Текст книги "Вираж (сборник)"

Но экипаж так и не снизошел, до общения. Их можно было понять. Рыба в Совгавани тоже не на каждом углу валялась. А дома дети голодные, заждались…

«Аннушке» рукой помахали на прощание.

От всего сердца.

Острова были ещё далеко впереди. Филиппинские – по карте. Филькины – в нашей памяти. Потрясающе интересно было туда нам добираться. Вы уже наверное почувствовали? Так ведь это было ещё не всё. Это было только начало. Вам не надоело слушать болтовню нашу?

Продолжим?

2. Утечка мозга

Приходилось Вам когда в жизни попадать впросак? В ситуацию дурацкую, нелепую, как «кур во щи»? Да не в одиночку, а коллективом. «Перестройку горбатую» прошлого столетия не будем сейчас трогать. Когда мы всей страной, весело, дружными рядами…

А вспомним, к примеру, как в польской кинокомедии давней, про «гангстеров и филантропов», что ли, кампашка там жуликов всё провернула, обставилась, в тачку запрыгнули и…, отлуп! Колёса задние другие жулики, помельче ясно дело, свинтили.

Вот и у нас примерно так же было. Сеять пора выезжать, а тут ещё «корова не доена, баба не… целована».

Рвались, стремились, «Аннушка» с грузом (фиг с ними с сопровождающими, главное – чтоб дело было сделано) чуть с неба не ковырнулась. На пароход всё притащили, пора концы рубить и – на тебе!

Стоял он, наш кораблик, у причала грустный. Молчаливо всё об этом говорило. И флаг на корме завис уныло, и вахтенный у трапа – макаронина варёная.

Из рейса он оказывается вернулся почти с пробоиной в борту. В Южно-Китайском море промер делали. Вместе с Академией наук. Очень важное дело. И сами на риф наскочили. На картах будет это место обозначено, всем спокойней будет ходить в тех краях.

Только нам-то была от этого тоска тёмно-зелёная. Не просто ремонт какой будет у причала, а в док надо. И без разговоров. Тогда с этим строго было. Не знаем, как нынче.

И вот оно – положение глупее некуда. Сидеть на корабле, а он – в доке. Ни окурок за борт швырнуть, ни бутылку пустую. (Хоть и не было у нас никаких: ни пустых, ни полных). Того и глядишь, угодишь в сварщика. В докера значит натурального.

Халтура им подвалила реальная. По левому борту ниже ватерлинии очень серьёзный был след. Мягко выражаясь. Ещё бы чуть-чуть и…, не видать бы нам этого дурацкого житья в доке. Не дотянул бы сюда наш параходик. В Советскую Гавань.

Но геройских замашек и настроений у экипажа не наблюдалось. Скромные все мужики подобрались. На расспросы: «Как долбанулись? Ночью, днём, сильно больно было?» – судовые кривились, отнекивались, глаза «в кучку и в угол». Ну, а нам и до фени это. Сидим, ждём, с ума сходим. Денег ни у кого ни копья. Столько времени на берегу трезвыми быть – такого никто упомнить не мог.

Причём: камбуз, души, туалеты – всё заперто, без дураков. Завхоз партии нашей, Кира-Самсон, в столовую на берег водил всех почти строем. Два раза в день. Без пива даже. Денежки казённые тоже были на излёте. А самое поганое: любую водно-туалетную процедуру приходилось творить в углу этого необьятного железного дока. В самом его низу. Обалдеешь вниз-вверх по трапам ползать. Тошно вспоминать.

Зачем мы это всё Вам талдычим, зачем надоедаем?

Мозги утекали, языки развязывались. У всех. Причём без спиртного. Что весьма необычно уже само по себе. И смешно и грустно.

На одном месте стоять Ебон не любил. Евгений наш Бондарик. Он и сидеть-то мог спокойно только за «дружеским» столом. Пока на нём всего хватало. Сейчас ему совсем было невмоготу. Пританцовывая слегка, излагал свою любимую историю. Уж в который раз:

– Девчушка была: «всё при всём» и не дурочка. Ко мне дышала неровно. И я на неё «запал», как вьюноша. Меня пригласила домой, можно сказать, на просмотр. Папаш-ка её – полный отпад, какой «шишкой» был. В Смольном числился не на последнем месте. Не вахтёром, прямо скажем. У дружка в общаге, университет уж кончал тогда, галстук взял напрокат. Пузырь выкатил. Потом ещё, волнение снять. Возможно перебор вышел. Пришёл – к столу она меня повела. Помню: как в Эрмитаже, всё было! В голову это мне, видать, излишне ударило. На стул опускаюсь, то ли мимо, то ли ножка подломилась, ещё подумал: «Как в гостях у Валанда», за скатерть ухватился, на меня всё сьехало. От волнения это всё вышло, от волнения. Под столом лежу вылезать неохота. Что-то капает, пальцем попробрвал, вино кислое, и тут не повезло, нет чтобы водка.

Тут Ебон вздохнул тяжко, сокрушенно:

– А ведь вся жизнь могла пойти по-другому. Телеграммы сейчас слал бы вам из Москвы: «куда ходить, куда стрелять». Коньяк бы пил министерский. Не сидел бы тут с вами «сухой как лист». И где? В доке! И действительно в сухом.

Завхоз-Самсон стенания ебоновы поддержал оптимистично:

– Да, попадать в такое дерьмо не каждому дано. Этим гордиться надо. Наш ведущий инженер в институте тоже однажды как-то: «Права только получил. У сеструхи взял подоверке «копейку» старую. На площади Восстания, ни где-нибудь, меня таксёр-ухарь подрезал. Вокруг гололёд, я и вьехал прямо в этого, граблями вращает, снег убирает, их ещё «вучетичами» кликали. Стою в лотке этом, ни выезжать, ни вылезать неохота. Народ пальцами показывает». Вот и мы сейчас. Как в лотке сидим.

Оживился, вполне оживший после «Аннушки», Зуёк:

– Ты сам сказал, что гордиться этим надо. Я и не рвался сюда особо. Этот «главный» меня сюда и сблатовал: «Жми к островам Филипповым. Передний край науки! Газ с нефтью откроете! Камчатке, Чукотке, новое дыхание Дальнему Востоку!». Ага! По дороге чуть не заморозили сначала напрочь, теперь в «дурдоке» держите.

И в зеркале свой «глазик» реабилитированный ласково рассматривал. Такая у Зуйка привычка образовалась.

Графоман встрял, чтоб видимо «фингал» зуйковский не всплыл ненароком. Да коряво вышло у него это, как обычно:

– Вообще-то добираться сюда и раньше со слезами и песнями приходилось. Что нам, что по этапу. В прошлый раз не хотел я на Берингово море, ужас натуральный, как лететь. Из рейса в рейс получалось. После медкомиссии военкоматовской дурацкой. Дончара меня принудил силком прям-таки. Запугал фактически: «Житьё тебе устрою, а не отгулы. Выгоню к чертям собачьим из партии. Пойдёшь бумажки перебирать в институт этому «главному». А не в море легендарное Берингово. За нефтью с газом. Для поколений наших грядущих!». Так оно, кстати, потом и случилось. (Это я про бумажки, говорю). А тогда пришлось шмотки собирать. Параход уже на отходе стоял в Ванино. У меня рейс вечерний на Владик. Сеструха Ирка пришла провожать. Да не одна, а с рюкзаком пудовым. Борька, муж её, здоровый мужик, еле приволок. С курицами, мясом. Во Владике дочь-ка их, моя племянница, службу мужу служить помогала. Он врач военный, на подлодках ходил, но куриц и колбасы им домой таскать не давали. Я рюкзачище отпихиваю, скулю: «Пролётом во Владик, дальше мне торопиться надо». А как быть? Сеструха она хоть моя и старшая, а в детстве от меня натерпелась. Искупать грехи надо. Ирка успокаивает: «Серёга знает, встретит, мы телеграмму дали». Чтоб багаж мой как-то облегчить, тут же с Борькой поллитру, что на судно вёз – съели. Повеселевший загрузился, полетел. Второй раз в Братске сели и… застряли. Больше суток. Багаж в самолёте, вокруг июль месяц. Во Владике меня никто уж не ждал. Обливаясь потом добрался до порта ванинского знаменитого. Встретили меня с распростёртыми. О рюкзаке вспомнил, когда параход стало болтать прилично. Выбрасывать рука не поднялась, упакованно было хорошо, заметно он не вонял, отдал на камбуз, унесли в морозилку. Я бы и забыл – буфетчица через месяц вспомнила. День рождения настал начальника. Она к нему неровно дышала. Давай, мне говорит, твои деликатесы спользуем, стол шикарный сделаем. Сделали! Половина «науки» нашей корабельной меня проклинала. Слава Богу, коньки никто не отбросил. Дончара меня после этого больше уж не жаловал.

Слезу притворную Графоман пустил.

Народ этим было не обмануть. Академик с Зуйком заорали в один голос, цензурно и не очень:

– Вот почему нам такая непруха с «Аннушкой» вышла! Ты, гад, уже значит возил раз мясо путём воздушным, все от этого «обделались». А нынче через колбасу-рыбу страданья мы принимали! А ему «прушнику» хоть бы хны!

Драки от этого возникнуть не могло. Мы же Вас предупреждали, о простой «протечке» умственной. Да и такие ли в морях «коллизии» безумные случаются?

А тут-то: семечки всё.

– Ша! – провозгласил Никола-длинный. – Могу доказать, что Графоман и «пруха» как таковая – понятия несовместимые. Вспомните Серёгу Краснва. Тогда ещё совсем зелёного. В первый рейс его Дончара взял. Трубку на дно бросать, когда на якоре стоим, пробы грунта брать. Один бросал и один вытаскивал. Никто из нас ему не помогал. А числился вроде в отряде у Графомана. Мы ему только надсмешки строили. Так, шутя, от скуки. И оторвался тросик у бедолаги, трубка на дне осталась. Теперь Серого самого Дончара за борт смайнал бы, да что-то его остановило.

Или кто-то? А дальше: внимание, мужики, все внимание! Серый у боцманюги «кошку» выпросил, на верёвочке длинной забрасывать один в море Берингово стал. Как старик у Александра Сергеевича невод закидывал. Шансов у Серёги золотую рыбку поймать было значительно больше, чем трубочку зацепить свою дурацкую. И ведь что произошло? Тогда не верилось нам, а теперь и подавно. За рубчик сантиметровый «кошка» зацепила серегину «игрушку»! И вытянул он её! Если твоему близкому, или подчинённому такое выпадает, то уж – извините меня: «ваши не пляшут». Я и сам грешен, видит Бог – долго издевался над Серым, всё пытал его: сколько он в детстве «каки» ел и чем, ложкой или руками. Так что с «прухой» всё не так просто. Может он тогда всё наше общее везение-то, а…? На трубочку свою выменял.

«Утечка мозга» – ведь тоже своего рода движение. Куда заведёт только?

Помолчали мы все, с трудом постигая заоблачную высь «прухи» Серёгиной.

– Да…, – протянул Ебончик, – «комутатор», а «комулятор» выпадает. Мне тогда под столом…

Дядя Витя, бывалый техник-геолог, сигарету притушил, тихо скромно в диспут слово вставил:

– Удивительно, что трос оборвался. Трубка у Серёги была новая. Почему? Я подошёл тогда, видел как он глядел на конец измочаленный.

Сказать, что изумлённо – так ничего не сказать. Он ведь бросал послучаю. Мы на якоре стояли, в машине что-то барахлило. Сняться могли в любой момент. На Серёжку все махнули рукой. Глубина в 30–40 метров, волна 2–3 балла, водит нас по дуге в 300–400 метров, валяет с борта на борт, сами знаете как. Кто б стал из нас «кошку» у боцмана-скряги выпрашивать да бросать её за борт? Без единого шанса! В лотерею можно выиграть – здесь нет! Я ни в жисть не стал бы такой хернёй заниматься. Первым бы пошёл по кораблю сто граммов искать. Отметить последний заброс трубочки. А Краснов стал «невод забрасывать», правильно ты, Никола, это отметил. И не ему «пруха» открылась. И не Графоману невезуха рожу скорчила. Я думаю (теперь уж я так думаю), что нам всем тогда улыбнулась лукаво и загадочно «госпожа удача». Что был с нами рядом Серёга Краснов. И показал ненавязчиво, всем нам показал: руки опускать нельзя! Не мастак я говорить, разобьяснять. Да и Серый сам этого, кажись, не сознавал. Только вопрос я себе один задаю: «А Краснов ли нам это показал-то, а?».

Первым обрадовался такому «виражу» в дискуссии – Ебон. Жизнерадостно поддержал ветерана морской геологии:

– Ну, ты завернул, дядя Витя. Мистику я люблю. Я её чувствую. Жаль меня с вами тогда не было, я с начальника «банкет» бы вытряс.

– Да не мистика это, а – Провидение! – обыденно, но значительно вразумил дядька Витька Женьку. – Ты мозгой-то раскинь: кораблик наш, чай, не зря к бухте Провидения приписан.

Оп-па-на! А вот такого в башке тогда ни у кого не вызрело. Завороженно уставились на сказочника дядю Витю.

Первым Самсон-Кирилл языком зацокал:

– Ох ты ёшкин кот! Изо всех бухт – эта мне всегда была самой близкой.

Хоть и на краю света. Про-виде-ни-я! Сказал – и будто соточку коньяка с чувством принял. Как Иисус Христос босичком прошел.

Как Вы можете догадаться, очень тут серьёзная дискуссия завязалась.

После слов последних, кирилловых. Ну, а как иначе– то? Люди все-начитанные.

Академик имеется, ага, лайками якутскими целованный. Серьёзно обсуждали тему: этично ли сравнивать с коньяком? Или надо с кагором? Разделились мнения.

Большинство не могли вспомнить вкуса. Ни того, ни другого. Не могли и всё.

Хоть ты тресни.

Вот чего с людьми может сотворить долгое сидение в доке. Особенно если он – «сухой».

По большому счёту, Ребята, нам конечно фартило. Признать это надо. Во всех наших походах на судне небольшом гидрографическом. «Прописку» имевшем в самом восточном порту страны нашей необъятной – в бухте Провидения.

Закончили в тот раз нам борт латать. Выпустили на чистую воду. Двинули мы к островам Филькиным. С тем же Мастером и экипажем. Кое-кто из судовых по ходу дела «раскололся». Поведал – как они на риф наскочили. Подвалили к нему почти впритык. Ходили на шлюпке кораллы добывать. Ну, и снесло их, знамо дело. Вот, что любовь может делать! Хоть бы и к кораллам, к природе то есть.

Но везло ведь в те годы! Кто под звездой Провидения был. А мы, как Вы думаете, опыт их учли? Вывод сделали? Разумеется. Было бы нелепо. Работу в море Филиппинском, пупок надрывая, всю сделали и пошли. К тому же атоллу. Проверенному. В дрейф легли, черте сколько, до него не доходя. В шлюпку попрыгали и – вперёд! До кораллов добрались – параходик на горизонте еле виден.

Страшновато конечно, а куда денешься? Когда под шлюпкой в воде небесно-изумрудной такие «кажут чудеса». Не сравнить с видом – через щель – в заду, уже далёкой и забытой «Аннушки».

Но ведь везло нам в те годы!

Всем нам, Ребята, везло вместе со Страной нашей. Смею Вас уверить.

Кончилось наше «везение» в июне 1985 года. Вошли мы в «вираж». Да не в «вираж» даже, а в «пике». В жуткое затяжное «пике».

Хочется верить, очень хочется, что не в смертельное.

Не об этом ли писал Булат Окуджава? И тоже пел нам грустно, проникновенно. Как только он один и мог это делать:

 
«Как верит каждое ухо
Мудрым речам Твоим.
Как веруем мы сами,
Не ведая, что творим.»
 

10. «Вот пуля пролетела…»
(В виде заключения книги «Пока играет скрипач»)

– Наворотил, ты, с три короба, конечно, летописец, – былой помначштаба снисходительно ко мне вынужден относится.

И хочется ему по грязи повозить меня и колется. Желание это естественное и оправданное, понятное и человечное. А обложки, куда ни плюнь, на книжках моих графоманских он рисовал. Он! Сейчас может и сожалеет, а куда теперь денешься?

– Да-аа…, – грустно поддерживает его Белый Ус. – Ладно бы просто намарал мемуары да нам всем подарил, – сокрушается он горестно, сожалея о пригретом на своей груди.

Имеет он меня в виду. Имеет.

– Так он ещё и об эхе мечтает. Да, не о простом, а о международном, – совсем принуждает он этим аргументом меня голову склонить. К паркету ослепительно блестящему.

Так и хочется плюнуть в пол тот навощённый. Чай, не в море, кажись, можно бы и плюнуть. Да тут и по шее получить, как говориться «раз плюнуть».

– Э, не понял! О каком – таком ещё «эхе» речь? – привыкший с пелёнок до сути докапываться до любой, ухватывается за термин – Борис. Свет наш – Попович.

– Вы это…, это самое, – как всегда чуток заикаясь, хихикает Лещ, – не наваливаётесь сильно на это…, на него, на юродивого. Чего взять-то с него? С него уже эта…, Галька всё давно вытрясла. Я знаю. Он плакался – на пиво клянчил. Последние экземплярчики книжонок, кому ни попадя, раздарила. И велела боле не баловаться это…, авторучкой. Не то – из квартиры выпишет. Они это…, умеют.

– Я б на её месте тоже может быть…, – начал было раздумчиво помначштаба.

– Нет, давайте всё-таки по порядку. Проясним сперва об «эхе», – упрямо добивался истинных фактов Попович, бывший старший офицер зенитной батареи.

– Да, отзвука ему, несмышлёнышу, подавай. Чтоб эхо, стало быть, звучало. А скоко будет стоить-то, такое оно эхо, в «у. е.», прикинь а? – прошелестело Белого Уса разъяснение по гулким залам, где мы в тот момент встретились нежданно-негаданно. После стольких-то лет!

– А международное оно, почему? – продолжал уточнять диспозицию Борис. Однофамилец одного из Богатырей наших Русских. Мы его так называли. Ему не нравилось. Потому и называли.

– Мы с ним об этом кумекали. Мол, не хреново бы отзыв поиметь из этого…, из Альбиона туманного. Где окопался наш этот, бывший – то, ГРУ– шник. Суворов, – так пояснил добрый весёлый наш Лещ.

– А я не – а. Нет. Не разделяю. – Замотал умнющей головушкой, не пожелавший стать начальником штаба, Мишутка. – Не одобрит грушный резидент-расстрига фантазий нашего летописца. Примкнёт к мнению он евонной Гальки.

И захохотал самоупоительно. Как только все Михаилы умеют это делать. (Не считая, разумеется, «горбатого»).

– А чего дефектного он про свою напридумывал-то? Что нашли её в кошелке у ларька пивного? Не самый, кстати скажу Вам, худший вариант во все времена. И сюжетец весьма перспективный. Не думаешь его дальше развивать? Мы б тебе все порассказали, где и как «своих» понаходили, – это уже решил довесить мне Белоусик.

Я только рот хотел раскрыть, о надеждах своих и планах чтоб высказаться. Как принято говорить: «поделиться».

Не успел.

Старший офицер батареи зенитного дивизиона «делиться» решил. Воспоминаниями армейскими. По сути нашими общими. И в то же время сугубо его личными.

«Вы, соколики мои, сразу после дипломов под знамёна призваны были. А я сначала год в Забайкалье уран искал. На самолёте. Красотища неописуемая, рассказывать не буду, вы и сами кое-чего повидали. Отдел кадров меня с полевых работ обманом вытянул. Что-то хитрое очень про аспирантуру наплели. Страсть, как не хотелось мне степи забайкальские покидать.

Сейчас, в наши уже дни, понимаю я распрекрасно Ходорковского. Он тоже уезжать из тех мест бескрайних не торопится, похоже. Далее – наши два годика в Печенге. Один эпизод хочу Вам напомнить, осветить. Почему он тогда родился, казус этот, до сих пор в толк не возьму. Я – начальник караула, все мы ходили через два дня на третий. Дело серое, обычное. Солдатиков озаботил всех, уселся за столом… Ну, будет ржать-то тебе, писака ненависная, да, угадал, талмуд наш геофизический сел читать, тебя-то никто с ним и рядом никогда не видел. Бывает я его и сейчас перелистываю с ностальгией, мы-то тогда мечтали искренне: «За белым металлом, за синим углём, за синим углём – не за длинным рублём». Кто мог знать-то, что у краника нефтегазового встанут другие могучие людишки.»

– Другие, ох, другие, – тяжко вздохнул, не выдержав помначштаба Мишутка, – вереница их длинная алчушая, а в конце у этого краника – Сама Стийная.

– Не отвлекайте, докладчика, не вышибайте слезу. Чего там дальше прокараул? Про тот – дивизионный, – уточнил Белоусик.

Продолжил наш Попович:

«И тут вдруг, едрёный корень, вбегает ко мне кубарем ефрейтор бодрствующий, Нагиев что ли, орёт, глаза выпучив, мол: «Окно лезет таварисча литинанта враг какая та!». «Караул-в ружьё!» – это уже кричу я, бегу в помещение отдыхающей смены, оконще там под потолком, стекло вывалилось, что-то в него лезет, солдатики, как дети малые, толпятся в дверях, вот я только не помню: дрожь меня тогда била или нет, потом-то била, точняк. «Стой, стрелять буду!» – это я кажись тоже выкрикнул, так мне сейчас мнится, ну…, а дальше я стрельнул из своего «Макара». По оконцу. Она – скрылась. Шапка она оказалась. Зимняя офицерская.»

Боб дух перевёл.

– Во, блин. – Лещ выдохнул.

Мы тоже все так подумали.

А Боб не стал тянуть кота за хвост, продолжил он так:

«Не буду я тянуть кота за хвост, закругляюсь. Утром на разводе вдруг – на тебе. Начальник штаба в фуражке. А конец ноября. Я ещё ночью был обработан. Как говорится: дал подписку. Командиру нашему – Дьяку. Оказывается начштаба допоздна намедни изволили водку кушать.

В тесной компании. Слово за слово, упёрся он рогом, что-де молодые литеры-двухгодичники в карауле службу не справляют, топчан, знай себе, только давят. Вот сей момент, к примеру, Попов. Этот, точняк, морду себе книжкой прикрыл – хоть из пушки пали. Ну, дальше Вам, надеюсь, всё ясно, что во что вылилось. Мне же до сих пор не понятно одно: я – таки с него с самого пулькой шапку снёс, иль он всё ж не такой дурак был – на палке в оконце её совал?»

– О, да! Вопрос прямо для «знатоков» из «Что, Где, Почём», – жизнерадостно хохотнул помощник, того самого начальника штаба нашего.

Добавил авторитетно:

– Меня спроси, поясню, не ошибусь глобально. Я под его началом бумажки штабные справлять за…, это самое, замучившись был капитально. Скажу тебе поэтому, Борюсик: ничем ты шибко в этом плане не рисковал.

Быстрей всего пуля рикошетом от его башки ушла. Как раз в сторону Норвегии. А вот, что у них никого там не задела – так это тебе действительно, Боб, повезло. И норвегам тоже. Однозначно.

– А вот не мог я в толк ни тогда, ни сейчас взять: за ради чего «затемнили», ну, совсем покрыли, выходку такую инспекторскую штабной нашей головы? – помотал своей, уже ныне седеющей, Белоусик.

– И не присутствовал я при дуэли этой, интрига мраком покрыта: полагается мне не от водочного перегара. Ведь никто его не видал и простосильно нажратым. А чтобы до такой степени?

– Да, вот кстати, да, очень странновато. И воспоминания, и эхо любое, как говорится: всему рот заткнули, блин. Прямо спецоперация прикрытия. – Поддержал наш саммит Лещ. – Мы вот, когда с моей Натахой по бутылкам палили, так мне потом вдвойне целых пришлось «выставлять».

– А ведь и мне, ох, с какой натугой отмазка далась, – глубокомысленно молвил помнач былой. – Уж, под самый закат своей службы, в стенку квартиры нашей с Константином я пулю всадил. На исходе стресса нервного, так сказать.

Помолчали мы. Друг на друга повзирали. На нас теперешних, вспоминая, тех нас – тогдашних.

– Начштаба был кадром по всему не простым. Он по лестнице-то вверх пилил шустро. Наш ровестник почти, уже майор, в академию вот-вот метил. И вдруг, на тебе! Решился шапкой своей заполярной рискнуть. Да, хоть и по пьянке? – продолжал размышлять о былом, стрелявший в него Бориска.

– Ну, его на хрен. Хватит. Будем считать, что Борис наш пресёк первую попытку «офицерской» дедовщины: чтоб кадровые щупали на вшивость двухгодичников. И пресёк, надо признать, весьма успешно. – Решил так подбить бабки нашей дискуссии Мишка Белый Ус.

И сам тут же добавил:

– А сама проблема ушла вглубь, в казармы. Расцвела цветом махровым.

А самый из нас главный учитель в нынешнем Горном Университете, бывший помначштаба, обескуражил:

– Самым лучшим воспитателем из нас-таки оказался он – стрелок из личного «макара» бесстрашный. Я ему даже завидую порой где-то. Хочется иногда пострелять над головами. Аж руки чешуться.

– У всех, это…, порой хочется, – выразил Лещ наше тайное желание. – Однако, причём здесь, это…, воспитание, да?

Михаил принял позу горделивую. Не зря всё же его начштаба своим замом утвердил тогда, не за один лишь почерк уникально-каллиграфный.

Говорит он нам, как студентам своим желторотым, назидательно:

– А вот глядите сами. Мы чего сейчас здесь с вами ошиваемся в этих исторических залах?

Признать надо было: ворошили мы свои воспоминания давние в месте – знаменитом. В Таврическом Дворце города Санкт-Петербурга. Учереждали тут сейчас Дом Геолога. Наши друзья – коллеги.

– А один из тех, кто благосклонно к сему «учереждению» относится, а?

Кто? – вопрос нам на засыпку адресует Михаил, профессорским басом.

– Да. Сам Председатель. Московского Совета, да, Кремлёвского. Ну, да. А он тоже из Горного нашего вылупился. И что? – это попытался хоть как-то влезть в диспут я. Обозначится, что ли.

– Эт-то точно. Все мы птенцы Горного. Можно сказать даже – Петровы!

Однако, откуда старт Председатель начал? – победоносно всех обвёл взором мудрый (не случайно! ой, не случайно, штабной офицер, хоть и не старший), а ныне «фак» наш в Горном возглавляющий, для нас же (и только для нас) по-прежнему – Мишутка.

Мы не знали. Переглядывались вопросительно.

А Бориска, бывший старший офицер батареи, дуэлянт с гордым кавалергардским профилем, вдруг стал застенчиво ковырять носком ботинка паркет лакированный, во дворце графа Таврического:

– Да, друзья, коллеги, однополчане. Был он рядовым инженером-оператором у нашего Боба в отряде. От него, можно сказать, и получил путёвку. Туда, наверх. И стал – Председателем, – светился, прям, от чувств Михаил наш.

И продолжил задумчиво, уже может более для себя:

– О начальнике моём и вашем более мы не слыхали. Остановил его одним выстрелом Борис. А тут вот, поди ж ты.

– Ох-хо-хо! – заржал Белый Ус. – Знает, стало быть, наверняка в кого стрелять надо. А в кого нет. И даже – наоборот: выдвигать, ежели заслужил трудом праведным.

«Меня б куда выдвинул», – хотел я посетовать, да вовремя осёкся.

Пытался Попович творить добро со мной такое, да – «нашла коса на камень». Ничего не вышло. Остаётся мне лишь «бумагу марать». Причём весьма посредственно.

По гулким залам Таврического Дворца потекли мы в отведённый для нас заключительный зал. С накрытыми столиками. По нашим геологическим меркам и замашкам были укомплектованы они – «более чем».

Когда отчаливал я оттуда – на столах оставалась ещё прорва недопитого.

«Всё пропьём – но флот не опозорим!» – это уже не про меня.

И прорву всего мы вспомнили, обсудили и затронули слегка. К мнению единому не пришли да и быть такого не могло. В принципе.

Просто хорошо весьма, что «пуля просвистела и…» – тогда мимо.