Текст книги "Вираж (сборник)"

6. Нормальный ход, Катька!

– Что творит, что творит? Сволочь такая! – сквозь зубы и гримасу ненависти солёной цедил Мастер.

Об этом догадываться нам только оставалось. И полагать, что Мастер сейчас в душе более жестко формулирует. Попросту говоря – выражается. О том, что у него там бурлит. В глубоких трюмах капитанских. Хотя был он, Пал Иваныч, жуть – какой выдержанный. Прямо флегматик натуральный.

А самый шустрый и наглый из «штатников», сзади по правому борту, стал явно целить нам в корму. Откровенно и беззастенчиво. Из всей компании «звездно-полосатой», прямо скажем, был он самым мелковатым. Какой-нибудь эсминец. Или корвет. В тонкостях этих мы не «рюхали» вообще, а в тот момент нервотрёпный – особенно. Никто из нас в море открытом так близко с военно-морскими «янками» ещё не встречался. Да, чтоб ещё кто-то из них норовил в задницу «поцеловать»! Это кому сказать такое?

Было похоже, что по всеобщим законам уличной драки, послали самого маленького и плюгавого: «Ну-ка, дуй, спроси у него закурить. Поглядим, что это за «Профессор» такой, какого хрена он в садик наш зарулил».

Хотя «садик» и ничейный. Вернее – общий. В нейтральных он водах. И угораздило ж в нём всех нас собраться.

Это всё происходило в Карибском море.

Мы шли через Атлантику. «Тянули» профиль от Африки. И заканчивали его здесь вот, меж Антильских островов. В океане за кормой у нас много чего из нашего «хозяйства» болталось. Сейчас остался только кабель от гидромагнитометра.

Около двухсот метров. Остальное всё повытаскивали накануне. От греха подальше. И вот – на тебе. Действительно получилось: «А поутру они проснулись…»

А мы поутру проснулись и оказались, если не в театре боевых действий, то явно в зоне манёвров. И никто ни о чём нас не предупредил. На картах, что выдают перед рейсом, всегда отмечают: «Район опасен, ведутся ракетные стрельбы». Это к примеру, говоря. Сюда, мол, не ходите, «на башка снег упадёт-савсём мёртвый будеш». Ну, или могли б радиограмку какую прислать. Фиг там.

Стало быть попали мы в ситуацию явно Генштабом не – запланированную.

И значимость стали ощущать свою: запишут нас теперь в списки навечно. Героев! Лучше, однако, пошло бы оно… А – то, останемся мы, пожалуй, в других списках. В безымянных. На дне Карибском, будь оно трижды…

И утро вокруг нас расстилалось прекрасное. Волнение – нулевое. Только зыбь пологая океанская успокаивающая. Что ни говори, приближались к окрестностям кубинским, вотчине фиделевской. К замечательной экзотической Гаване. Звала она, манила. В те времена. Не знаю, как сейчас.

Мы и собирались курс держать на неё. Думали закончим профиль, «кишки» все на борт поднимем, бросим якорь на рейде, курить, ждать захода у друзей гаванских будем. А они будут добродушно нам обещать:

– Маньяно, Амиго, маньяно.

И нисколько «маньяна» эта, встречу с удивительной Гаваной и развесёлыми кубинцами, нам бы не омрачила. Колорит гаванский был нам знаком и понятен.

Знали потомки колумбовы, ой знали, где надо главный свой курорт располагать! Губа у них, естественно, была – не дура.

И мы ведь когда-то миллионы жизней положили, чтоб Крым стал нашей – Всесоюзной Здравницей. А сейчас, что имеем?

Но! Мы отвлекаемся.

Вертаемся назад. На просторы Карибские.

– Это у них называется «демонстрировать флаг», – авторитетно, дальше некуда, пояснил боцманюга Приходька.

Обращался он к Катьке. Причём было не совсем ясно: к которой из двух.

Интересы его, боцмана Прихода, простирались на обеих. Буфетчица Катька держала на руках кошку судовую нашу Катьку.

– Нам они, слышишь нам, киса моя, флажки свои показывают, – шептала кошкина тёзка в ухо кошачье.

И далее уже громко Приходьке:

– Городите вы, товарищ боцман, чего не попадя. Нам ихние флаги – как рыбе зонтик.

А по левому-то борту, с горизонта, наши корабли приближались. Не слабая, прямо скажем, эскадра. И ни хрена мы, тоже скажем прямо, не врубались: «И что же это вокруг нас происходит?»

– Да, не вам Катькам и не «Профессору» нашему даже, показывают. Они друг дружке, стал быть. – То ли боцман продолжал просвещать, то ли у всех у нас в головах самостоятельно уже такая мысль варилась.

– Демонстрируют, да-а. Чтоб нам спокойней «кишки» наши тут по ихним морям таскалось, – вставил ехидно кто-то из «научников».

Все мы, кто свободен был от вахты, толклись по бортам нашего пароходика. Пялились на окружавшие нас армады. Властелинов морей и океанов. Идёшь вот так один океаном, неделями окрест ни души, сам себе кажешься нормальным и размерами и разумом. А вот встретишь таких «монстров», да не одного… Сразу понимаешь свою тщедушность. Как голым на асфальте.

– Не с руки как-то мы въехали тут в ихний «садик», – продолжил красоваться перед Катеринами боцманище. И припугивать, в надежде повысить свои шансы на благосклонность старшей:

– Этот в задницу щ-щас ка-а-ак нам въедет… И не видать нам пляжа на «Пакакабаме».

Это он о гаванском золотом песочке.

Буфетчица по негласному судовому «табелю о рангах» к Мастеру должна быть всецело «приписана». Убирает она его каюту. Накрыть, подать, убрать, уважить… Наш Кэп был уже в годах. Суров и неприступен. Магеллан!

Боцман, так сложилось, входил в ряды соревнующихся за катькино внимание. Мешала здесь, в этом «адьюльтере» (слово богатое, что значит – не знаю), Катька младшая. Хвостатая. Со старшей они жили, буквально вцепившись друг в друга.

Вот и сейчас.

Таращились обе на хулиганствующий корвет-эсминец «штатный». Мог он элементарно, к бабке не ходи, испохабить всем нам вожделенный заход на курорт гаванский. И не курнуть нам будет их сигар с ромом. Хоть ни того, ни другого обычно мы, советские моряки там и не вкушали, обходились благополучно своим, родимым, но… А помечтать? Языком потрепать?

Эти малоприятные перспективы решил обрисовать, уж в который раз, блин, боцман:

– Не видать нам мороженого, видать, под пальмами в «капелии» кубинской, «Катерина моя Матвевна».

Это он даме своего сердца.

А вот это младшенькой волосатой:

– Тебе же, полосатая зараза, котов портовых не обломится, как пить дать.

А хотелось тебя к ним сосватать. Для улучшения породы. В рамках культурного обмена.

И ещё может Приход изливал бы своё печальное словоблудие, но…

Стала тут диспозиция менятся на арене военно-морских манёвров. Угораздило в которые нас вляпаться, без всякого с нашей стороны, на то малейшего желания. Чему лучшим доказательством служили искренние переживания боцманские.

Все мы повернули головы свои налево. Рты разинули. Замерли.

Сзади слева, если не стремительно, то шибко быстро приближался один из Наших! С широченной грудью и невиданно-диковинной огромной плоской пустой кормой. Потом уж мы гадали, обсуждали: «Чего предназначен такой, уж если не Муромец, то Попович точно, выполнять? Решать какие тактические замыслы? Специально оберегать, отмазывать «научников», вроде нас подвернувшихся, что ли?».

Чувства наши Вам, подвернувшимся Уважаемым Читателям нашим, описывать надо ли? Бумагу нашу и время Ваше тратить зря, стоит ли? Я тоже думаю: «Не стоит». Приблизительно всё ясно. Без лишних слов.

А Катька-то, Катька ушастая, ведь понимала, зараза, бля буду, всё понимала. Зашипела в тот момент на подлого. Вот минуту назад ещё до…, доставал он нас, в корму целил, а тут и свалил быстренько.

А с Нашего, с Алёши Поповича, разнеслось по всему, гулко, по пиратскому Карибскому морю:

«Своим курсом «Профессор» идите спокойно. Всё – нормальный ход».

Такого нам слышать не доводилось никогда. Ни до – ни после.

Катька маленькая шерсть утихомирила, глаза прижмурила, видать по всему, заурчала довольная. Старшая приговаривала и ей, и себе:

– Вот как мы их с тобой, Катенька.

Прошли мы сквозь армады.

Мастер такой же спокойный и невозмутимый двинул с мостика в кают-компанию. Доверил заканчивать вахту «детскую» совместную третьему штурманцу.

Проходя мимо, погладил маленькую усатую морду:

– Нормальный ход, Катька. Идём в Гавану.

И был заход. И пляж, и мороженое, и ром кубинский.

И Катька-маленькая домой вернулась. В Мурманск. Не завлекли её коты гаванские. Да было бы и странно. После такого «рандеву», меж Антильских островов.

На перекрёстках пиратских морей.

7. Путевка в КГБ

Так вот я назвал – этот былой эпизод жизненный. Предположительно считаю, что сущность его такова. Хотя главный виновничек этой истории – Белый Ус – не согласен. С названием, вишь, он не согласен. Он мне вот чего по этому поводу втемяшивал:

– Не льсти себе, баснописец. В первую очередь, и в единственную кстати, попал ты не к чекистам вовсе. А к гинекологу. Вот так вот и обзывай этот свой опус: «Визит к…».

Тьфу, блин, язык не поворачивается. Хотя…

Судите сами.

Пять месяцев с гаком болтались в Атлантике. Параходик маленький, корпус ледовый, как яйцо, валяет с борта на борт, туши свет. Половина блевала самозабвено, у остальных мозги взбаламутились напрочь, неизвестно, что лучше. Заходов с гулькин нос, от людей отвыкли вовсе, не говоря уж о тяге к прекрасному. Это к женскому полу значит. Как из бывалых кто-то в ту пору ерничал: «Просыпаешься ночью и чуешь, будто весь ты – один большой сплошной член. И только под темечком-чуточку мозгов». И это, не смотря ни на какую жуткую болтанку. Вспоминали, обсуждали, но согласиться не могли с одним – причём здесь мозги?

А в остальном верно.

Догребаем, однако, до Мурманска. Мысль в мозгах этих самых у всех одна: слинять с пароходика молниеносно и… вступить в контакт. С прекрасным. Это значит с полом противоположным.

Встали к стенке. Погранцы, таможня. На пирсе – встречающие. Если у кого такие есть. Бывает, что контакт тут же и происходит. Жена если пришла к кому. И у него есть отдельная каюта. Но это редко, такое совпадение. Обычно бродят все по лоханке словно пьяные. В ожидании с неё слинять.

А на этот раз ко мне пришли. Ага. Я прям обалдел. Да не от радости. Тут обрадуешься, как же. Белый Ус заявился. Как на картинке какого-то Известного: «Не ждали». Да, ладно бы просто выпить подвалил, а-то натурально, как серпом по одному месту. Опухшему за пять-то месяцев, дальше некуда. По стакану какой-то дряни мы, естественно, шлёпнули, а дальше он меня и радует:

– Тебя в кадрах ждут, не дождутся. На сборы пришла бумага. Из Военкомата.

Начальник за неё расписался. Любка-кадровичка мне сказала. Резкая такая бумага. Только больница спасти может. С Любкой у меня контакт. Тебя предупредить разрешила.

Смешалось у меня тут в башке всё.

Не стал я ничего Усу Белому выписывать. По первое число. А хотелось очень.

Хоть пару тёплых. Так я ему озвучил. Скромно:

– Глядите-ка, люди добрые! У него с кадрами, вишь, контакт! А тут впору, как говорил, наш комдив, ласточку на х… делать! И опять меня хотите туда же в казарму, к портянкам, да?

Далее нашу интеллигентную беседу вспоминать не хочется. Протекала она, ясное дело, в тёплой и дружественной. Ту дрянь мы допили в тот день. В день возвращения на землю мурманскую.

Военком радовался, как дитя. Игрушку заветную получивший. Очень мне поведал жизнерадостно:

– Отлично, лейтенант. Как раз успеешь к началу. Предписание у тебя серьёзное.

Тупо внимал я ему. Помню точно, что глаза таращил изо всех сил в бумажку, обалдевая окончательно.

А в ней было: «… ВДВ с водолазной специализацией».

Это я запомнил «на всю оставшуюся».

Слабо попытался отпихнуться то ли от этого направления безумно-загадочного, то ли от военкома доброжелательного:

– Да я ж зенитчик, товарищ майор. Причём тут эти…, как их? Десантура да ещё с водолазами? Может ошибка, а? Мне бы в отпуск…

В ухо, не вру, ей Богу, прямо в ухо зашептал мне в коридоре военкоматовском майор:

– У кого в деле личном отмечено, что с аквалангом баловался в молодости? Я это вытворял? Нет. Ты, лейтенант. А в Армии проверяли, трясли, как липку, кого? Из-за пистолетиков пропавших? Меня? Нет. Опять тебя. Вот их и благодари за путёвочку.

Пялились друг на друга с минуту, никак долгую. Майор с гордостью за себя. Я с похмельной жалостью к себе. Это сколько ж мне ещё будет аукаться армейский наш детективчик? (Изложено это в опусе «Пока играет скрипач»).

Зачитал мне приговор суровый майор:

– Медкомиссию завтра пройдёшь. Тут у нас. Быстренько. Проездные получишь, В дивизию Псковскую, ВДВ. Вот тут-распишись.

И уже мне в спину:

– Смотри, не похмеляйся лишку.

Поплёлся я на выход. Где ждал меня Белоусик. Вестник моего накрывшегося отпуска.

Военкомат мне тогда хотелось поджечь.

Пиво несколько вернуло нас к жизни. Если не меня, то Уса Белого. Размышлять он начал о моём ближайшем будущем:

– А может хочешь, а? Подумай. С зениткой нашей прям вместе на одном парашюте. Да, ещё и в море. Потрясуха! Не всем шанс такой выпадает.

Я бы вот, пожалуй…

Не стал я в драку лезть. Даже материться не стал. Честное слово. Глянул только в его сторону укоризненно.

– Всё, всё, всё! – замахал ручёнками Усик. – Только бутылку опусти.

Я понял, всё понял. Ещё не всё потеряно. Будем действовать. Собирай гостинца-презентики все в кучу.

Это он про колониальные товары. Что в рейсах заграничных мы тогда добывали. Можно сказать трудом непосильным. Пупки надрывая.

Сигареты, жвачку, зажигалки, кофе, ещё какую-то фигню тогдашнюю.

Собрали всё в сумку. Вам сейчас может и смешно, Господа-Товарищи, а в те времена… Сердце кровью у меня обливалося. Не потому, что жаль мне этого дерьма было. Рушились надежды конкретные (как теперь выражаются) на контакты реальные. С полом прекрасным. В отпуске накрывшемся.

Ладно. Короче.

Столько в жизни я ещё на такси не катался. Мотались по всему славному городу Мурманску. Белый Ус командовал. Искал контакт. Другого, не женского рода. С кем-нибудь из медкомиссии. Военкоматовской, мать её так.

И ведь нашел же, сучок, хитро…, хитрющий!

Человечка одного нашел сначала. Из Тралфлота что ли. За блок «Мальборо».

К вечеру позднему зарулили мы в одну сомнительную квартирку. Ну, прямо как у маэстро Булгакова – «нехорошая квартирка». Теперь-то нам известно такое слово: «катран». Тогда мы с Усом не чуяли, куда нас занесла нелёгкая. Компания там за стол только садилась. Человечек нам вызвал одного игрока на кухню. Сегодня он карты сдаёт, завтра – член медкомиссии.

Попадание – в «десятку».

Белоусик ему излагал мою проблему. С надрывом, чувственно. Я к тому времени уже вовсе спёкся.

Врач-катала без лишних слов, уж и не помню чего мы ему из сумки достали, начирикал мне шустро справочку. Что я головой ушибленный. Видимо и впрямь я был таким. Чай, не воспротивился в тот момент дурацкому, мягко говоря, диагнозу. И, похоже, собирался пойти с той ксивой назавтра в военкомат.

Тут же на кухне шлёпнули по рюмке. Это, кстати, и спасло меня, в который уж раз, «на всю оставшуюся». Да, вот Сами посудите. Снова не вру, чистую одну правду-матку вещаю.

Рюмаха нас в том катране задержала на минуту. Собрались уходить – врач военкоматно-картёжный вдруг выбегает возбуждённо вновь в кухню: «Вертай вердикт врачебный взад, всю жизнь тебе может испохабить, дурень ты меримановский, не отмоешься во веки вечные, так и останешься на голову трахнутым».

Тут же намарал мне другую индульгенцию. Что у меня, мол, болезнь моче-каменная.

Господи! Какова странна и загадочна жизнь наша. Водка – зло! Да, кто б спорил? А не выпей мы тогда по грамму? Не успел бы эскулап катрановский мне диагноз поменять. Чего со мной далее стало бы? Со штемпелем придурочного-то, а? Уж, за «Мальбором» точно не пускала б Страна Родная больше по морям и океанам.

И была бы, кстати, совершенно права.

Назавтра утром представил себя обалделого перед комиссией. С доктором-подельником глаза друг от друга прячем:

Он-мне:

– Жалобы какие есть у вас?

Я-ему, блуждая взором безумным по членам комиссионным:

– Это… самое… моче…, у меня…

Он, уткнувшись в стол, руку тянет:

– Понятно, каменная. Давайте справку.

Обалдевают далее – все! Шитьё белыми нитками понятно всем. Однако неожиданно и слишком нагло. Даже для них. В те времена далёкие, советские.

Майор прямо подпрыгнул на стуле. Одна врачиха стала до меня допытываться:

– А жалобы? На что жалобы? Чего болит-то?

А я, хрен его знает, тогда не знал даже где и почки-то эти внутри располагаются. Чего-то начал плести про «после как выпью», худо, мол, бывает, спутал с башкой, видать, тогда неопохмелённой.

Она меня опять:

– А какой выпивки?

Ясно дело, на водку я грешить начал, картёжник меня перебил тут, жалобу водочную поменял на портвейновую, оказывается, потом уж узнал я, что от водки почкам вроде как полегче делается (по первоначалу в жизни, естественно), а может я тут всё перепутал, но…

Майор тут за рукав меня схватил, потащил в свой кабинет, телефон набрал, заикается, меня б убил будь его воля, это точняк, мне трубку суёт, шипит зловеще:

– Давай, давай, морячок наш болезненный, сам доложи какие это такие вдруг у тебя почки объявились.

В трубке голос, черте какой окологенеральский, мне орёт, слюной явно брызгаясь:

– Мы распрекрасно знаем, что рейс вы ничем не болели, вас даже качка не берёт. Ну, погодите! Вы у нас пройдёте, вы у нас такое обследование пройдёте! Всю жизнь кипятком ссать будете.

«Во, – подумал я тогда себе, – кто-то уже доклад им, тем кому надо, представил, отчитался. Ну, а я-то, я-то на хрена вам там сдался?»

«Генерал» этот немного ошибся. Совсем наоборот со мной вскоре произошло. Не смог я этого делать какое-то время. Ни кипятком, ни как иначе.

Дальнейший свой «анабасис» (красивое слово, жаль смысла не разумею) в подробностях «описывать» не буду. Малоэтично это.

Отправили меня на изучение (как говорил почтальон Печкин: «на опыты медицинские») в окружной госпиталь. К гинекологу! Ухмыляющемуся. И понял я тогда частицей своего организма немного вторую нашу половину. Населения земного. Женскую половину, стало быть.

Клизма трёхведёрная – это херня. Семечки! Вот когда водрузил меня в кресло гинекологическое «ухмыляюшийся», тогда-то я чуть-чуть и понял их. К кому стремился после рейса всем естеством своим. На контакт.

Взвыл я, да поздно было. Лучше бы в Псковскую дивизию. В любом качестве. «Получи фашист гранату» – это про меня тогдашнего. Какой отпуск? Какая к чёрту любовь? Месяц после со слезами посещал сортир.

Болезнь, однако тем не менее, за «Мальборо» мною купленноя, не нашла внутри подтверждения. Особенно это огорчило почему-то «ухмыляющегося».

Но в Славную дивизию ВДВ на сборы я не попал. Чем ещё более огорчил без сомнения военкомовского майора. Его больше я не встречал. Хотя на сборы меня «огребли» в следующем году. Но уже к родным зениточкам. И «отмазки» от них я не искал.

«Катран» вспоминаю с непонятным себе самому весельем. Всё же первоначальный диагноз доктора – каталы, видимо, в чём-то был справедлив. Кресло, куда усадил меня «ухмыляющийся»… Мужики! Не приведи никому, Господи.

И праздник ВДВ не стал моим праздником. Не имею права я купаться в фонтанах Петербурга в августе месяце. Истинно жаль.

8. Искушение

– Ну что, дурила, опять вернулся? – просто исходил Жека радостным соком от удовольствия меня лицезреть.

И тут же надсмешки строить язвительные. Сугубо интеллектуальные. Пояснить снизошел милостиво:

– Кинуху помнишь? «Своего среди чужих»? Там Кайдановский надрывно вопрошает: «Господи! Ну, почему Ты помогаешь таким идиотам?». Так это про тебя. В полной мере.

Мне тоже в полной мере бальзам на душу видеть было и слышать доморощенного ленинградского физика. Друга старого ехидного. После отсутствия безмерного в родном городе. И вообще на суше.

Но рожу мне обиженную состроить всё же следовало:

– Будешь, умник, издевательства творить – не налью. Чего шьёшь мне Кайдановского с Богатырёвым?

Жека просто зашёлся от счастья продолжить. Так и сполз бы на пол со стула.

Но воздержался. Окурки и пробки остановили. Всегда чистюлей слыл меж нами.

А Нинка, видать, давно сюда не заглядывала. Благоверная его. С веником.

– Разъясняю, морячок наш тёмный. Внимай, повторять не буду. Судьба даёт, уж который раз, шанс тебе редкий. За бесплатно везут на посудине тебя за кордон. Выпускают на берег. Делай ноги, не хочу и пожалуйста! Нате вам, опять ты – здесь. Умора!

Глаза жекины искрились-слезились, уж не знаю от чего. То ли от того, что не он такой дурень, вроде меня, то ли… просто встрече был рад. Отбросим слова бравурные, замнём их для ясности. Рады мы были – оба. Взаимно.

Стаканами мы уже чокнулись и опрокинули их. Но не знал Жека, не ведал как близко, хоть и в шутку, «зацепил» он эту, как теперь выражаются, «тему».

Чтоб не травмировать друга излишне, умолчал я тогда некоторые «нюансы» весьма «нервного» нашего рейса. Рейса в моря и края, мягко говоря, неординарные. Занесла нас тогда нелёгкая, прямо скажем, в места вообще безумные. По тем временам-то особенно.

Или мне это одному так представлялось?

Из ленинградской Гавани двинули через Ла-Манш в Атлантику. В сторону Канарских островов. С надеждой обоснованной зайти в Лас-Пальмас. Испанский заслуженно-известный порт. В те годы для нас – вожделенный. Почему к нему так все «мореманы» неровно дышали, сейчас углублятся не будем. Как-нибудь в другой раз. Если пожелаете. Как говорится: делайте ваши ставки.

Пароходик наш гидрографический, небольшой, в глаза неброский. За серьёзных шпионов нас особо никогда не принимали. А жаль. Иногда так хотелось разведать чего-нибудь, тайное вызнать. Секрет какой сп… – умыкнуть. Вплоть догорячего желания взорвать их всех к чертям собачьим.

К примеру, как в тот раз.

Догребли до Пальмаса, встали на рейде. У всех предвкушения – полные штаны. Пускали нас бывало сюда без особого напряга. Кроме обычного меню товаров колониальных в Пальмасике спиртяга был весьма доступен. А иначе рыбаки, включая китобоев, сюда б ни ногой. Ничто облома не предвещало и надежды были радужные.

Первым о подлянке проведал откуда-то Афонька. Самый из нас взрослый и умудрённый. Озвучил ехидно:

– Всухомятку двинем через Атлантику.

Пояснять, чем это нам грозило, было излишним. Словесный этот выкрутас принёс нам один из геоакустиков – Абрашка. Категорически заявил как-то, что любая еда без спиртного – натурально вредна. Для желудка. Уж, не говоря про голову. Получается истинно всухомятку. Ещё добавил что-то про свиней. Только они, мол, так могут питаться. Стало быть: нет захода – маршрут через Атлантику может повредить нашему здоровью!

Слух облетел параход, как ему и положено, молниеносно. Загрустили все без исключения. И юмористы-сторонники абрашкиной диеты, и равнодушные. Пошататься ведь по острову Гран-Канария хотелось всем. И бывалым, и кому впервой.

Новичком-то особенно. Рассказы и враки тех, кто уже бывал тут, на «райском» островке, сильно расстраивали. Одни воспоминания и слюни о нудистских пляжах чего стоили. Но не будем об этом сейчас. Вертаемся назад. На рейд паль-масовый.

Стоял наш параходик на нём суток двое. Выясняли у местных властей, «стучались», канючили…

Всем тягомотина эта нудная и, прямо надо сказать, унизительная – обрыдла по самое некуда. А куда денешься? Больше всего на мозг это давило начальнику рейса. Такая уж у него планида. И план давать надо, и за крышей следить. Не за той «крышей», что теперь в нашей жизни господствует: ментовская, бандитская и прочая. А за крышей любимых подчинённых. Чтоб она у них не съехала раньше срока положенного. Раньше окончания рейса.

А подчинённые любимые этого, естественно, ничего чуять не желают. Подавай им, блин, заход – и все дела. Сидят себе в лаборатории, блин, как дети малые, языками чешут.

Вот Никола-длинный усугубил:

– Мало того, что приборчики мои чувствительные остануться лишний раз спиртиком не протёртые, так ещё рядом с тропиком пойдём, только облизываясь, – тут прямо чуть не всплакнул Никола, – к ним, руку только протянуть, пойдём, а в сами тропики – «ни-ни».

– Да, – поддержал его умудрённый жизнью Афонька, – кому-то в Министерстве нашей геологии я бы чего-то порвал бы с радостью. Специально ведь, гад такой, спланировал нервы мои больные истрепать. Без вина сухого на две аж недели жизнь нашу в океане дурацком опошлить. Хоть я его, тьфу, кислятину и терпеть на дух ненавижу. Но всё же «нахаляу»…

Всем нам, жуть как хотелось, в постановление «министра по здоровью» включиться. В тропики всем параходом спуститься, пару «сухого» в неделю на рыло получать. За предыдущие рейсы организм к такой о нём трепетной заботе привык. В мозги сигналы посылал, психика требовала, инстинкт уже стойкий выработался.

Как об этом вещал, кажись, подробно и доходчиво старик Павлов. Знал толк в этих условных и безусловных, мудрый Академик!

А начальник наш, бедолага, натурально был культурным и деликатным. Был он, можно вычурно сказать, антиподом. Да. Реальной противоположностью своего однофамильца опереточного. Из «Гусарской баллады». А за ней и всего фольклорного народного эпоса. Анекдотного. Но деться от него он, естественно, не мог никуда. И величали мы его все «за глаза» – Поручиком. Истинно при этом завидуя.

Даже мудрый флегматик Фёдорыч говаривал за рюмкой чая, вздыхая:

– Эх, мне б такую афишу-рекламку. По стране с лекциями, по нашей необьятной, разъезжал бы, выступал.

– О чём врать бы стал? – интересовался скромный одухотворённый Славка Горелик. Самый из нас потаенно мыслящий. И к тому же – поэтически. Время это неоспоримо подтвердило. Ох, как умеет оно это делать-то…

– Вам не понять. – Вздыхал Фёдорыч. – Мечтами о «сухом» мозги все, можно сказать, залиты. А наш Поручик ведёт нас через океан к берегам «штатским».

Как его прототит через всю Европу народ русский, можно сказать, в Париж привёл!

Горелик выпучил глаза изумлённо.

Афонька выдохнул потрясённо: «Глубоко копает Фёдорыч, ой глубоко!».

У меня (только строго между нами, Дорогой Читатель) ум за разум заходить стал от параллелей исторических.

Николка то ли уточнить чего хотел, то ли пресечь умника…

Да, в тот момент начальник и заглянул на «огонёк». Спрашивает он нас досконально:

– Я исключительно надеюсь, что вы за двое суток стоянки нашей на рейде наблюдения с приборами выполнили. Будут они исходными и архиважными. А не только, я надеюсь весьма, вы языками чесали – по какому мы градусу через океан двинем.

– А, правда, по какому? – это все мы вместе прикинулись детьми малыми, неразумными, только-только от сиськи оторванными.

Вконец измотанный адмирал-наш – поручик нашёл в себе силы не послать всех нас к… такой-то. В этом и заключалось главное его отличие от предка далёкого евонного, блестящего гусара. Пояснил нам он, мучителям бессердечным:

– По трезвому градусу пойдём, ох, по трезвому! По двадцать-пятому градусу северной широты. А не по двадцать третьему или ниже. И не потому, что мне «сухого» жалко. Моя б воля – вы б им ноги б мыли.

Должно нам вулкан подводный пересечь, все наблюдения там выполнить, как в задании положено.

Хотелось пустить нам скупую слезу, но удержались мы, чай, мужики мы, профессию такую мужественную раз выбрали себе и семьям нашим.

Афонька сказал за всех сурово:

– Раз положено, то – вперёд, к подводным вершинам Советской науки!

Дружно… положим на проклятое «сухое».

Двинулся начальник после нашего порыва трудового. В радиорубку двидвинулся. Рапортовать в Белокаменную. Что готовы любое выполнить самое-самое ответственное задание (как тогда мы говорили) Партии и Правительства.

Никола, как-никак тоже начальник коллектива из уникальных спецов, решил конкретно усилить почин наш. Говорит, сучок такой идейный, Горелику:

– Ты, Савва акын наш, сочинил бы оду какую по сему поводу, а?

Или это ему Фёдорыч нашептал? Горелика на поэму настроить.

А тогда в воздухе прошелестело ещё что-то. Слово какое – то. Вроде Бермудского треугольника, что ли?

Расползлись мы все по параходу. Готовиться к отходу с рейда. Негостеприимного.

Если Вы сюда заглянули, на эти страницы, то не иначе, как усмехаетесь. Вот, мол, ахинею несут герои явно несусветную. Допустим. Согласимся мы.

Однако представьте сейчас на миг: наши сегодняшние времена. Рейд того же самого Пальмаса де Гран-Канария. Борт широко прозвучавшего ныне сухогруза «Арктик – Си». Сколько они там болтаются, морячки? И что с ними до этого вытворяли? Нынешние Власть Имущие. И какие разговоры на том борту ведёт экипаж? Вынужден вести. На рейде. Пресловутом рейде Пальмаса.

И нам это весьма трудно представить. При нашем воображении.

А Вам?

Но всё минует, всё проходит, всё забывается. «Арктик-Си» тоже забудется. Ему уже другое имя готовят. Следы заметают окончательно.

Ну, а наш параходик… Продолжим, с Вашего разрешения.

И двинули мы по двадцать пятому градусу северной широты. В сторону американского северного континента. Оставляя по левому борту, всего каких-то полторасто километров до тропиков. Но о них не думали уже почти. Чай, другим заняты мозги были. Ведь рулили не куда-нибудь, а прямо в треугольник. Да, да! В этот самый безумный Бермудский. А заполнен он у них Саргассовым морем.

Туда вёл нас жребий. Впрочем, какой там на фиг жребий! План нас туда гнал. А вёл – Поручик наш. И суетилась рядом девушка. Обольстительная. По имени – Романтика.

Она и подвигла нашего Горелика сложить стихи. Ею наполненные. Всё я и не упомню нынче. Но кое-что, просто нас тогда за души брало:

 
Я помню пальмасовый рейд,
Как чайка – поганка кричала.
Пошли к Бермудям мы скорей,
Страна что б Родная крепчала.
 

Как прочёл он нам, как услыхали впервой – так и попритихли натурально.

Мнения разделились естественно. От: «Сильно сказано!». До: «Ну, ни хрена себе сонет, да?». Как и следовало на поэтическом диспуте. А чего удивляться? Все практически интеллигенты поголовно. У всех, считай, высшее. Боцманюга особенно жарко поддержал пиита нашего:

– Ну, точяк, да. Море слабых не любит, море сильных уважает, да. В треугольник этот грёбаный, надо входить, не зассав, да. Ещё лучше, поддавши, как следовает, да. И чтоб всем, да. Хором и петь и пить. Да.

При этом вместо блеклого, невыразительного «да» боцман употреблял другое яркое русское слово. И при этом сам был явно «вдетый», «как следовает». Осознав это, мы про поэзию на время забыли. Думать стали и гадать: «А где же боцманюга достал-то?».

Ларчик просто открывался.

Артельщик, хранитель всего сьедобного, с подачи «второго» выдать мог всё! Чего у него под замком было. Но, ясно дело, не за просто так. Налог – стакан с пузыря. И только самым надёжным. Оставаясь на ногах, мог в день выпустить на свет до дюжины пузырей. Мы тоже смогли включиться в процесс.

Видя и слыша нынешнюю злободневную ситуацию в стране, понимаем, что тогда мы стояли у источника юной совсем – коррупции. Гордость переполняет наши души. Своими ведь руками! И где? Посреди Атлантического океана. Пустяк, а приятно. За стакан всего. А нынче какие масштабы? Вы не в курсах часом?

И стоило нервы-то любимому начальнику трепать? Тропиков каких-то добиваться. Да, на хрен они нам сдались?