Но очень-очень известная. В сих научных кругах. И понял я, что не подходим мы друг дружке. Имею в виду морскую геологию. Обьяснять не буду, могу запутаться. А вам советовал бы раздобыть фураги морские или бескозырки. И штаны закатать до колен.

Тут уж я глаза выпучил:

– Оппа-на! Это ещё зачем?

Хитрющий Жучила назидательно воздел палец указующий в потолок:

– Бескозырка-символ! Это значит: на любой посудине – в морскую геологию. А штаны до колен – на шельфе, стало быть, искать будешь. В прибрежной зоне. На мелководье.

Санька радостно заржал. Оценил.

Я сожалел, что Жучила по какой-то причине на шельф этот самый с нами, похоже, не рванется. И до сих пор сожалею. Точнее: сопливо ностальгирую. Как и обо всём, давненько минувшем.

Шлёпать по мурманскому прибрежному мелководью, закатав штанины, отправились мы с Санькой. За нефтью и газом. В те годы – для страны нашей.

А следы Хребтовича с той поры затерялись на просторах наших необъятных.

О чем тоже искренне сожалею. Где ты, Юрастик? Отзовись.

3. «Русское Чудо»

Боцманюга повёл своих на левый борт. К доре.

Перед выходом подогнали нам её. Такую здоровенную шаланду. Старпом где-то урвал, по случаю. Говорили, что за пузырь спирта. Стоял теперь довольный.

Глядел, как грузят её нам с буксира. Командовал. Мы с Витюхой тоже глазели.

– Почему – дора? – спросил Витька. – А, к примеру, не Сара. Или Роза.

– Была у меня Роза, – поддержал я Витюху, – с такими же обводами.

Попытался ручонками показать круглые бока. Не у меня, правда, да кто ж проверит.

Сенька, так старпома звали, не упустил случая:

– Это вам, зелёные сухопутные инженера (с ударением, конечно на «а»), не «кампания блатная, Марина, Роза, Рая,…». Це буде – поморский карбас.

На ём будете высаживаться на Ямал. Вскорости.

Задумался чего-то Сенька и закончил пространно:

– Как дойдём до него… Мы на нашем «Северочке».

– Я тоже сам мурманский, – насупился Витюша, естественно, обозвав себя, тоже с ударением на букву «а».

– А про «доров» чего-то не слыхивал, – дополнил он, для поддержания беседы.

Старпом прищурился одновременно и на Витька, и на погруженную шаланду:

– Это – не суть. Главное – она места эти лучше знает. Много походила по Северам. На ней сподручнее, на доре нашей.

Чего «сподручнее» – мы тогда вовсе не поняли. Но в какой-то момент, другой поздний, дора наша и впрямь оказалась поумнее. Причем не нас – желторотых, а волков морских.

Туды их – в качель.

В дрейфе мы лежали на «Севере» нашем не просто так. Не с бухты-барахты. И не потому, что опробовали чего-то, испытывали. Приборы наши или оборудование. Нет. Так захотел наш параходик. «Северок», бывший когда-то «рыбаком».

Говорят, что «дарёному коню в зубы не смотрят». Так-то с лошадью.

А нам чего было делать? Тут, ведь – корабль целый.

Тот же старпом наш многознающий, Сенька, поведал нам первым:

– Корабль наш прозвали на Мурмане «Русским Чудом». И не зря. Делали его под выставку. Рыболовную международную. То ли специально, то ли совпало так. В Бельгии, что ли? По водоизмещению он от среднего траулера ушел, а до большого не дотянул. Зато новшеств разных в него напихано – уйма. Три дизель-генератора, особое устройство поворота лопастей винта, чтоб взад-перёд быстрей-медленней ходить, рулевое устройство-сверхновое и ещё черте-чего в ступе. И холодильники, рыбу морозить, конечно же – самое новьё.

Дух перевёл Сенька и продолжил восхваление нашей посудины:

– В Брюсселях «Северок» наш очень всем понравился. Все языками цокали и головами мотали. Так я смекаю. Грамоту дали. Почетную. В каюте у Мастера висит.

Старпом прервался на секунду, задумался. Заразмышлял далее:

– А почему грамота на русском только? Голланцы-нидерланцы тоже по-нашему только шпрехают, что ли? Или посольские так прогнулись? И сами состряпали?

И грамота висит у Мастера в отсеке, а надо в кают-компанию. Или не надо…?

Ладно, не суть. Достигнем новых высот. Тогда…

– Ну, так чего ж такой передовой-дипломированный параход нам даром отдали? – вклинился подошедший Сашка. – Вон за дору ты, говорят, банкет рыбакам ставил. А тут цельный – корабль!

Нисколечко старпом не стушевался. Обрисовал историю:

«Вернулся наш параходик в Мурманск. Пошел на промысел. Обратно скоренько притащили его на буксире. С первым уловом. В пару тонн. Это стало и последней добычей. Больше ловить рыбёшку он не хотел. Ни в какую. И поставили его «к стенке». Корабль поставить к стенке – это не то, что у людей. Это означает причалить его швартовыми надолго у пирса. И так промаялся он, сердешный, боле трех лет. Холодильно-морозильные кишки из него вытащили. Положили взамен балласт. Да, криво положили как-то. Пытаемся сейчас бортовыми цистернами выровнять. Да, вишь, никак не ладится. Он, бедолага, и кренится: то на правый борт, то на левый. На три-пять градусов. Ну, а дальше вы сами все знаете».

Да. Кое-что дальше мы знали. О чем-то догадывались. Ещё большего не могли и предположить.

По осени той с наших «верхов» донеслась радостная весть до наших «низов». Что купят, ой, купят нам скоро новый пароход. Ну, если и не совсем новый, то мало «б у». У рыбного флота. За пять миллионов советских рублей. Всю зиму о чем-то они там договаривались. В министерствах. Как выразились бы ныне: «базарили». А весной нам этот пароход отдали. Можно сказать-даром. Переписали с баланса на баланс. Так могли делать, только в те времена. В далёкие, в «застойные».

Мы уже знали, что это он – наш «Север». Мы его уже любили. Наверное это нас и спасло.

Ведь то, что он достался нам – спасло его. А то, прямо можно сказать, стоял бы и мучался у «стенки». Ржавел безвозвратно. Или порезали на «булавки», как морячки говорят.

А какой у него был характер? Мы не знали. Да, он и сам этого не знал. Точняк. Узнавать друг друга нам ещё предстояло. В Баренцевом, Карском и других морях. И океанах.