Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

25

И вот тут на меня с огромной силой нахлынуло изначальное, глубинное детское состояние одиночества и потерянности. Я остановился, не в силах идти дальше. Видимость составляла метра три. Я был посредине тучи, которая поливала меня ледяным дождем. Руки были красные, онемевшие. Мои спутники ушли, предоставив меня самому себе. Их было не видно, не слышно. И снаружи, и внутри меня все тонуло в каком-то непроницаемом сером мраке. Я стоял и боялся пошевелиться.

Я до сих пор не могу ответить на вопрос: что хуже – одиночество в толпе и катастрофа души или одиночество посреди враждебной, точнее, безразличной природы и страх катастрофы тела.

Первое тоньше и коварнее, второе – грубее и, что самое главное, реальнее. От всех эмоциональных шоков, какими бы кошмарными они ни казались, как бы настойчиво ни навевали они мыслей о смерти, я рано или поздно оправлялся. То же положение, в котором я оказался сейчас, гипнотизировало именно своей непостижимой окончательностью.

Легко и живо, слишком легко и живо я мог представить себе падение со скалы в пропасть. Теоретически я уже не боюсь смерти как таковой, но на практике ее приближение не может не пугать. Почему именно сейчас, именно здесь и именно так? И что это за запредельная боль, которая вонзается в человека на дне ущелья? Что это за тайное знание, которое убивает скалолаза в этот миг и о котором он не в силах уже поведать? А может, сорвавшийся альпинист еще в полете умирает от ужаса?

И что затем – рай, ад, перевоплощение или небытие? Я склоняюсь к третьему варианту, но кто же знает наверняка? Ведь это так странно – смотреть вокруг живыми карими глазами, шевелить живыми оливковыми пальцами – и вдруг, через пару секунд, слиться с огромной и черной вечностью.

26

Два чувства боролись во мне. Сначала мне казалось, что мое нынешнее положение – мрачный символ всей моей жизни и человеческого удела вообще. Идти одному, без сил, в густом холодном тумане по нескончаемой скользкой горе, желая лишь одного – упасть в изнеможении и лежать, лежать, пока не проснешься где-нибудь на тропическом пляже, на влажном песке, в тени пальм, под нежным солнцем у ласковых волн. Идти по снегу в какую-то заоблачную высь – и понимать всю невозможность радости и покоя. Мне вспомнился Сизиф, и меня охватило отчаяние бессмысленности. Стоит ли эта жизнь того, чтобы так за нее цепляться?

Но тут во мне шевельнулось ощущение красоты, той невозможной и невыразимой красоты, которая меня сюда заманила, которая проникла в меня и разрасталась во мне, которая сама стала мной – или я ей. Жить стоит, стоит хотя бы даже для того, чтобы выйти из этой тучи и еще раз взглянуть сверху на скалы, долины и водопады, на солнечный свет, пронизывающий облака, играющий и звенящий в разноцветных каплях. В конце концов, я уже раз видел все это, и даже если я здесь погибну, моя смерть не будет напрасной.

Горы посмотрели на меня как на равного. Я почувствовал их древнее, каменное рукопожатие. Непонятная свобода и легкость наполнила меня. Я пошел вверх, с силой вбивая ноги в снег.

27

Я догнал их на перевале. Они медленно шли по узкой, сантиметров 30, тропинке. Справа был одоленный нами откос, утонувший в холодном облаке, слева – отвесная скала. Я с опаской делал маленькие шаги.

– Ну что, – бодро сказала тетя Маня, – меняй обувь, мы подождем.

Я пришел в восторг от ее благородства и непосредственности. Делать резкие движения на этом крохотном пятачке, где в моей обуви так-то устоять очень непросто, было еще более убийственно, чем на склоне.

– Чувствительно благодарен, – ответил я, мысленно отвешивая ей глубокий поклон, так как настоящий поклон был бы для меня слишком большим риском. – Но я, право же, лучше пережду.

– Ну тогда вот, – не унималась тетя Маня, – хочешь, к пропасти подойди? Там очень интересно. Это круче всего того, что сегодня было.

Меня начало подташнивать.

– Я не нахожу для вас подходящих слов благодарности, но пусть это не вводит вас в заблуждение. Я просто немного устал сегодня.

Тетя Маня посмотрела на меня в некоторой растерянности. Она не знала, что думать. Меня очень забавляло ее искреннее удивление.

Дядя Петя и Андрей настаивали на продолжении банкета. Мы ведь так и не дошли до высшей точки баварских Альп, и их это смущало. На следующем участке к тому же нужно было шагнуть через пропасть и опять лезть по вертикальной скале, что придавало им дополнительного энтузиазма.

Всех остальных – тетю Маню, примкнувшего к нам еще в Мюнхене некоего Сергея, Максютку и меня – серьезно настораживали погодные условия. Ледяной дождь был не очень приятен сам по себе. Кроме того, такая неимоверная облачность была чревата ранними сумерками. А ведь это глубинный страх каждого туриста – не успеть поставить палатку дотемна.

В итоге четырьмя голосами против двух было постановлено возвращаться.

28

Вниз я решил не идти, а сползать. Так было гораздо безопаснее. В какой-то момент я вообще поехал на пятой точке. Возникло странное ощущение жизненной эклектики. Это напоминало детское катание с горок, на санках или просто так, с веселыми криками и визгами, с возвращением домой в раннюю зимнюю ночь, по хрустящему, аппетитному снегу и уютным попиванием горячего чая с трескучим морозом за окном.

В том положении, в котором я был, все это казалось неуместным и одновременно ободряющим. Я ехал и улыбался. Смертельно опасное восхождение сменилось развлекательным спуском.

Помню, как мне опять захотелось пить и я догнал Сергея, у которого была бутылка. Он дал ее мне, и я опять присосался к ней не на шутку.

– Не пей до фига, – сказал он. Прошел уже год, а я все помню почему-то именно эту фразу, слово в слово. Разумеется, я не обратил на него внимания и «пил до фига». И ни фига со мной не случилось, хотя вода по-прежнему была ледяной.

Помню, я опять старался, чтобы позади меня было 1—2 человека, но в какой-то момент опять отстал. Не знаю, как я вообще смог добраться до палатки. Помню, что, когда я шел по горизонтальным штырям, ноги мои дрожали от усталости крупной дрожью и я всерьез боялся оступиться. Тогда я остановился на штырях, прямо над пропастью, и, держась руками за шнур, привалился лицом к скале. Отдохнув, я двинулся дальше, напевая «В лесу родилась елочка» и чувствуя себя веселым идиотом.

Помню, как во время спуска я время от времени поглядывал вниз и удивлялся. Дескать, как, всё иду и иду, а вид всё как с вертолета… Когда это кончится? И, даже когда я спустился в нашу долину, расслабляться все еще было рано. Наступила ночь, ориентироваться было трудно, лощина оказалась больше, чем я думал, и сплошь состояла из кустов и деревьев, растущих примерно одинаковыми кучками. Я боялся, во-первых, не найти палатку, во-вторых, оступиться на какой-нибудь из многочисленных кочек и подвернуть ногу. Докричаться до кого-либо было невозможно из-за шума реки и водопадов.

Я брел, впиваясь глазами в черноту леса, и все еще не верил, что это я, что я здесь, что все это происходит со мной и в реальности. Что это я проснулся утром в квартире большого города, а вечером продирался сквозь облако по крутому снежному склону и отдыхал на узкой металлической планке над бездонной пропастью.

29

У костра, точнее, у той самой горелки, о чем-то говорили. Внятно запомнился только Сергей. Он был, если я правильно понял, молодым преподавателем физики в немецком вузе, ругал немецкую систему и хвалил российскую.

– В России у студентов хоть какое-то уважение к преподавателю есть, – жаловался он. – Программа какая-то есть. А здесь ни того, ни другого. И книг по физике достать невозможно. А в России до фига всего издают. И говорят еще, что науку похерили. Ни хера ее не похерили!

А я сидел, смотрел на пламя и мысленно клялся, что никогда больше не полезу в горы. Как я только вообще оттуда вернулся? И что за сила меня туда потащила? Что-то сумасшедшее, иррациональное. Нужно слушать другую силу, равнинную.

Ночью мне снилось, что я вознесся в рай. Там было удобно, но скучно. Там ничто не угрожало, но ничто и не восхищало. Там было слишком идиллично. Вдруг откуда-то появился Андрей. Я совершенно этому не удивился, так как во сне удивляться невозможно.

– Как ты думаешь, – спросил я его, – нужно ли нам вернуться отсюда на землю? Тут скучно, а там страшно.

Андрей посмотрел на меня задумчиво и убежденно проговорил:

– Сорок килограмм есть – е… ть можно!

Некоторое время я молчал. Затем ответил, неожиданно для себя:

– Мое тело с тобой согласно.

30

Утром все ушли добивать Цугшпице, а мы с Максюткой остались у палатки. Ему идти было лень, а я сказал, что хочу побродить здесь – поделать фотографии.

Утро было солнечным и жарким, я даже опять переоделся в шорты. Отлучаясь по нужде к «мужскому дереву», как говорил в детстве мой брат, я заметил, что вокруг неимоверное количество ягод. Я стал истово их поглощать. До того момента я не верил, что ягод может быть слишком много. Их пожирание, как я уже говорил, входит для меня в понятие красоты. И потому всегда они кончались раньше, чем я успевал ими пресытиться. А вот тогда, кажется, я впервые объелся ими до отвала.

Отвалившись, я лежал на траве и смотрел на небо, прекрасно и яростно обрамленное горами. По их вершинам плыли тяжелые, мутно-белые тучи. Горы молчали, но один их вид говорил всё. Я вскочил и схватился за фотоаппарат. Но мне стало обидно. Почему я должен снимать их в таком ракурсе? Почему я должен смотреть на эту красоту снизу вверх? Ведь я уже говорил с ней на равных, мы уже понимали друг друга, я уже был ею.

Я упорно пошел вверх. Я решил долезть по каменному склону до того места, где ракурс уже не будет таким унизительным.

– Если станет по-настоящему опасно, я всегда могу остановиться и спокойно вернуться, – повторял я себе, но холодок в животе не унимался. – Ведь я теперь умнее. Я же не буду повторять то, что было вчера.

И опять мне попались рогатые животные. Бараны и «овцы с декадентскими физиономиями», как сказал Довлатов в «Заповеднике». Сейчас, рассматривая фотографию, я нахожу в них какое-то сходство с русскими интеллигентами начала 20 века. Упитанные, благополучные, но тревожно блеют. Чем не серебряный век! Вот они застыли и подозрительно смотрят на меня. Между нами душистый, пушистый и мшистый разноцветный ковер, в котором я только что с удовольствием повалялся и которым объелся. Слева – замечательные елки, хоть сейчас увешивай игрушками и води хороводы. Вдали – белая и торжественная каменная стена с зелеными полосками мха. Она молчит, она хранит свою тайну от тех, кто далеко. Она заговорит, но позже. Из нее торчат две мощных вершины, их окутывают воздушно-сонные облака. И как можно спать на такой высоте! Я смотрю на них, и я теряюсь. Я перевожу глаза на животных и скептически улыбаюсь. Они такие близкие и простые, такие домашние. Но у них нет тайны, и нет красоты.

– Самые настоящие бараны, – говорю я с досадой. Они преграждают мне путь наверх. Я терпеливо жду, пока они пройдут, звеня своими колокольчиками. (Они, конечно, звенят, а не я). Пастуха при них нет. Они сами знают, куда идти и куда возвращаться.

– Вот что значит – немецкая сознательность! Народный дух! Им бы еще пива с сосисками!

31

И опять какая-то сила тянет меня наверх, я лезу и лезу по белым пыльным камням, которые опасно ворочаются подо мной. Склон становится все круче, я забираюсь все выше, но не смотрю ни вниз, ни по сторонам. Единственной реальностью для меня стал этот белый, сыпучий склон, единственной заботой – как бы на нем удержаться. Мне не страшно.

И вот опять я под облаками. До них – метров 100—150. Прямо передо мной сурово и неумолимо высятся отвесные каменные громады. Какая-то твердость и беспощадность в каждом их сантиметре. Я опять ощущаю их тяжесть, их оглушительный шепот. И другая сила овладевает мной. Зачем я здесь? Что меня сюда затащило? Разве плохо было внизу, на такой близкой и плоской земле, где спокойно и тихо и всё такое домашнее? Ведь я, кажется, уже клялся себе, что никогда, никогда…

Я поворачиваюсь лицом к долине и замираю от восхищения и ужаса. За краями скал, выше которых, казалось, ничего нет, целая горная страна. Чем выше поднимаешься, тем больше вершин перед тобой открывается словно из ниоткуда. Новые кряжи, новые пики и новые хребты, массивные, серо-бело-зеленые. Вниз несутся стремительные голубые водопады с сонмом жемчужных брызг. И пятна облаков, так странно, хаотично и бесподобно раскиданных неистощимой фантазией неба. Они ползут, они меняются и играют – каково им на этой безудержной свободе? Они обнимают вершины, и спят, золотистые, на груди утеса-великана. Я вглядываюсь вдаль – хребты теряются за хребтами, я замираю: со мной говорит бесконечность.

И я вдруг понимаю, что я на уровне этих туч и этих гор, этой бесконечности, я холодею, я не в силах пошевелиться. Зато камни подо мной еще как шевелятся. Страшно сидеть, я ложусь на спину, хватаюсь руками за склон, а ногами опираюсь о камни покрупнее. Я хочу перевести дух: хотя бы в эти минуты я буду в безопасности. Но камни под ногами дрожат и катятся вниз. Я смотрю им вслед и понимаю, что метрах в пяти от меня склон теряется, резко уходит куда-то под себя, и я не знаю, как я буду спускаться. Мне хочется кричать. Но голоса нет.

Есть лишь восхищение. Осторожно, чтобы не дать телу случайный толчок, я тянусь к поясной сумке, достаю Olympus и прикладываю его к глазам. Мое предплечье касается сердца и чувствует, как оно колотится. И вот я снимаю весь этот мир ущелий и обрывов, где слепилось могучее бешенство взбунтовавшейся земли, пожелавшей пронзить небо и стать им, – и вечное ее спокойствие.

И вот опять я становлюсь этой красотой. Я не знаю, спущусь ли я сам, сомневаюсь, что кто-то услышит или заметит. Я вообще не знаю, смогу ли я хоть как-то уйти отсюда живым – и потому эта красота моя, по-настоящему. Я могу обнимать и ласкать ее, как трепещущую в руках гладкую и стройную обнаженную девушку.

Мучительное возбуждение охватывает меня, меня трясет и будоражит, и я опять не верю, что это я, что это моя жизнь и я так кошмарно ей рискую, и что это именно сейчас. Я опять выхожу за пределы своего я, меня нет и я – всё.

32

И снова какое-то безмерное одиночество захлестывает меня. Я не вижу отсюда никого, ни единой живой души, и никто, наверно, не видит меня. Но это уже хорошее одиночество, физическое. Я был бы рад, если б кто-нибудь оказался рядом. Я внутренне примирился уже с людьми, которые взяли меня в этот поход. Они мне по-своему нравятся.

Но их нет, и нервное оцепенение сковывает меня. Я не могу, не решаюсь сдвинуться с места и увидеть, что же там, за этими пятью метрами. Конечно, я влез сюда, но спуск всегда технически труднее подъема, так что это еще ничего не значит. Я вспоминаю отца Федора на Кавказе и заливаюсь внутренним истерическим смехом. Да, вот так я стал дитем гор!

Делается немножко легче, и я начинаю осторожно сползать. Я стараюсь опираться на самые твердые, тяжелые камни, но и они порой дрожат и сбегают вниз. Черепашьими шагами пододвигаюсь к краю – и вздыхаю с некоторым облегчением. Все-таки там не так круто, как казалось сверху.

И вот опять я старательно и долго, выверяя каждое движение, стекаю вниз, в разноцветный ковер, к палатке и горелке. И та же сила оглушительно вопит во мне:

– Никогда, никогда!

Я раздваиваюсь. Одна часть меня лихорадочно вспоминает всю жизнь, другая – холодна и сосредоточенна. Она следит за четкостью движений, за равновесием и за центром тяжести. Чувства и разум – так это, кажется, называется?

Не могу сказать, сколько это продолжалось. Помню только, что в какой-то момент я увидел внизу маленькие, полуметровые елочки и несказанно обрадовался: ведь я смогу за них держаться! Каким бы крутым ни был склон, я смогу хвататься за них руками! И, если у них крепкие корни, я никуда не свалюсь!

И вот наконец моя рука хватается за первый колючий ствол! Никогда еще встреча с деревом не приносила мне такого счастья! Ведь теперь я знал, что, во всяком случае, жизнью я уже не рискую!

Дальнейший спуск был уже делом техники и выносливости. Иногда я буквально повисал на этих елках. Не знаю, как я их не выдрал. Было бы обидно загубить своих спасителей и пораниться самому. Помню, что на тропинке мне опять попались бараны. Очередная партия? Или, пока я баловался со своим пограничным состоянием, они успели сходить домой и снова на пастбище? И теперь, обожрав его, они снова брели домой, мерно позвякивая своими бубенцами? Получалось, кстати, очень мелодично, и я бурно зааплодировал.

– Браво! – кричал я. – Браво, бис! Автора, автора!

Я пошарил в карманах на предмет металлических рублей, но там оказались только евроценты. Пришлось оставить бедных художников без заслуженного гонорара. Всякий великий творец получает финансовое признание только после смерти. А всё от жадности и себялюбия мелких буржуа, вроде меня. Похлопают, покричат, а денег не дадут.

Еще у меня в кармане была привезенная зачем-то из Москвы реклама:

«Тараканам – смерть!

Пенсионерам – скидки!»

Хорошо хоть, что не наоборот, подумал я.

33

Вернулся я очень вовремя. Не успел я залезть в палатку, как с неба опять ливануло. Мы сидели с Максюткой под разноцветным тентом. Точнее, конечно, лежали, но я не хочу так говорить, потому как определенный круг читателей сразу начнет искать в этом дополнительные смыслы. Мы молчали. Не оттого, что не хотели разбивать какое-то там поэтическое безмолвие и лирическое дождливое настроение, а просто потому, что говорить было не о чем. Мы пытались играть в слова или в города, но очень быстро мне это надоело. Так бывает: вроде неплохо относишься к человеку, вроде вежливо себя с ним ведешь, а разговора не возникает. Потому как нет общей платформы. Поэтической, политической или какой-нибудь еще.

Я заметил: вращаясь в своем кругу, я вижу мир как что-то безумно интересное, живое, ироничное, художественное и какое только не. Стоит сделать шаг в сторону – познакомиться в каком-то случайном месте (не на выставке или в библиотеке, а в метро или на улице) с каким-то случайным человеком или оказаться в ситуации случайного вынужденного общения, в больнице, например, при обследовании для или, точнее, от армии – и мне открывается совсем другая картина. Совсем другой стиль речи, другие категории мышления и чувств, другие интересы и ценности. Теоретически я давно уже это осознаю, но каждый очередной раз все равно немного удивляюсь.

Иногда это напоминает мне знаменитую сцену из «Бриллиантовой руки», где Миронов идет вслед за мальчиком по морю по какому-то подводному гребню. В какой-то момент, как вы помните, ему начинает казаться, что там везде брод. Он делает небольшой шаг в сторону – и тут же проваливается.

Это отрезвляет.

Я больше не шарахаюсь от этих людей. Иногда я даже соглашаюсь с ними выпить, поматериться, то есть поговорить, и куда-нибудь пойти. Однако делаю это не из глубинной душевной потребности общения, а исключительно потому, что мне интересно, по-писательски любопытно, как и чем они живут. Можно сказать, что я иду в народ за материалом. На уровне разума я давно уже воспринимаю мир как трагикомедию абсурда и, казалось бы, мало чему должен удивляться. Однако на уровне чувств этот материал до сих пор не перестает меня шокировать.

Но это, как говорили всё они же, тема отдельного рассказа.

34

Не знаю, стыдиться мне или гордиться – наверно, ни то ни другое – но общению с двоюродным братом, которого я не видел уже много лет и много лет еще не увижу, я предпочел разглядывание отблесков грозы через полотно тента. Я смотрел на тусклый пасмурный свет, слушал его тишину внутри палатки и чувствовал его грусть. Я слушал частые холодные капли и думал о том, как неуютно, наверно, сейчас снаружи. На перевалах, на скалах, на обрывах. Там, где они. Там, где я был вчера и сегодня. Откуда чудом вернулся и куда уже точно никогда не пойду.

Я вспомнил, что вчера у горелки Сергей плевался от Кундеры, которого он недавно начал читать. Я пошарил вокруг и на том месте, где он спал, действительно нашел «Вальс на прощание». Я впился в своего любимого писателя и залпом прочитал страниц 70. Помню, я еще очень жалел книгу за то, что Сергей так извозил ее и обслюнявил, не успев осилить и две главы. Страницы были мокрые, грязные, тяжелые и обгрызенные.

– Я тебя пожалею, я тебя приголубю, – сказал я, ласково поглаживая зеленую обложку. Максютка подозрительно покосился на меня, но мне было все равно.

Пришел Андрей – суровый, крутой и злой. Он, впрочем, выглядел очень мужественным после гор и дождя.

– Ну что, – спросил я, – были интересные участки там, где мы вчера не были?

– От и до, – отрывисто ответил он. В какой-то степени ему это шло. Я подумал еще, глядя на всех них, что, скорее всего, они ходят в горы не за красотой, а за риском и поддержанием формы. А может, уже привыкли к этой невозможной, чудовищной красоте и перестали ее замечать.

Постепенно подтянулись и остальные, лихорадочно собрались и рванули вниз, к подножью. Все их действия в походе сопровождались, по-моему, какой-то лихорадочностью. А может, это я слишком заторможенный.

Путь до машины мне хотелось пройти одному. Независимый, с рюкзаком и в плаще, я успешно держал их темп. Теперь я шел даже одним из первых. Надо же, оказывается, и они иногда устают. Мне было приятно это узнать.

Я шел и жил в этом празднике камня и воды. От ливня напряженно-быстрые реки наполнились яростью, они пенились и бурлили, закручиваясь в стремительные водовороты. Переходя их по шатким мостикам, я удивлялся странному сочетанию своих ощущений: зыбкая тревога – и извечная созерцательность. Я стоял на качающемся переходе, с опаской цепляясь за деревянные поручни, – и не мог отвести глаз от бури в огромном стакане кофе с молоком. Дождь смыл целую кучу горных пород, и кристальная вода замутилась и завертелась, стала грязно-белой или светло-коричневой. Я смотрю на фотографию реки, сделанную с того самого мостика, и думаю о ее пластике и динамике, о том, что неплохо бы вылепить такую скульптуру. Да, скульптуру водоворота…

Я вымок до нитки и от воды уже не прятался. Она была надо мной, подо мной, вокруг меня, на мне и во мне. Я смотрел на резные ущелья, на изумрудные и салатовые листья деревьев, на игру светотени в пещерах, слушал печальный и нежный звон падающих в темном туннеле капель. Я думал о горах. Какими спокойными они стали, когда вновь появились вокруг высокие широколиственные деревья. И какими они были там.

А внизу была последняя, вечерняя фотография. Я сел верхом на высокую, прочную ограду вдоль шоссе, закинул на нее одну ногу в том самом кроссовке и в камуфляжных Андреевых штанах. Подо мной был влажный, черный асфальт, в котором расплывалось сумрачное разноцветие огней, справа – меланхолия фонарей. И я – в черном свитере, с длинными черными волосами, с черными глазами, усами и бородой на фоне черных гор. Они прятали свою тайну под мутью расплывчатых облаков, под потоками дождя и под маской ночи. Но я уже приоткрыл ее, я был там, я был ей.

И потом, в машине, когда мы со свистом уносились прочь, я смотрел и смотрел на медленно уходящие горы. Я не знаю, что я чувствовал. Помню только, что всё не мог от них оторваться.

В подземном гараже, вылезая из машины, Максютка подвел итог нашему походу:

– Насилу отдохнули!

Дядя Петя хитро посмотрел на меня и, морщиня свой широкий человечий лоб, с лукавым ленинским прищуром спросил меня:

– Ну что, пойдешь еще в горы?

Я внутренне вздрогнул, мое тело вспомнило то мучительное возбуждение второго дня и отчаяние в туче на снежном склоне, – и что-то еще, властное, неуловимое и пронзительное, и я ответил: «Пойду», – но это был не мой голос.

11.07—01.08.2003