Текст книги "Вираж (сборник)"

Всё мы можем сами. Только захотеть нужно. Сильно!

Вам приходилось бывать в Саргассовом море? В круизе каком или так – проездом? Если нет, то и не переживайте особо. Не очень много и потеряли.

Расскажем Вам сейчас кое-чего из личных впечатлений. Удостоверитесь, так сказать, воочию. Ну, а ежели после этого не пойдёте билеты сдавать-то разрешите снять перед Вами шляпу. Полное имеете право распевать во весь голос:

 
«… На прощанье поднимай бокалы
Молодого терпкого вина.»
 

И естественно распивать. Где угодно и чего угодно.

Моряки, как всем известно, по морю – ходят. А плавает одно лишь дерьмо.

В море этом Саргассовом плавало его – чёртова уйма. Мы так поняли, что живёт оно там. Рождается, размножается в нём и расплывается из него. И названье придумали ему красивое. И дерьму, и морю. Саргассова водоросль. Зелёная поганка.

Как у нас в прудах тина, блин. Не совсем, но похоже. Наша-то родная – нам ближе.

На палубе верхней стояли, пялились на экзотику местную эту. Никола под солнцем жарким размышлял иносказательно:

– Помнится был фильм такой: «Рукопись найденная в Сарагосе». Кино – полный абзац. Несколько раз смотрел, понять всё пытался – в чём же суть? Фиг там. Молодцы поляки. Не иначе отсюда взяли фишку, из моря этого.

Помолчал, подумал озабоченно, нас успокоил заботливо, как мог:

– Только б она, сука эта зелёная, на винт нам не намоталась.

Горелик поддержал воодушевлённо:

– А что? А может и лежит тут разгадка тайн местных «треугольных»? Куда деваются кораблики-то, а? Ряска эта хитрая виснет, затягивает петельку…

И зачарованно глядя на неё, будто поняв чего, довесил и себе и нам:

– Да по команде чьей – то. Сверху!

Афонька весь передёрнулся и мы за ним:

– Бр… р. Типун тебе на… Но прав ты похоже выходит в своих грёзах поэтических. А ведь из моря этого, из краёв этих не только «зелень» морская лезет, а и ёо-о моё! Отсюда ведь и «зелень» денежная прёт, братцы! По всему-то миру.

Ах, как глубоко копнул он тогда, Афанасий, восемь на семь. Сам не знал. Да и мы тем более.

Фёдорыч, молчун сосредоточенный, тоже поделился знаниями широкими:

– И угри отсюда родом. По товарищу Гольфстриму плывут. В края европейские, прибалтийские.

– Это какие же? Те что на роже выскакивают без спросу? – это Афонька пошутил, всё он знал распрекрасно. Про тех угрей, что в Латвии – Эстонии коптить любят. А ведь тоже скользкие твари да и плывут в… Неужто был Афанасий тогда уже провидцем?

– Во, куда нас занесло-то, – думал каждый из нас на палубе верхней пароходика нашего немудрёного. Меж островами Бермудскими, Кубой и полуостровом Флорида. Неслабое местечко, да?

– Понял я всё! – заорал прямо тут Никола. – Стоп машина! Думать дальше – завязываем напрочь. Приехали. А – то неровён час… Ну, как поэтому и находят пустые кораблики-то, а? Без экипажа. Как допрут мозгами до этого, до всего морячки – так им некто и командует! И прыгают за борт сами, на хрен! Пошли-ка все от греха вниз. Забудемся в работе.

И последовали мы все. И гонца послали ко «второму». И забылись. И спасло это всех нас тогда. И потому есть у меня возможность врать Вам ныне.

А ведь и взаправду мозги затягивало тогда нам тиной какой-то. Запасы уж на подсосе все были. Вода, солярка. («Сухарь» не в счёт). А нам – всё по фиг веники. Никуда особо не просились. По сравнению с Пальмасом. Ни направо, ни налево.

А тут – на тебе! Как серпом по…, (нет, это плохое выражение, некультурное, извините, больше не буду его употреб…, простите, использовать). Тут наМ – как обухом по головаМ. (Горелик так присоветовал говорить: в рифму, мол).

Пришло РД из Центра. Радиограмма значит любимому начальнику поступила с Москвы-столицы: «Вам разрешён заход в Саванну».

Дара речи мы тут все лишились. Кроме Горелика. Он даже переспрашивать у всех начал. Включая обеспокоенного таким «финтом московским» начальника:

– Может это опечатка. Описка или оговорка. Вместо буковки «С» читать надо «Г»? Не в Саванну идти надо, а в Гавану? Ну, как не туда зарулим?

В Саванну из треугольника надо было нам грести направо, а в Гавану – налево. Даже политически правильный курс был – дать левака. На букву, стало быть – «Г».

Афонька, мудрец ещё тот, советский, не сильно думая, изрёк:

– Куда ни пойдём, всё одно в г… попадём.

И добавил радостно:

– А это не в честь ли тебя Саванну эту так назвали? А, Савва? Тогда нас должны встречать на берегу ликующие эти… местные. Местных там уйма, и на саксах дудеть любят вовсю. Потому как все – негры.

Трепали мы языками ещё много всякого. От неожиданности. Не собирались в гости мы вовсе в северо-американский штат Джорджия. В порт Саванна.

Как говорится: «Доигрался хрен на скрипке». Или что-то вроде того.

– Где? Где народ, где музыка? – и Савва, мягко говоря, недоумевал, и Афонька, наобещавший саксафоны и танцы. Да и мы все чувствовали себя крайне обнесёнными.

Шли-шли по реке, тоже кажись Саванне, тормозить стали и – на тебе! Да, ладно бы оркестра не было, так и причалом-то назвать, куда нас ткнуть решили, язык не поворачивался. Сваи какие-то ущербные, настил дощатый еле-еле. Вот и всё удовольствие с фанфарами. Как говорится: «удобства во дворе». Да, ещё и «народ в поле».

– Ха! Глядите-ка, – развеселился Никола. – Вот и член комиссии по встрече. Один и видок имеет – «так себе».

– И какой-то печальный. А, ведь, глядите – белый. Негры – они все весёлые. Я читал, я знаю. – Рискнул заступится Горелик незнамо за кого, то ли за белых, то ли за других.

Встречающий меж тем действительно выглядел слабовато, если не сказать затрапезно. Суетился и явно собирался в одиночку принимать у нас концы.

Так вот мы их и бросили на берег американский. Впервые. Это я про нас с друзьями.

Америкой сейчас можно кого удивить? «Зеленью» ихней или ещё чем?

А с нами в те времена случались истории – так просто пальчики оближешь. Ну, я хотел сказать обхохочешься. И на звёздно-полосатом материке, и около него.

Из нашего «садика», в стране «янков», ранее бывал только Афанасий.

Да и то в штате дальнем и странном. Без небоскрёбов. И, как сам он почему-то выражался: с неполным капиталистическим «оскалом». Чего хотел Афоня этим сказать, Бог его знает. Любил вычурность. А бывал он в Гонолулу. Это на Гавайях. Эпизод один нам оттуда озвучил:

– Знать вы его должны были. Или слыхать. Это – Сеня, чудо натуральное в перьях, о нём легенды в нашем институте сложены. Заслуженно. Были мы с ним в Гонолулу этом. Купить ничего там нельзя. Масштабы не те. Только пиво.

Сеня лишь один умудрился. И ведь никому ни слова. Вертаемся домой в Ленинград, в нашу Гавань. И этот иудейский праведник сам! Представьте сам выкладывает вдруг перед таможней журнал с порнухой! У всех полный столбняк. Сеня такую речь ведёт:

«Я прекрасно всё понимаю, товарищи. Я только прошу Вас поймите меня правильно. Прошу Вас, очень мне надо показать своей Мусе этот журнал. Один хотя бы раз. Увидела чтоб она, как другие люди в жизни «это» делают. Не как мы с ней в темноте, под одеялом, извините, чуть не в валенках. И всё. Честное благородное слово, больше никому и никогда не покажу этот, с вашего позволения, печатный орган».

Сцена – немая.

Сеня, чувствуя, что едет-таки вроде не туда, хочет желания свои сократить:

«Или-таки Вы мне прикажете, пожалуйста, сдам Вам его взад. Только один раз Мусе покажу. Принесу Вам на Литейный, куда скажете, честное благородное, или пришлю его по почте, куда надо, могу хоть на Лубянку…».

Сеню-таки даже не арестовали. И ещё кто-то будет говорить, что у нас Власть не гуманная?

– Могу подтвердить категорически, – поддержал Афоню Никола. – От Эдика Литвина слышал про Сеню-праведника. Он ничего в портах никогда не покупал, чтоб в пролёте не оказаться. Привозил и сдавал Мусе своей «боны». Ему несли лишние шмотки «на провоз». Так он на них бирки с фамилиями вешал, от кого чего брал, чтоб, мол, не попутать. Эдик случайно увидел перед самой таможней, так его чуть «кондратий» не хватил.

– А мы, однако, что тут нынче с чахлыми своими «зелёными» делать будем? Тоже порнухой запасаться? – вернул нас из былых воспоминаний к дню тогдашнему Фёдорыч.

– Как ни горестно наступать на горло вашим желаниям, но чует моё чутьё, что светят нам одни открытки с видами саванными. И пиво проклятущее. – гуманно обнадёжил всех Афоня.

Так оно реально и вышло.

Городком Саванна оказалась плоским, как блин. Местные себя любили, не утруждали зазря. Строили не более одного этажа. Что те, что другие (это я про цвета ихние). Больше им нравилось разруливать на «авто». Одним на грузовиках, другим на широченных открытых «фордищах». Обалдевали мы – тогдашние просто, на это глядючи. Девчушки-соплюшки, а вот на тебе! Раскатывали, хоть бы хны.

Ещё видели как фургон, по всему «денежный», подогнали к банку. Вокруг него трое или четверо с автоматами во все стороны ощерились. Редкие прохожие, а за ними и мы, к стенкам прижались. Такого мы и в кино не видывали ещё в те времена.

Кому из нас скажи тогда: «И к вам всё это пожалует». Не знаю, ой не знаю честное слово, чего б ответили мы. По крайней мере – я.

И первый раз встретили соотечественников наших. Бывших. У маленького музейчика. Про героев тех мест. Первопроходцев, так сказать. То бишь – пиратов, джентльменов удачи. Тихонечко так приблизилась скромная женщина. И совсем уж шепотом мне:

– Простите пожалуйста, Вы – Советские? Правда? Оттуда?

Объяснил ей в двух словах.

– Из Ленинграда? Из самого? Ой, как здорово. Спасибо, что поговорили. Вы уж извините, мы знаем, вам нельзя с нами-то…, общаться. Счастливого Вам плавания.

Сложное, очень сложное, щемящее было чувство от этой случайной, но искренной встречи.

И от встречи со всей Америкой тоже.

Тем более, что для меня на этом история не заканчивалась.

– Завтра ещё день стоим, вечером уходим, – сообщил мне начальник, вздохнув наполовину облегчённо. Для него прошла без эксцессов первая половина захода – теперь бы отмотать вторую. Нацелил меня и всех нас на эту, на вторую:

– Непременно заключительные наблюдения в полной мере сделайте, в полной мере.

И уходя, чему-то усмехнулся снисходительно:

– Не доводилось ещё на частном причале мне стоять. Особенно на таком занюханном.

Оказалось, чего б Вы думали? Мужичок, что суетился, наши концы принимая, хозяином был. Единоличным. Мостков этих пиратских. Вот уж чего не бывает только в странах этого мирового капитала.

Занятно мне было услыхать об этом. Не более того.

А в ту ночь мне и не спалось чего-то. Выполз наверх покурить. А по мосткам бродил хозяин ихний. Тоже ему не спалось, видать, чего-то. В том же виде бродил простецком.

Матросик вахтенный укатил куда-то. Американец подвалил ко мне. Был он сильно «в годах». Знаком попросил закурить. Даю пачку болгарских «ТУ». Он мне и выдаёт на ломаном то ли болгарском, то ли русском:

– О, кей, хорошо знаю бывал приходилось курил. Меня – Яцек, тебя как?

Познакомились.

Слово за слово, посвятил меня, совершенно тогда офигевшего, незатейливо в свою жизнь. Сам – поляк. В войну был в наших краях. На чьей стороне – не понял я. Потом сюда занесло. Слыхали мы о таких судьбах. Нынче: сын старший – наркоман, за дочку – беспокоится. Мужа б ей приличного. Чтоб причал вот этот передать было кому. Тебе Вадько, давай вот оставайся, приехать-то не сможешь…

И на меня зырит пан Яцек.

Ничего у меня селезёнка тогда ёкнула, да?

Я – трезвый, как лист сухой, и даже суше. Он – хрен поймёшь, запаха вроде не чуял я. Может наркоман, так в этом я тогда не сёк совершенно, это нынче буркалы их примелькались.

А может это – подосланный ко мне? Кем, зачем?

Чего уж я мямлил, озираясь, пока вахтенный не вернулся, как обратно вниз убрался деликатно – не упомню. Мыслей ворох, тот Яцек-мудила, в голове моей забубённой породил. Уйму и надолго.

Суетились до обеда. После собрались в последнее американское увольнение. До вечера, до отхода. Вчетвером двинули. Не подфартило Горелику. Его вахта была, отвальная.

– На тебя Савва, на тебя вся надежда наша, «… страна, чтоб Родная крепчала». – Афонька ерничал по доброте душевной. – Не переживай шибко, пивка тебе принесём, хоть ты его вовсе и не жалуешь.

Поглядывал на меня Горелик проникновенно и грустно. Как чувствовал, что на душе у меня – смутно. А ну, как похищать надумают меня друзья-сподвижники яцековы! А я, как назло, ну, не единого секрета государственного стоящего не знаю. А пытать начнут?

Однако, делать нечего. Идти надо. Малодушничать нельзя.

Поболтались как-то, где-то по джорджиевой Саванне.

А под занавес нам вдвоём с Николой шлея под хвост попала натурально. На пути, на обратном зарулили в бар. Афоня с Фёдорычем на воздухе остались. У девицы в баре потребовали «Смирновки». Пальцем на неё, на знакомую бутылку указали. Хоть и жалко до слёз было кровных своих долларей. (По пятьдесят баксов нам выдали, что ли). Ихними дозами придурочными пропустили по два-четыре раза, кажись. А под самый конец Никола отколол такую штуку – Вы не поверите!

Через много-много лет спустя уже, гляжу в первый раз фильм Юрия Мамина «Окно в Париж». В баре такой же молодой красивый длинный культурный ленинградец, вылитый наш Никола, достаёт из кармана – «Ленина»!

Я прямо тогда с кресла вскочил. Это что же делается-то, братцы! Мамин, я его шибко уважаю всю дорогу, наш жизненный эпизод с Николой, присвоил и, как говорится, «весь хрен тебе до копейки»?

Да, Ребята, достал тогда Никола из штанов не одного, а целых двух «Ленинов». И шлёпнули мы с ним ещё пару раз: за Дружбу между народами и за Мировую Революцию. И призывали к этому девицу за стойкой. На чистейшем русском языке. Она смеялась и соглашалась.

Я в душе особенно был собою горд. Думал пьяненько: «Глядите, Яцеки, как не боится вас моряк Советский».

Выкатили из бара. Потопали на пароход. Афанасий с Фёдором впереди. Мы с Николой сзади, обнявшись. Он меня за шею, я его за талию. Одинаково радостные. Не смотря на разницу в росте. Дружно распевали во всю глотку, не смотря ни на какую Америку:

 
«Мой адрес – ни дом и ни улица!
Мой адрес – Советский Союз!»
 

Если какой дурак и подстерегал меня, то песня та лихая, ныне почти забытая, его напрочь отогнала. Меня сберегла.

Отход судна нашего я благополучно проспал. Взоров прощальных, стало быть, на Америку не бросал. Искусителя Яцека более в жизни не видал.

Так закончился очередной мой жизненный вираж.

Правдивейшую эту историю рассказываю Вам только сейчас.

9. К Филькиным островам

1. «Аннушка»

Хотелось, жуть как хотелось, свербило просто, чесалось назвать следующую нашу ахинею: «Залёт «Аннушки». Но во-первых: мозги путаться начали в дурацких знаках препинания. В кавычках, попросту говоря. Сколько их ставить-то?

«Залёт» тоже ведь надо акцентировать. «Аннушка» тогда с нами прямо-таки «залетела», можно сказать. Как женщина. Простая, земная, Советская женщина. Общими нашими стараниями, совместными. Лётчиков и моряков.

А во-вторых старый друг, советчик, прохиндей бывалый, Белый Ус глянул мне под руку и песню малость придушил мою:

– Опять тебя, графоман непутёвый к плагиату тянет. Была уже, была «Аннушка». И масло проливала. Радуйся, что у вас, придурков, тогда обошлось всё тихо. Башку никому не отрезало. Один Зуёк синяком отделался. Угомонись.

Хотел я было тогда полегче цитату для названия украсть: «Под крылом самолёта о чём-то…». Но как вспомнил чего там под крылом, блин, нам показывали… Через щели в «аннушкиной», простите, заднице.

Оставить решил так, как есть. Пока. До конца дойдём – поглядим. С теми, кто до этого конца дотянет. Дотерпит.

Положили их на боковые скамейки откидные. Без сопротивления особого с их стороны. Академика по левому борту одного. Он тяжелее всех был и несколько длиннее. Зуйка с Графоманом справа. Зуёк – тот совсем маленький и лёгкий.

Не смотря на разные весовые категории, в кондиции все трое были – одинаковой. Примерно: в «разьетинушку».

Поясним.

Скамейки по бортам находились в самолёте. В небольшой грузовой «Аннушке». Стояла она загруженная под завязку. На поле взлётном Аэропортика – Ржевка. Был в те годы такой в Ленинграде. Прилетела к нам в Питер из Архангельска. Чтоб отвезти весь груз в Совгавань. И троих сопровождающих. Их тела. Графоман очень не хотел сопровождать. Противился и всячески увиливал. Он один догадывался о возможных «прелестях» воздушного полёта. В качестве живого приложения. К грузу геологическому. Принудили его однако. Приказали.

Непосредственный любимый его идейный начальничек, Серёга-антарктический, выбора ему не оставил:

– Гравиметры в рейсе чьи будут? Твои. За них кто ответит с этого момента? Ты, естественно. Не хрен было к Филькиным островам лыжи-то вострить. На Ладогу, небось, пахать не рвётся никто.

Помолчал немного, подумал и довесил:

– Да… И тем более их ведь ещё на самолёте ни разу не «катали». Приборчики-то наши. Даже интересно. Как им это? Может не пондравится? Осбенно на грузовой-то «Аннушке».

И тут же набухал Графоманчику полный стакан «наркоза». Чтоб не размышлял излишне. И чтоб уж не очухался до полной загрузки.

А про себя бывалый Пингвин-антарктический пробубнил:

– Это, вишь, чего захотел? Ехать в купе до Владика. А потом ещё и до Совгавани. Две недели с гаком. Больно жирно будет. Всё слипнется. Этак любой дурак захочет.

Взлетели.

Хмель вылетел быстро. Смело можно сказать, что значительно быстрее обычного куда-то он делся. Даже удивительно получилось. Вот только что было распрекрасно вокруг всё весело восхитительно, и – на тебе! Уже трясёт и колотит.

Организм дрожит весь и боится чего-то. У каждого из троих. А экипаж дружно весь заперся в самом передке «аннушкином». Рулит значит. В Тихого океана сторону.

Покурили, огляделись.

Отопления в «нутре аннушкином» никак не просматривалось. Не ощущалось его. То ли задуманы так были все они, то ли такая досталась нам одна. Техник вскоре появился. Обьяснялся скорее знаками, чем словами: грохотало «нутроанькино» труднопереносимо. Может это и было задуманным отоплением?

Поняли технаря с трудом. Но не от холода и даже не от шума безумного. От того, чем порадовал, в кожу на меху упакованный, техник – зараза. И так-то смотреть на него больно было любому из троих. Академик, как и положено кадрам науки, в пальто драповом к Филиппинам тронулся. Графоман похитрее был явно: ватный «спецак» армейский напялил. Всех хуже «прикинут» был Зуёк-бедолага: свитерок и нейлоновая курточка.

А тут показывает пальцем вниз технарь, поясняет: садимся, мол. Да не где-нибудь за Уралом, в Сибири, к весёлой Ангаре поближе. А, блин, вертаемся откуда вылетели. Да не вы, а мы, «Аннушка» вся, то есть. К месту приписки. В Архангел-город!

Не к месту вспомнилось тут Зуйку. Он особо был впечатлительный. Заржал, пар выдыхая с последним винным амбрэ:

– «Долетался в гробину мать». Так Василь Макарыч в кине сказал, «мессера» когда сшиб. И нас так же, что ли?

– Типун тебе, – Академик отреагировал вяло, но дальше мысль развил и трезво, и научно, – может слинять удасться?

Слинять не выгорело.

Приземлились очень быстренько. Техник, один только он и общался с нашей троицей (остальные, что штурвал крутили, считали видимо зазорным) добавил оптимизма:

– Вот и спрыгнули домой. Мы сменяемся. Да и вас на другой борт перекинут.

Почему экипаж рокирнулся прояснили грузчики. Целая бригада архангельских мужиков добродушных. И заботливых. Бригадир, борода лопатой, пророкотал:

– В Питер-то к вам за колбосой слётали и – хорош. Таперя другим надоть. На восток дальной-то за рыбкой красной. У нас ноничь нету такой-то. Запретили.

Позырил на чудную троицу и присоветовал:

– В энтот самолётик, што вам перегружам, водчонки прихватите. Штоб было там не заскучам, гы-гы-гы.

Зачем одну «Аннушку» на другую менять решили – тайной неразгададанной осталось. Академик, уж на что «ума палата» был, за то и кликуху такую отхватил, и то в догадках потерялся:

– В толк не возьму. Вроде мужики вокруг архангельские, когда-то Ломоносова соорудили. А прямо, как армянские комсомольцы: сами перед собой трудности ставят и сами их преодолевают.

Зуёк слетал куда-то и «достал». Как оказалось в ближайшем времени: жизнь им «это» в некотором роде спасло. Во всяком случае – способствовало.

Дальше у каждого из троицы наблюдались закономерные в памяти провалы. Естественные и оправданные. Осознание самих себя возобновилось по старой схеме. Как и при взлёте с милой и чёрте какой далёкой уж теперь Ржевки.

Только на этот раз было всё более сурово. Первая «Аннушка» вспоминалась, как печка русская. Просторная и тёплая. Отапливалась она что ли? Зря на неё бочку катили-то. А эта, что же?

Осмотрелись малость. И-йо-о-моё!

У этой-то «Аньки», а? В заду, по бокам, где аппарель грузовая закрывается – две щели зияют. Прям в открытый космос! А на дворе-то месяц февраль. Хотя, говорят, в космосе это по хрен веники. И легче от этого троим нашим горе – морячкам не становилось. В щель-то заглянули: мама родная! Там такое показывают! Далеко не «зелёное море тайги».

И надо же было так вкапаться. Чтоб до Тихого океана добраться в океане воздушном придётся коньки отбросить.

И чему благодаря? Горбуше мороженой. Слов нет, как обидно. Она там в Совгавани копейка за тонну. Набьют асы пузо «анькино» под завязку. После того, как косточки замёрзшие троицы нашей скинут куда в тундру, глазом не моргнув. Было б за что, а то – почти за селёдку.

Не зря Серёга-пингвин трепался не один раз за рюмкой чая, былое вспоминая пройденное:

– Шли мы на дизель-электроходе зиму южную зимовать в Антарктиду. Везли на палубе самолётик из нашего Заполярья. На палубе стоял с крыльями отвинченными. Хозяин его, летун известный, Галлей или Галлай, извиняйте что не так, с нами шел. В один конец бороздить месяц с гаком. Насмотрелся на воды такую прорву, да на нас умников, по ней шлёпающих, и по случаю выдал: «Глупее лётчиков бывают только моряки».

Это сейчас Академик вспомнил, чем-то закусывая стакан последний. В пальтуган свой драповый вьёживаясь.

– В-верно он эт-то подметил, ст-тервец. М-мы тут в дур-раках, а они т-там в к-каб-бинке, – совсем замерзая в курточке своей эрзац-нейлоновой, отстучал о стакан зубами Зуёк.

Это он подметил, как и полярный ас, тоже верно. На нынешней «Аннушке» к штурвалу их явно, за рыбой-то, набилось ещё больше. Потому как нынешнему технику места там не хватило. Отирался он около двери в рубку, изредка в неё заглядывая. Была она, видать, тёплой. Дверь-то.

Академик ещё побродил по «волнам нашей памяти». Откопал малую толику:

– Валерка Михайлов, в Горном учились вместе, на Заполярном Урале аэросьёмку делал. Как-то говорил тоже. То ли про Галлея этого, то ли про кого другого. Спрашивал его на вираже: «Чего так долго на Северах-то застрял?». Тот ему: «Деньгу ещё подкоплю малость и завяжу». На что тебе ещё не хватает-то? Удивлялся Валерка. «На кепку специальную. Закажу пошить. С оманденным козырьком. Носить всю оставшуюся, не сымая. Чтоб неба более не видать никогда проклятущего».

Пузырь последний добили. Толкнули его под лавку откидную. Хотели было покемарить. Сжался каждый ещё сильнее в своей скорлупе. Но пузырь пустой почему-то из-под лавки вывернулся. Да и покатился в хвост. В зад «Анькин».

Там и уткнулся горлышком в щёлку. Воздуха ему, бля, свежего, вишь, захотелось.

«К чему б это, а?» – подумалось.

Да вот – к чему.

Заместо пустого пузыря от рубки подкатил технарь. Глаза выпучены, граблями машет, орёт, гул перекрыть «анькин» старается:

– Живо давай ящики хватай таскать к носу из хвоста! Центр у нас сместился! Щас ё… ся!

И сам рванул первый ящик перетаскивать. Академик с графоманом тоже ринулись. А Зуёк, вот чудеса-то! Отрубившись был. Пару ящиков сволокли, как могли, пупок надрывая, Зуйка походя ногой пнули: не хрен спать, хватай мешки, сейчас воистину «долетаемся твою в гробину…». А он похоже не просто спал, а точняк умом двинулся от последнего стакана на холоде сатанинском. Мимо него в тот момент ящик какой-то с его навигацией пропихивали в «анькин» передок.

Полез с кулаками и криками:

– Не трожь, суки, мои приборы, не дам сбрасывать, враги проклятые, давно за вами следил…

«Аннушка» летит наша из сил последних, нос задрав, в заду у неё пузырь пустой звякает, перекатывается. Под крылом у неё Заполярье высокомерно прищурилось. Ожидает, когда очередные недоумки к Нему в объятия ледяные сверзятся.

Потому, как внутри той «Аньки» придурки те спектакль драматический разыгрывают.

В тот раз не судьба, знать, была трагедии развернуться. По другому карта легла. В них, кстати, Графоману не везло фатально. В любви однако тоже, вопреки мнению расхожему. Везло попадать в дерьмо разное и выгребать оттуда всякий раз. Уделавшись при этом по уши. Вот и тогда…

Академик до сих пор клятвенно уверен, что Зуйка в тот момент пиковый не тронул и пальцем. Физически то есть. Человека по лицу! Да как можно?

То же самое твердит Графоманчик. При этом сам себе верит. Хотя морда у него – та ещё. Хрен чего дознаешься. («Особисты» в своё время не смогли, а уж они – то…).

Оба утверждают, что технарь-летун в ихней разборке не участвовал. Это – полный точняк. Чему мы верим безоговорочно. Иначе троица вся наша первым делом «Аньку» от него бы облегчила. Таков был накал страстей тогда в её «нутре».

В результате всё одно в памяти растревоженной остался Зуёк: в свитерочке одном, без курточки нейлоновой, с руками связанными за спиной обрывком верёвки драной. На лавке откидной лежал. И фингал синел огромный под левым глазом.

Все ящики, какие подьёмные для двоих были, перетащили к носу. Втроём, ежели технаря считать, в проходах узких вдоль бортов таскать было не с руки.

«Аннушка» продолжала наматывать сотни «км» воздушным северным маршрутом. Удивительно, но взмокли все. Даже неугомонный патриот отечественной морской навигации – Серёга Зуёк. Где-то он сейчас?

Хотелось однако думать, что экипаж в кабинке своей у штурвала вспотел тоже. Продолжал он храбро рулить вперёд. Или как там надлежит выражаться правильно грамотно: «пилотировать», что ли?

Садились в Тикси. Заправились быстро и рванули дальше. Подробностей не сохранилось ни у кого никаких. Значит было всё гладко и, как выражаются теперь даже с телеэкранов: «всё – штатно». Не ясно нам только одно. Что же за словом этим стоит: всё, мол, по «штатному расписанию», или со «Штатами» согласовано? Со «звёздно-полосатыми», грёбаными? Ну, это нас опять заносит не туда, не в ту степь, простите великодушно.

Потом спрыгнула наша «Аннушка» вниз в Жиганске.

Это в Якутии. Раньше троице нашей и слыхать о нём не доводилось. Повезло в этом Жиганске несказанно. Оттепель у них была! Вот намедни только – только.

Минус сорок! Экипаж умотал в лётную гостиницу отдыхать. Троица разместилась в зале ожидания аэропортика жиганского. Очень тёплый барак оказался. Очень! Уж, поверьте на слово. Выспались, как Боги. Перед этим Академика «послали».

Зуйка с «фингалом» решили поберечь. Местность вокруг малознакомая, кто его знает? Хотя все вокруг были очень доброжелательны. Очень! Особенно собаки местные. Они только и участвовали в торжественной встрече. Членов морской экспедиции к Филиппинским островам. Пролётом заночевавших в Аэропорту города Жиганска. Замечательные пушистые полярные лайки. В Питере ни разу в жизни таких видеть не доводилось. Особенно теперь. При бультерьерном засилии. Чудо – какие псины. Бродили по залу ожидания. Обнюхивали троицу по– доброму. Как никто уж больше в жизни так не обнюхивал. Никогда!

Спали на лавках. Восхитительно! Графоманчик приоткрыл глаз, видит: псина одна (видать, девочка, «сукой» язык назвать не поворачивался) лижет, ну, прям целует взасос, Академика спящего в губы. Башку с лавки свесившего. Позавидовал даже. У него самого так было когда-то. Давно очень. На практике в Забайкалье.

Спали они тогда на раскладушках в спальниках. В палатке большой, в «шатре». Сон приснился однажды – туши свет! Будто пришла к нему и на раскидушку села рядом сама – Марина Влади! И будто целовать тоже стала классно. Натурально.

Дико сон был чувствительный. Таких более в жизни ему не показывала судьба-злодейка ни разу. Теперь сказали бы, что сон был «сексуальный». Тогда слов таких ещё не было. Хотя целовал в рожу его тоже во сне щенок приблудный.

Хотелось Графоману выведать у Академика-везунчика, что ему снилось на лавке в жиганском аэропортике тогда. По пути из Ленинграда в Совгавань и далее…

Но молчит Академик, паразит жадный, единоличный. Может Вы его, Друзья, спросите? Вам он откроется?

Близился к финалу тем не менее «спецрейс» тот забытый. Но в тот момент ещё не завершенный.

Хоть и оттепель была в центре Якутии нежданная несказанная, «Аннушка» за ночь выстыла серьёзным совершенно образом. Троица шла по полю лётному ветром ледяным продуваемая. В «нутро» вскарабкалась стылое чуть живая. И «с собой» уж ничего боле не имелось. И денег, к слову, тоже не было ни копейки. Хотя, пожалуй, вот он – тот случай жизненный, когда денежки эти презренные и на хрен не нужны. Посреди взлётного поля жиганского. В феврале месяце. Когда влезть тебе надо в самолёт грузовой, на который у тебя и билета нет. И в полётных документах ты даже не числишься. И никто не отмечает: влез ты в «нутро», аль нет. Слава Богу, что хоть не запрещают. Даже приветливые лайки якутские троицу провожать не пошли.

Оставалось надеяться им только на себя. Тоскливо было.

Уж, не знаем мы, совсем не знаем в чём суть была того доказательства, что Берлиозу предоставили. На углу, у Патриарших, что ли? И вовсе не ратуем, чтоб знать чего о том подробнее.

Нашей троице, как нам издалека сейчас мнится, было спущено совсем другое. И назвать это как-либо мы затрудняемся. Изложим Вам без лишних высоких и умных (откуда им у нас взятся-то?) слов.

Графоман вспомнил, сучок.

А может и молчал просто до времени, темнила. Не суть это. В чемодане у него медицинский флакон с настойкой калгановой хранился. От живота расстройства. Маманька ему снарядила. В поход к островам Филькиным.

Вот в чём суть была.

Чемодан вскрыли с огромным нечеловеческим трудом. Ключи он найти не мог, естественно. Пальцами негнущимися, все втроём вместе, ножом перочинным зуйковым один замок открыли как-то, другой сломали. Во флакончике, поллитровом Слава Богу, была беловато – коричневая смесь. Полузамороженная. Оттаивала она уже, извиняйте за подробности, в самом, похоже, желудке. Но помогла она истинно.

Такое вот нашей тройке путешественников было представлено доказательство.

В цепочке других предыдущих. Да и последующих тоже.

В Совгавань долетели без лишних подробностей. Да, уж сколько же можно?

Ящики все закинули на параходик гидрографический без зксцессов и рукоприкладства. Хотя чесались они, ой, чесались. Ручонки-то. После приземления. А встречали-то их рыл двадцать. Экспедиционных, бывалых.