Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

3

Отдельной поэмы заслуживает немецкая сожительница дяди Сережи, фрау Марта. (Не беспокойтесь, ей было 73 года). Приличная, порядочная, пунктуальная и неплохая, в общем-то, женщина, она постоянно изводила меня правилами этикета. Можно сказать, что она была настоящей этикеткой. Если я, забыв на секунду, что я на официальном приеме у королевы, клал ненароком локти на стол, она тут же передразнивала меня, делая при этом какое-то тупое, деревянное лицо, и говорила: «Du sitzt, wie ein Bauer», что означает: «Ты сидишь, как крестьянин». Для нее, уроженки Берлина, это, вероятно, было крайней степенью нравственного падения и духовной деградации.

Однажды я взял из общей миски картофелину и положил ее в свою тарелку, но не вилкой, а ножиком. (Я получаю острое садистское наслаждение, вонзая его острие в теплую, трепещущую плоть вареной картошки). Что тут было, я описывать не стану. Достаточно лишь сказать, что после обеда я, проходя по коридору, услышал с кухни ее изнеможенные вздохи: мол, нет, нет моих силушек больше, не сяду я с таким за один стол!

– А в одном поле? – спросил я; к счастью, негромко и по-русски.

При этом фрау Марта не считала для себя зазорным разборчиво пукнуть во время обеда и торжественно извиниться. Возможно, впрочем, что ее вины в этом не было, ибо уже организм диктовал ей условия, а не наоборот. В любом случае это напоминает мне сам «романтический город Бамберг» (именно так именуется он в открытках), в котором мы жили. Исключительно чистый и опрятный по сравнению с Москвой, цивилизованный настолько, что даже общественный туалет его напоминает больше аристократическую садовую беседку в стиле барокко, на центральной площади он шибал неизменно ядреным духом канализации. При всей заплеванности матушки Москвы у нас я такого что-то не припомню.

Ах, ну вот, меня опять сейчас обвинят в мизантропии, очернительстве и неблагодарности! Люди! Я благодарен всем и за все! Я люблю всех и по-всякому! Поверьте! Я просто описываю милые недостатки, которые заставляют любить еще больше!

4

Неделю я прожил у другого дяди, в Мюнхене. Для тех, кто, подобно Сереже, судит по себе, поясняю: это тоже родственник. Дядя Петя. Лет пятидесяти. (У него, собственно, и нашлись потом мои несчастные штаны). В России он, помимо прочего, работал инструктором альпинизма. Его опыт измерялся уже десятками лет. Его жена, тетя Маня, сблизилась с ним как раз на этой почве. «Ах, Петя, ты так эротично лезешь!» – сказала она ему в годы романтической, возвышенной юности, когда хочется еще говорить о прекрасном.

Их старший сын, как раз тот самый Андрей, 23-х лет, начал лазать по скалам еще раньше даже, чем пить. Младший сын, Максютка, лет 16-ти, почти все свободное время проводил за компьютером. Нужно ли пояснять, что там он отнюдь не программы писал? Он любил свои игры страстной, всепоглощающей, безумной (любимое слово юных девушек) любовью, которая Ромео с Джульеттой даже не снилась. В горы, однако, его таскали тоже с пеленок (памперсов в Советском Союзе не было).

И эти люди позвали меня с собой в Альпы! Меня, жалкого, неопытного интеллигентишку, который выше 400 метров в жизни не поднимался, да и то в Крыму, в детстве, под пиво. Который не слышал ни одной лекции по теории альпинизма и не был ни на одном практическом занятии.

А теперь – обратите внимание – я буду выпутываться из ловушки, в которую сам себя загнал. Взяв иронический тон, я как бы дал обязательство его поддерживать. А как в таком случае мне объяснить причины, побудившие меня согласиться? В скептическом регистре это сделать невозможно. Как я буду теперь рассказывать про поклонение красоте, которую, в широком значении (сюда входит и красота действия, то есть добро, и красота души), я считаю высшей ценностью мироздания? Как я буду рассказывать, что горы для меня – давняя детская мечта и один из самых мощных символов этой самой красоты? И что, когда меня пригласили, я долго не верил своему счастью?

Не буду я про это рассказывать. Хрен вам. Сами догадывайтесь. А то больно хорошо устроились на моих харчах.

5

Вечером накануне дня Х мы лихорадочно собирались. Кстати, обратите внимание на мое милосердие. Любой другой писатель, прежде чем подпустить вас собственно к походу, жутко извел бы вас описанием всяких горелок, плащей, палаток, стаканов, «пенок» и прочей фигни, которую он с собой туда брал. Он смотрит на это лишь со своей точки зрения. Он это все искал, вытаскивал из-под кроватей, из помоек, из унитазов, чуланов, балконов, собирал, запихивал в рюкзак, оно вываливалось, на него матерились, он матерился еще круче, его били и т. д. Он срывал голос, споря о том, кто что понесет, что брать, а что не брать. Конечно, после таких процедур ему этот хлам стал ближе и дороже, чем родная мать. Вот он и будет о нем жужжать.

«Горелка, – скажет он, – имела форму цилиндра, в высоту была сантиметров 25—27, в диаметре сантиметров 12. Она была блестящая, серая, металлическая, французского производства, сравнительно новая. Места она занимает, конечно, немало, но сколько человеческих жизней спасла она там, где костер развести невозможно, а без горячей пищи недолго и замерзнуть!» Тут он начнет молиться своей несчастной горелке, целовать ей руки и падать в ноги. А вы это всё будете терпеть.

Радуйтесь! Я не скажу об этом ни слова!

6

– Петь, правда чаще надо в походы ходить? – игриво спрашивала тетя Маня.

– Правда, – рассеянно отвечал дядя Петя, упаковывая тяжелые альпинистские ботинки, которыми сами знаете что давить хорошо.

– А то обленилась я и растолстела, – напрашивалась на комплимент тетя Маня.

Дядя Петя молчал.

– Правда, Петь? – не успокаивалась тетя Маня.

– Правда, – машинально отвечал дядя Петя, запихивая в рюкзак пресловутую горелку.

Некоторое время тетя Маня обескураженно молчала, после чего с новой силой ругала меня за то, что я неправильно убираю вещи.

Так проходили наши сборы. Перед сном мне выдали страховку (я имею в виду снаряжение, а отнюдь не деньги). Я обмотал ее вокруг пояса и почувствовал себя настоящим шахидом, так как она была массивная и внушительная. Затем ее пристегнули к шнуру и подвесили меня к турнику (но не с целью БДСМ!). Я радостно повращался, поизвращался и подергался. Страховка держалась. И я поверил ей. («А зря!» – как сказал бы ведущий «Блеф-клуба»).

7

Из Мюнхена мы выехали только в одиннадцать. Подобно тому, как Остап Бендер приравнял к детям работников милиции, когда брал плату за вход в пролом, мы приравняли Максютку к багажу. В джипе его посадили в третий ряд, состоявший из одного сидения. Там он всю дорогу и сидел, плюя носом.

Я очень сочувствовал ему, но сочувствовал ли кто-нибудь мне? Не прошло и получаса, как за окном машины показались первые холмы.

– Ой, горки! – идиотски загоготал я, показывая на них пальцем. Андрей скептически хмыкнул. Еще через полчаса прямо на наших глазах начали расти крутые, острые горы. Они пронзали ватные облака и хищно вгрызались в небо. С тех пор весь мой смех можно было квалифицировать как нервный.

– Я надеюсь, – несмело начал я, – что сюда мы не полезем?

– Конечно, не полезем! – бодро ответил Андрей. – Мы такой ерундой не занимаемся. У нас – высшая точка Германии, гора Цугшпице.

Я засмеялся (пояснение см. выше). Горы между тем росли, как гробы после вождя.

– Хоть бы одна маленькая была, – размечтался я.

– Есть и маленькие, – серьезно сказал Андрей. – На них обычно могилки ставят. Чтобы посещать было удобнее.

Моя жизнь летела куда-то вверх, я уже не поспевал за ней. Оставался лишь упоительный и пугающий свист в ушах.

8

Вышли мы, как водится, у подножия. Напялили неимоверные (для неопытного человека) рюкзаки и двинулись по жаре наверх. Подъем начался не сразу. Сначала шла обычная, вполне безобидная на вид деревенская дорога. Только угрожающе-манящий вид гор придавал ей какой-то особый смысл. У Андрея зазвонил телефон.

– Hallo! – спокойно сказал он. – Ich gehe jetzt zur Zugspitze. Ja, ja. Aufwiederhören.

Что означало: «Алло! Я иду сейчас на Цугшпице. Да, да. Созвонимся».

И звонок, и разговор, и его тон – самые естественные в обыденной жизни – показались мне сейчас какими-то дикими, неуместными. Я представил сразу, как у Андрея, летящего в пропасть (не дай Бог), звонит в кармане телефон.

– Алло, – говорит он, останавливаясь на время в воздухе. – Я сейчас падаю с Цугшпице. Да, да. Созвонимся.

После чего нажимает на кнопку, убирает телефон в карман и продолжает полет.

9

Я твердо решил, что не буду ныть. Как бы я ни уставал, каким бы страшным ни казалось мне всё вокруг, – от меня они не услышат ни одной жалобы. Я почему-то считал, что они разделяют стереотип о хлипкости интеллигентов. И всеми силами я хотел его опровергнуть.

Когда я почувствовал, что идем мы уже порядочно, часа два, наверно, я спросил у Андрея:

– Как ты думаешь, на какой мы сейчас высоте?

– Высоте? – не понял он.

– Ну да, – сказал я. – Над уровнем моря.

– Над уровнем моря? – засмеялся он.

Я растерянно замолчал.

– Вадик… – скептически начал Андрей.

– Да? – быстро спросил я и засмеялся. (Примечание остается в силе. Когда оно ее потеряет, я скажу отдельно. Предупреждаю заранее, что если это и будет, то в самом конце).

– Вадик, мы идем минут пятнадцать. О какой высоте ты говоришь?

Я замялся. Рюкзак, жара, подъем и интеллигентский образ жизни делали свое дело. У меня уже было изрядное желание присесть где-нибудь на травку, выпить пива, обсудить с другом Денисом (которого там не было) повесть Германа Гессе «Степной волк» и проблему литературной преемственности Дины Рубиной по отношению к Сергею Довлатову. Часика через два, повалявшись и вздремнув, мы прошли бы еще минут пятнадцать бодрым пенсионным шагом, затем опять бы присели, чтобы поговорить о соотношении полового влечения и любви в мире чувств молодого человека… И так далее. Словом, мне хотелось идти в свое удовольствие.

Но я шел в их удовольствие. А оно для них определялось скоростью хода, тяжестью рюкзака и крутизной тропинки. Разумеется, по принципу: чем быстрее, тяжелее и круче, тем лучше.

Чтобы скрасить образовавшийся досуг, я решил поговорить о любви с Андреем. (С Максюткой, как уже было сказано, говорить можно было только о любви к компьютерным играм. С его родителями и еще одним нашим спутником – о любви к альпинизму. По поводу последнего меня одолевали тогда, как, впрочем, и сейчас, весьма противоречивые чувства).

– Андрей, – спросил я серьезно, – как ты решаешь для себя вопрос душевных терзаний, связанных с любовью? Ни один человек в подлунном мире не в силах их избежать. У каждого внутри свой вулкан, свои кипящие котлы имени Зигмунда Фрейда. Каждый из нас в душе поэт… – увлеченно продолжал я еще минут десять.

Когда я наконец замолчал, Андрей убежденно проговорил:

– Сорок килограмм есть – е… ть можно.

– Что вы материтесь, как дети малые? – спросил дядя Петя.

– Действительно, – сказал я, и мы перешли с любви на более пристойные темы – на анекдоты о поручике Ржевском.

10

С тех пор об усталости, перешедшей постепенно в изнеможение и озверение, я не думал. Она была уже не отдельным чувством, а постоянным фоном всех моих мыслей и ощущений. Единственным разом, когда она в тот день обратила на себя мое пристальное внимание, была крупная дрожь в ногах, когда я шел по горизонтальным штырям над пропастью и перестегивал неработающую страховку. Действительно, было неудобно. Нога могла соскочить с металлической планки, и я оказался бы в том самом положении, в которое моя фантазия без костей забросила Андрея.

А так, положим, я радовался на покрытые лесом склоны (которые от нас, впрочем, выглядели уже как поросшие мхом кочки). Подыскивал слова, которыми можно будет описать потом, то есть сейчас, как солнечный луч разбивается о листву и тонкими звонкими ручейками стекает вниз, впитываясь в землю.

Я думал о природе ассоциаций. Что навевает мне игра светотени в горном лесу? Когда я воплощаю это в словах, я вспоминаю фразу из Д. Гуреева: «и на игру светотени». А так, если просто смотреть, приходят образы детства: приглушенный желто-оранжевый свет сквозь шторы спальни летним утром. Мягкий скрип деревьев, тихое колыхание листвы в подмосковном лесу, когда костер потух, а ты лежишь в гамаке и в тебе борется желание сна и желание жизни. Хорошо и раскачиваться, цепляясь руками за траву, и просто лежать с закрытыми глазами, когда осторожные лучи просятся сквозь веки, и ты словно бы видишь через свою кожу краски мира.

11

Жажда удовольствий во мне сильнее чувства долга и соображений реальности. Несмотря на означенную усталость, я тратил лишние силы и время (потом приходилось догонять, ведь никто никого не ждал, настоящая модель мира) на поедание ягод, разноцветными каплями (Уайльд бы сказал: драгоценными камнями) разбросанных вдоль дороги. Их было так много, и все такие разные: брусника, черника, земляника, ежевика, костяника и даже, кажется, запоздалая горная малина. За ними приходилось то наклоняться, то тянуться или даже лезть куда-то вверх. Возможно, что больше сил я тратил не на ходьбу, а на пожирание. Но вкусные ягоды тоже входят для меня в понятие красоты им. О. Уайльда, так что их поглощение было для меня эстетическим императивом.

Когда мы забрались в какую-то совсем, казалось бы, глушь, откуда-то из кустов выпрыгнул вдруг общественный туалет. В отличие от бамбергского, барочного, он был построен по строгим законам классицизма: колонны, рациональные конструкции и все такое. Рядом был и контрольно-пропускной пункт. За вход в пролом, как водится, надо было платить.

Там же, практически в самом КПП, было и кафе. Мое внимание привлекла газета Wobla, лежавшая на подоконнике. Что это? Печатный орган местных алкоголиков-русофилов? Или – матерщинников-русофилов? Учитывая, что «l» в немецком мягкое? Я подошел поближе, и загадка разрешилась. Оказалось, что это сокращение от «Wochenende Blatt», то есть «Воскресного листка».

– Послушайте, – обратился я к красивой светловолосой девушке, продававшей билеты в горный заповедник. Она же, судя по всему, заведовала и кафе. – Я знаю тут одно милое, уютное местечко, вроде бара… Почему бы нам не посидеть там вдвоем? – Я посмотрел ее ценник. – Там недорого. А впрочем, все равно я вас угощу…

Она посмотрела на меня с нездоровым любопытством. Но мы уже уходили к свершениям. А жаль.

12

Идти становилось всё интереснее. Дорога окончательно превратилась в настоящую горную тропу. Сверху соблазняли естественным беспорядком – гармоничной дисгармонией – и какой-то особенной хищной силой острые скалы, прямо застывшие, казалось, при стекании с неба на землю. Да, горы иногда кажутся мне скорее небесными, чем земными. Земля для меня – равнина, она здесь, она плоская, простая такая, хорошая и чуть скучная, как и всё домашнее. Скалы – затвердевшее небо, окаменевшие облака.

Долины, провалы – лишнее свидетельство разницы между верхом и низом. Это – олицетворение метафоры «их разделяет пропасть». Высота, пустота и, может быть, даже ужас – вот цена этой разница, вот плата за право смотреть сверху, за право быть чуть поближе к небу.

То, что с начала подъема прошло к тому моменту всего два часа, я узнал значительно позже. Мне казалось: прошло уже двое суток, разве что без ночи.

Мы вошли в некую лощину на высоте 1400 метров. Со всех сторон она была огорожена горами и в этом смысле напоминала гигантскую комнату без потолка. Комнату, настежь распахнутую в бездонность ночных галактик.

Несмотря на высоту, было всё еще довольно жарко. Увидев последний на нашем пути Gaststätt – постоялый двор, я как-то по-детски обрадовался, предложил выпить за удачный подъем, побродить вокруг, пофотографировать.

Оказалось, мы только-только подошли к начальной точке своего восхождения.

13

Теперь в манере дяди Пети и тети Мани особенно остро чувствовалась какая-то серьезность, сосредоточенность, торопливость. Какая-то, если можно так выразиться, походно-военная суровость. Во-первых, начиналось самое главное, во-вторых, нужно было успеть вернуться в эту лощину дотемна, чтобы поставить палатки. Если поесть нам еще благородно разрешили – наспех, разумеется, и немного – то сходить до ближайшей речушки и набрать питьевой воды было сочтено непозволительной роскошью. К чему это привело, можете вспомнить из первой главы.

Большую часть вещей мы оставили на месте – спрятали в кустах. С собой взяли только самое необходимое: теплую одежду и обувь.

Итак, как говорят, опять же, старинные романисты, мы двинулись в путь. Мы шли вдоль холодной горной реки, в которую впадали шумные серебристые водопады. Наша дорога переплеталась с рекой, мы все время прыгали по кочкам с одного берега на другой. Под ногами романтично-тревожно шуршала и скрежетала белая галька. Наконец река свернула налево – к водопаду, из которого она росла. (Как нетрудно догадаться, мы шли вверх по течению). Мы, соответственно, свернули направо. Тут всё и началось.

А именно: начался подъем. Мы полезли на четвереньках. Я вспомнил давнишнее детское чувство неуютной, неприятной, но захватывающей неустойчивости, когда взбираешься где-нибудь на Волге на кучу камешков высотой метров 8—10. Под тобой вроде бы и твердь, а вроде бы и нет: они ведь шевелятся. Разъезжаются. Ты вроде бы стоишь на земле, а вроде бы и висишь в воздухе. Ты уже как бы и не ты немного.

А теперь было уже далеко не 8—10 метров. Сколько – сказать не берусь. Я не альпинист, я не умею определять на глаз вертикальное расстояние. Мы лезли и лезли, и, несмотря на замечательные анекдоты Андрея, чувство тревоги и ненадежности всё усиливалось. Вид на долину все больше и больше напоминал вид с крыши высокого городского дома. Я вдруг понял, что при неосторожности разбиться насмерть можно уже и здесь.

– Вашу мать, – негромко сказал я. – Зачем я вообще во всё это ввязался?

Я говорил уже, что какие-то подозрения и сомнения закрались в меня еще в машине, когда я впервые увидел Альпы во всей их красе. Но тогда я воспринимал это как занимательный, чуть забавный ужастик. Нервы, конечно, щекочет, но понимаешь в глубине души, что все это игра, что ничего этого нету на самом деле, а если и есть, то где-то далеко, во всяком случае, не с тобой. Теперь все было гораздо серьезнее. Я, кажется, влезал в телевизор, сам становился героем фильма. Мне уже не хотелось шутить.

Андрей ответил тоже как-то неприятно серьезно:

– Назвался груздем – полезай в кузов.

С ним трудно было поспорить.

14

Чтобы хоть как-то развлечься и расслабиться, я решил бросить вниз булыжник.

– Андрей, – спросил я, – как оно тут, не осыплется, если камень кинуть?

Он промолчал. То ли не слышал, то ли был слишком занят взбиранием, то ли посчитал вопрос глупым по определению. (Понятно, что осыплется? Или понятно, что не осыплется? Понятно, что ничего не понятно!) Я бросил булыжник куда-то вниз. Он долго летел, уставший от вековой неподвижности, и звонко смеялся от радости движения. В эти секунды он был счастлив, он чувствовал себя свободным. Упал он где-то далеко за склоном, я уже не видел и не слышал его.

– Ты что! – очнулся вдруг Андрей. – Разве можно? Тут же люди ходят!

– Но я же тебя спросил, – спокойно ответил я. – А что, там действительно были люди?

– Дык! – сказал Андрей, как заправский митек. – Только что же немчуру встретили. Они как раз щас туда спустились.

– Судя по тому, что диких воплей не было, наверно, я все-таки не попал, – осторожно предположил я.

– А я думаю: наповал убил, – отрезал Андрей.

Он вообще любил черный юмор.

– Андрей, – спросил я через некоторое время. – А что это нам всё какие-то странные красные пятнышки попадаются – на гальке, на скалах?

– Кровь наших предшественников, – ответил Андрей без тени улыбки.

15

Мы остановились. Перед нами стеной стояла отвесная черная скала. Слава Богу, какой-то доброхот… впрочем, нет, я думаю, это было Alpenverein, Альпийское сообщество. Это у нас тут всё на доброхотах. Так вот, кто-то вбил в породу металлические скобы, одну над другой. В итоге образовалось нечто вроде лестницы для рук и ног. Справа, вдоль нее, шел прочный трос, свитый из множества металлических проволочек. Он тоже был прикреплен маленькими скобками. Этот шнур должно было обхватывать кольцо страховки. Около каждой новой скобки нужно было его перестегивать. В этот момент все зависело от левой руки. Правая рука лихорадочно щелкала замком и цеплялась за шнур, а на одних ногах на такой конструкции не удержишься. Страховка, соответственно, тоже в процессе перестегивания. Без преувеличения можно сказать, что на левой руке висела вся жизнь.

– Интересно, – спросил вдруг почему-то дядя Петя, – имеет ли тут какое-то значение, с пяти метров падаешь или с пятидесяти?

Я засмеялся. Десятки лет ходит в горы и как будто впервые задается этим вопросом.

– Имеет, – ответил Андрей в своей манере. – С пятидесяти лучше.

Повисло странное молчание.

– С пяти еще в реанимации будешь неделю корчиться, а тут хоть сразу подохнешь, – пояснил Андрей. Судя по всему, хорошее настроение не покидало его ни на минуту.

– Андрей, – спросил я его еще до того, как мы полезли по скобам. – А у тебя бывали какие-нибудь травмы в горах?

– Нет, – сказал он.

– Что, вообще ни одной? За все время?! – воскликнул я с радостным удивлением.

– Если бы была хоть одна, мы бы с тобой щас не разговаривали.

Радость несколько приутихла.

Все это, опять же, было какой-то гротескной вариацией на темы детства. Маленький ребенок лезет на спортплощадке на шведскую стенку. Третья ступенька, четвертая… Пятая – уже рекорд. Он рискует падением, болью, обидой. Позором в глазах окружающих, возможно. По крайней мере, ему так кажется. Потом он уже считает, с какой ступеньки он может спрыгнуть. Потом – сколько раз подтянуться на турнике, который наверху этой стенки. А потом, уже взрослым, начинает считать, сколько метров лучше пролететь вниз со скал…

То есть не лучше, конечно, а хуже.