Текст книги "Формы и содержание. О любви, о времени, о творческих людях. Проза, эссе, афоризмы"

16

На смену вертикальному испытанию пришло горизонтальное. Мы шли теперь в буквальном смысле над пропастью. Справа, как водится, шла проволока, за которую нужно было цеплять страховку. Под нами же, кроме металлических штырей, вбитых перпендикулярно отвесной скале, не было ничего.

Хотя… это не совсем точно. В какой-то момент замок на моей страховке сломался. Это означало, что если я сорвусь, то она удержит меня лишь в том случае, если момент натяжения придется не на защелку. Понимаю, довольно трудно все это представить, но факт тот, что от смертельной опасности с той секунды я уже не был гарантированно защищен. Я рисковал не только в секунды перестегивания, а постоянно, всегда. Так вот, с того самого момента пустота перестала быть для меня ничем. Она материализовалась. Более того, она стала существом, дышащим мне в спину, в шею, в ухо, не покидающим меня ни на секунду. А может быть, она дышала во мне? Может быть, я всегда носил ее в себе, а понял это только сейчас?

– Танцует Наташа Ростова с поручиком Ржевским, – продолжал Андрей. – Видит у него на пальце перстень. «Простите, поручик, – спрашивает она, – это у вас стекло или опал?» – «Сначала стекло, потом опал»… Эй, Вадик, а что это там такое внизу зеленеет? Уж не кепка ли с тебя… опала?

Я машинально посмотрел вниз – и в ту же секунду пожалел об этом. Вид был как с вертолета. Как план местности. Как аэрофотосъемка. Все было маленьким и схематичным: деревья, кусты, реки, водопады… Одиночные предметы уже не различались, пейзаж делился на разноцветные полосы: зеленые, серые, черные, желтоватые. Только горы стояли такие же огромные, величественные и страшные. Но теперь, когда я был на их высоте, казалось, что они разговаривают со мной. Я уже как-то по-другому смотрел на них. И они на меня. Не совсем еще как на равного, конечно, но уже хоть с каким-то уважением. Раз он здесь, с ним, по крайней мере, можно говорить. Да, я чувствовал на себе пристальный взгляд скалы, пульсацию ее мыслей.

Я вспомнил, что кепку убрал уже в свой рюкзак. Во-первых, солнце куда-то скрылось, во-вторых, я действительно боялся, что она свалится. Не то чтобы я безумно дорожил своим головным убором. Дело в другом. Когда с тебя падает нечто столь по-своему интимное, как кепка, в обход всякого разума в тебя влезает жуткая и ползучая мысль, что следующим будешь ты.

И я вновь поднял голову, я опять стал смотреть вперед. Все это произошло, может быть, за секунду. Но ее было достаточно.

– Андрей, – сказал я неожиданно серьезно и как-то даже резко. – Не надо. Кепка в рюкзаке.

Он замолчал. Сейчас я с удивлением понимаю, что это, пожалуй, единственная резковатая фраза, которую я сказал ему за все время, и то не по смыслу, а по интонации.

Дело, однако, не во фразе. Той секунды было достаточно, чтобы отравить меня. Этот кошмарный вид сверху был необычайно красив.

17

Одна из планок была выломана, точнее, отогнута вниз настолько, что наступать на нее было уже нельзя. Альпийский шутник? Время? В любом случае это несколько поколебало мою веру в нерушимость штырей. А от них, как нетрудно догадаться, зависела наша жизнь. Андрей продолжал травить анекдоты, я, кажется, смеялся… Я крепко вцепился обеими руками в страховочный шнур и сделал большой шаг, полушпагат, чтобы достать до следующей планки…

Штыри были позади. Но там, при всем моем неуважении к сломанной страховке, можно было, по крайней мере, хвататься за шнур руками и не зависеть слишком сильно от одних ног, которые имеют свойство оступаться. Теперь же нужно было шагнуть на выступ шириной сантиметров 20—30 и довериться только ногам. Страховочный шнур закончился, справа была, как водится, отвесная скала без каких-либо бугорков, за которые можно было бы держаться. Слева, как водится, пропасть.

Меня разобрал внутренний истерический смех. В мое испорченное литературой сознание пришла вдруг мысль, что все это – ожившая метафора решительного шага. «Сделать решительный шаг», «отважиться на решительный шаг»… В детстве для меня это значило – выбрать какой-то ход в сложном положении на ответственном шахматном турнире, когда все зависит от моей партии. Мне казалось, на кону стоит вся моя жизнь. Затем, в подростковом возрасте, на первое место вышли девушки. Подойти, сказать, позвать, быть может, открыться… Взять за руку, обнять, поцеловать – тут, казалось, не только жизнь, тут и честь, и достоинство и хрен знает еще что. Легчайшее пренебрежение с ее стороны – и всё, я уничтожен, я политический труп.

Затем, лет в пятнадцать, когда вопрос девушек был довольно прочно решен, я начал серьезно писать. Как обычно и бывает в таком возрасте, все мои сюжеты и чувства были очень личными и потаенными. Они казались мне – а возможно, и были – жутко странными, провокационными, нестандартными, извращенными и компроматными. Передо мной вечно стоял выбор: открыться, свалить все на лирического героя, хотя никто не поверит? Или покривить душой, сделать рассказ каким-то более социально приемлемым – а значит, менее ярким и интересным? Этот выбор был гораздо более мучительным, чем может показаться со стороны. Однако я делал все это: двигал фигуры, целовал девушек, писал извращенные рассказы…

А теперь – от одного шага зависела именно что жизнь. Ни больше, ни меньше. Это был какой-то буквализм. Еще в Мюнхене, ночью, засыпая, я думал: ну и что? Если будет какой-то тяжелый, опасный участок, я всегда смогу сказать: удачи вам, ребят, было очень интересно, но я лучше вернусь и подожду вас в палатке. Только теперь я понял, как я обманулся. Люди шли передо мной, люди шли позади меня. Разминуться, понятное дело, невозможно. Ни о каком возвращении не может быть и речи.

А может быть?.. Все-таки?.. Ведь это последний шанс. Пока я стою и за что-то держусь, я в относительной безопасности. А потом, когда я занесу ногу, поставлю ее на этот выступ… будет уже поздно. Может быть, сейчас, прямо сейчас, сказать: послушайте, вы опытные люди, вам это раз плюнуть, а я не могу, у меня кружится голова, поймите, я могу погибнуть, и ведь не за Родину там за Сталина, прости Господи, не за любовь-морковь, а ни за что, просто так, по глупости! Послушайте… Давайте вместе пройдем назад до того места, где можно разминуться, и вы пропустите меня вниз, и я пойду и спокойно дождусь вас возле вещей. Долина, это ведь тоже горы, полтора километра над уровнем моря, тоже красиво… Разве нет?

Все это промелькнуло во мне за пару секунд, застаиваться было особенно некогда. Каким-то юмористически-обыденным голосом я сказал:

– Что-то не нравится мне вот этот участочек…

– А что? – невозмутимо и как-то даже удивленно ответил дядя Петя. – По-моему, очень симпатичный.

Его непосредственность окончательно добила меня. Такой разговор мог происходить где-нибудь на рынке при выборе арбуза или в магазине при выборе подарка общему другу. Смеяться не было сил, я могу это только теперь, рассказывая кому-нибудь эту историю в кафе в легком подпитии.

Я шагнул. После такого диалога ничего другого уже и не оставалось…

18

Следующий этап был каким-то более добротным и честным. Падение, скорее всего, тоже означало бы смерть, и страховки тоже не было. Но теперь, по крайней мере, было за что хвататься руками и куда ставить ноги. Мы всеми частями тела карабкались по чему-то вроде гигантской лестницы с огромными каменными ступеньками.

Скала была бугристой, с обилием прочных выступов. Раздражала, правда, необходимость торопиться. Во-первых, это не позволяло насладиться видом. (Я уже говорил о том, что успел отравиться его красотой). Во-вторых, я хотел лезть так, чтобы быть уверенным в положении каждой ноги и каждой руки, как бы примеряться к каждому выступу. При нашей же скорости действовать приходилось больше по наитию.

Тут меня впервые посетила еще одна занимательная мысль: а как мы будем спускаться? Так человек, все больше и больше влюбляясь в кого-либо без гарантии взаимности, строя все более великолепные воздушные замки или же просто погружаясь в себя, в пучины каких-то необычных ощущений или полусумасшедших философский исканий, – задумывается в какой-то момент: а до чего я так дойду? Может, нужно остановиться? А может, уже поздно?

У меня, впрочем, выбора особого не было.

19

Далее, совсем как герои фильмов, схватившись руками за край обрыва, мы подтянулись и перекинули за него ноги. Одним словом, мы эффектно влезли на новую высоту.

Это был свежий, душистый альпийский луг. В отличие от Тургенева и ему подобных, я не буду изводить вас дотошным перечнем всех цветов, которые там росли, тем более что я все равно не знаю их названий и вряд ли когда-нибудь узнаю. Они были разноцветными, хрупкими и какими-то очень изящными. Хоть это и не Искусство, а Природа, хочется сказать, что все они были ручной работы, да простит меня Уайльд с его антиномией.

Где-то справа, совсем близко, я увидел наглую рогатую морду. «Шмердзёнци козэл», – подумал я автоматически. Принюхавшись, однако, запаха я не обнаружил, и это наполнило мое сердце какой-то безмерной, иррациональной симпатией к этому опрятному, милому, интеллигентному созданию.

– Козлик! – радостно закричал я. – Настоящий? Горный? Он что, правда никому не принадлежит? Он дикий? Как отец Федор? – продолжал я с каким-то уже совсем щенячьим восторгом.

– Да, – авторитетно ответил Андрей.

– Дык жы ж! – не унимался я. – Надо его сфотографировать!

Пока я доставал из рюкзака свой Olympus, ароматный друг начал тихонько ретироваться. Слава – кто выдержит ее тяжкое бремя? Утомленный бесчисленными фотокамерами, назойливыми папарацци и шумным поклонением толпы, наш умудренный бородатый друг захотел укрыться от нас в своей тихой обители. И я не держу на него обиды.

– Ну и козел! – сказал я. – А я-то хотел панораму сделать. А на первом плане – этакий семейный портрет. И подпись: «Я и козел».

– А не перепутают? – спросил дядя Петя.

– Для таких, как вы, буду стрелочки подрисовывать.

Это напоминает мне историю, как великий русский психолог-нарративист Р. А. Пивоваров, в годы туманной, пятнадцатилетней юности, сфотографировал свою девушку и ее подругу на фоне клетки с каким-то диким рогатым животным и любовно подписал: «Три козы». Разумеется, этот снимок попал однажды и к его девушке, однако их отношения это не испортило. Скорее, наоборот: улучшило. Неисповедимы пути девушек ВРП (н)!

20

Недолго, однако, наслаждались мы «сочной зеленью лугов», как сказали бы… ну, в общем, вы поняли. Те, которым в гробу икается. На смену им (не романистам, а лугам) пришла каменная пустыня. Мы вернулись, по сути, к первому этапу: кучи, завалы из белой гальки.

Это слово напоминает мне, впрочем, еще об одной истории из школьной жизни. Наша классная руководительница Галина Юрьевна Зыкова, закончив проникновенный монолог о том, как нужно жить, стала диктовать нам предложения.

– «Под ногами хрустела галька», – мерно повторяла она. Первыми захихикали мы с великим русским прозаиком Д. Гуреевым. Она повторила это предложение раз пять (зная, с кем дело имеет. Она не раз говорила, что не жалеет о том, что ходила в институте на спецкурс по дефектологии). В конце концов ржал весь класс. И тут пришло озарение.

– С маленькой буквы! – возмущенно закричала она. – Галька – с маленькой буквы!

С маленькой, Галина Юрьевна, с маленькой. Под ногами хрустела – галька!

21

Сначала мы просто шли, затем, по традиции, пришлось карабкаться. Нужно сказать, что красные пятнышки попадались нам по ходу всего маршрута. Я понял в конце концов, что это, скорее всего, не кровь наших предшественников, а разметка пути, на котором, если соблюдать все правила альпинизма, с тобой ничего не должно случиться. В том смысле, что за остальные маршруты не ручаемся.

(Кстати, о крови. Еще до лощины нам попадались время от времени настоящие могилы альпинистов, с крестами and all, как сказал бы Х. Колфилд. В них была какая-то правда. А пятна крови прямо на скалах – эффектный, но малоправдоподобный натурализм. Хотя как знать. В Гималаях, наверно, и такое бывает).

Сил давно уже не было. Я лез, так как ничего другого не оставалось, но как-то медленно. Поэтому я пытался срезать путь и изрядно отклонялся от красного пунктира. До какого-то момента все шло хорошо. Потом я вдруг понял, что между мной и Андреем (а значит, и всеми остальными) пролегла расселина. Возвращаться было и тяжело, и долго. Я рисковал серьезно отстать. Я полез дальше в надежде, что расщелина станет мельче и уже. Она, напротив, всё расширялась и углублялась, как сказал бы… нет, не старинный романист!

«Я попал, – мысленно повторял я. – Я попал, я попал, я попал…»

– Андрей! – окликнул я двоюродного брата, пока он был еще рядом. – Что делать?

Он окинул опытным взглядом меня и тот пейзаж, который меня окружал.

– Ну, Вадик, ты попал! – сказал он серьезно и со значением.

– Я спрашиваю: что делать?

Расщелина, понятное дело, была слишком широкой, чтобы ее перепрыгнуть, слишком глубокой, чтобы прыгнуть вниз, и с моей стороны – слишком крутой, чтобы в нее спуститься. Положение было, прямо скажем, хреновым. Присутствие брата, однако, придавало какие-то силы. На той стороне, по крайней мере, меня ждали анекдоты про Ржевского!

– Попробуй сбежать вниз, – несмело предложил он. – Пока ты бежишь, ты не упадешь.

– Я упаду сразу, как только поставлю туда ноги. Посмотри на ее уклон – это же не уклон, а отвес почти что!

Андрей нерешительно замолчал. Такое с ним бывало нечасто. Это наводило на размышления.

– Вот что, – сказал я, чтобы прогнать эти самые размышления. – Я сначала на ней повисну, чтобы меньше лететь было, а потом спрыгну. Если я не вернусь, считайте меня гедонистом!

Я положил руки на край оврага, лицом развернулся к стенке расселины и переставил ноги вниз, кое-как цепляясь ими за камни, и повис. Я смотрел на гальку вплотную, и каждый камень казался мне живым существом. Они были прямо у моих глаз, и я слышал их шепот. «Миллионы лет, миллионы лет», – говорили они, но я не понимал их слов. Никто из нас не в силах этого постичь. Меня лишь остро пронзило ощущение их мудрого одиночества. Они уже не разговаривали между собой, они давным-давно сказали друг другу всё, что могли. Они общались на языке молчания.

Я летел вниз и сам чувствовал себя камнем. Высота была порядочная, но ничего не случилось, ведь я просто упал на себе подобных. Они тихо вскрикнули.

22

Не знаю, сколько мы еще шли по камням. В горах теряется представление не только о расстоянии, которое, как известно, кажется почему-то меньше. Искажается высота, закручивается время. Остаются лишь опасность, одиночество и красота.

Как бы то ни было, в какой-то момент началась снежная пустыня. Это стало для меня полной неожиданностью. Я всегда думал, что вечные снега лежат на каких-то запредельных высотах, где моя нога никогда не ступит. К тому же поначалу мне не было холодно. Возможно, хоть это даст какое-то представление о том, что там происходило. Я был в шортах, футболке и кроссовках. Я шел в таком виде по снегу довольно долго. Полчаса? Час? Не знаю. Время, как я уже говорил, путается, завязывается узлами и тает. Солнца при этом не было. До какой степени должен был разогреть меня предыдущий подъем, чтобы можно было вот так идти?

Наоборот, было даже жарко, и страшно хотелось пить. Так аукнулось нежелание дяди Пети разрешить мне дойти метров 50 до ручья и набрать воды, когда мы были еще в долине. Теперь ближайшая река лежала в глубоком, огромном каменном котловане с крутыми стенками. Спускаться туда вызвался Андрей. Нам встретились немцы. Мы поздоровались.

Скажу честно: за весь этот поход я не заметил в нашей компании чувства какой-то неимоверной преданности, дружбы и готовности выручать друг друга во что бы то ни стало. Возможно, дело в том, что в поход шла семья, а не группа друзей. Семья для меня – если уж совсем честно – образование какое-то более зыбкое, аморфное и искусственное, чем группа друзей. Дети не выбирают родителей, родители – детей. Братья и сестры не выбирают друг друга.

Муж и жена, конечно, выбирают друг друга и первое время живут именно в силу своего собственного решения. Потом же, в большинстве случаев, насколько я вообще могу об этом судить, если люди и не разводятся, то главным образом по привычке. Хотя есть, конечно, и другие семьи, где все искренне друг друга любят всю жизнь.

Друзья же – всегда результат свободного выбора, некой духовной общности. Мы дорожим ими, так как они – теоретически – в любой момент могут от нас отвернуться. Домашних же потерять мы не боимся и ведем себя с ними как хотим.

Впрочем, это лишь одна сторона медали. Другая же состоит в том, что друзья, обзаводясь семьями или серьезными постоянными партнёрами, как правило, перестают регулярно видеться. Встречаются разве что на днях рождениях друг друга, поскольку проигнорировать такой повод им уже откровенно неловко. Но в целом же интересы их переключаются на жён, любовниц, детей, и они прекрасно обходятся друг без друга.

А вот родные никуда не деваются. Они всегда с нами. Бывает, что с годами они становятся адекватнее и перерастают конфликты молодости.

Как бы то ни было, Высоцкий ходил в горы с друзьями, а не с семьей. Отсюда – его песни. Он говорит в них явно о чем-то другом, чем то, что наблюдал я. Впрочем, какой-то отголосок Высоцкого достался и мне. Время от времени мы встречали других альпинистов. И тогда мы каждый раз доброжелательно здоровались друг с другом, хотя и не были знакомы, и иногда даже о чем-нибудь говорили. Мы уважали друг друга за то, что проделали тот же самый путь и испытали всё то же самое.

Итак, незнакомые альпинисты куда более озабоченно смотрели на Андрея, спускавшегося в котлован.

– Верните его, пока не поздно, – говорили они. – Там опасно. Он может не подняться обратно.

Возможно, впрочем, что они просто хуже знали возможности моего кузена…

Ноги отказывались идти, я отставал. Где-то впереди дядя Петя провалился в небольшую расселину в снегу. Это коварные дыры, которые вполне можно не заметить, если не смотреть специально. Его извлекли. Обо всем этом я узнал позже, сам я ничего такого не видел.

23

Сверху Андрей казался маленькой отважной точкой, которая неуклонно спускалась все ниже и ниже. Это еще как-то можно было понять. Скользишь себе вниз и скользишь. Но как он поднимался по жуткому противоположному склону, я не могу понять до сих пор.

И тем не менее он появился сам и принес воду. Выражать по этому поводу бурный восторг сил, разумеется, уже не было. Первым делом бутылка досталась тем, кто шел впереди, потому как Андрей, помимо того, что вернулся, еще и срезал дорогу и таким образом даже опередил нас. Вид бутылки, однако, вдохновил меня. (Ни в коем случае не воспринимайте это предложение без контекста!) Я прибавил шагу.

И я достиг ее! Обеими руками схватил я ее длинное, соблазнительное тело и впился губами в ее губы. Мне казалось, я высосал целый литр. Когда же я наконец оторвался, я увидел, что уровень воды снизился всего на 3—4 сантиметра. В процессе питья я как-то забыл, что она была ледяная. Ее температура была близка к нулю. Все-таки, как я уже говорил, мы были в зоне вечных снегов. Такой воды просто невозможно было выпить много.

С одной стороны, физически я почувствовал себя гораздо лучше. С другой – приближался самый кошмарный, самый мучительный для меня этап нашего похода.

24

С какими бы шутками и прибаутками я ни намекал на это в первой главе, того, что последовало дальше, мне не забыть уже никогда. К этой кульминации мы подходили по всем правилам теории литературы. Напряжение постепенно усиливала высотная поясность. Боясь, очевидно, получить двойку у нашей школьной учительницы географии, горы во всем следовали схеме в учебнике. Внизу были широколиственные леса, повыше – хвойные, еще выше – альпийские луга, затем – только мхи на скалах и, наконец, на самом верху – белый снег.

Растительность, как видите, становилась все более скудной, небо – все более пасмурным, пейзаж – все более унылым, а климат – все более суровым. Мы опять поднимались по склону, который крутел с каждой минутой. До этого момента я старательно следил, чтобы за мной было хотя бы 1—2 человека. Было не только неприятно, но и страшно идти последним. Теперь же, кажется, все ушли вперед, растворившись в густом сером облаке. Я начинал замерзать.

Однако хуже всего было другое. Те самые дареные немецкие кроссовки, которым нельзя смотреть в зубы, оказались не приспособлены для таких экспедиций. Выражаясь проще, они начали скользить. Не то чтобы они совсем уж не держались на снежном склоне. В таком случае я бы не сидел тут сейчас и не разглагольствовал об этом, пожирая маленькие незрелые яблочки. Не стучал бы тапкой о пол, сидя у экрана и оттачивая фразы. Не складировал бы изжеванные, обслюнявленные огрызки на фотографии друга под стеклом. Не заклеивал бы эти самые кроссовки «Моментом».

Но они скользили. Такого мерзкого, экзистенциального чувства неуверенности и какого-то постоянного ужаса я не испытывал никогда в жизни. Склон был длинный, на сотни метров уж точно, и весь усыпанный здоровыми валунами. В случае падения, думаю, я бы не смог уже за что-либо удержаться и остановиться: слишком большой был угол наклона. Я катился бы вниз, все быстрее и быстрее, пока не расшибся бы к чертовой матери о какой-нибудь булыжник. Итак, поскользнуться значило погибнуть.

Я вспомнил, что в рюкзаке у меня лежат походные альпийские сапоги с рифлеными, цепкими подошвами, в которых и надо было идти по такой поверхности. Но было слишком поздно. Я дотащился уже до середины этого склона. Если бы я начал тут делать какие-то резкие движения: снимать со спины рюкзак, вытряхивать из него сапоги и уж тем более надевать их вместо кроссовок – тогда бы я точно потерял равновесие и свалился.

И от этого становилось еще обиднее. Спасение тряслось у меня за плечами, но я не мог им воспользоваться. Наоборот, оно только нагружало меня лишним весом.