Текст книги "Человек над ситуацией"

– Вы имеете в виду достаточно популярную сейчас теорию Хаоса?

– Теория Хаоса, ну, в варианте психологическом, это теория Фрейда, – с появлением, наряду с либидо, и танатоса, – после этого, естественно, уже не осталось единого целевого основания для расшифровки тайн активности.

– Фрейд – первая попытка создания психологической теории хаоса?

– Возможно, что так; не берусь утверждать. Идея хаоса потом отчетливо была прорисована Фанти в его микропсихоанализе… Хаос как основание человеческого бытия. В отличие от всех телеологических теорий.

– Всех, так или иначе, каузальных.

– Всех телеологических каузальных теорий. А вот тут хаос, разброд подсистем, так скажем. Каждая из которых стремится к своей собственной цели. Например, «заинтересованная подсистема тревоги». Я когда-то эту мысль высказал в статье, в 1975 г., в «Вопросах психологии». Потом, я думаю, совершенно независимо от меня, психиатр Файвишевский, развивал те же идеи…

– В этом смысле человек множественен?

– Он множественен. Существуют замечательные теоремы, я имею в виду достижения школы Бернштейна, Гельфандта, Цетлина, их сотрудников, описывающие поведение конечных автоматов в некоторой среде обитания. Доказано, что, для того чтобы добиться максимума в своих взаимоотношениях со средой, они должны вступать в коалицию друг с другом – объединяться в целостность. Не целому нужны части, а частям необходимо целое. Я говорил только что о подсистеме тревоги.

Конечно, она необходима для жизни, для выживания. Но она работает отчасти и на себя; сигналы тревоги – это ее «пища». И если, положим, очень долго сигналов тревоги не поступает извне, она сама начинает их продуцировать. У каждого из субъектов, образующих целое, есть свои интересы. Разумеется, можно вообразить, что есть некий «сверхсубъект», управляющий ими (именно это я отрицаю), но можно принять гипотезу о синергии субъектов, играющих пьесу, не написанную еще никем, творящих свою музыку без предварительного замысла и без дирижера. …Джаз!

– Но тогда есть какой-то выделенный язык внутренней коммуникации…

И тогда есть язык внутренней коммуникации. Я говорю, что среди этих подсистем, каждая из которых работает на себя, есть одна подсистема, которая не работает на себя. Точнее она так работает на себя, что в ее интересах – обеспечение работы других подсистем. Я говорю об информационном зеркале, позволяющем одним подсистемам получать сведения о работе других подсистем, так что каждая знает каждую. Подсистема, которая налаживает эту коммуникацию, связывает подсистемы одну с другой… как бы Вы ее назвали?.. – «Я». Функция «Я» – «отзеркаливать», сообщая о том, что творится в каждом из субъектов, в составе целого, о каждом – каждому. Универсальная функция – отражать… Оно так отражает, так имитирует, что создаются нелепые, совершенно неадаптивные порой проявления.

– То есть «Я» по природе своей рефлексивно, верно?

– Рефлексивно. Возникает такой вопрос: «хорошо, есть целевой хаос. Есть заинтересованные подсистемы (их можно называть субъектными подсистемами, «субличностями» и т. п.). Они действуют в своих интересах. Но нет ли такой подсистемы, у которой нет ни одного собственного интереса, который бы не был в то же время опосредствован интересами других, смежных подсистем?

Я буду исходить из того, что такая подсистема возможна, что суть ее в рефлексивном соотнесении между собой других подсистем и что такая подсистема уже нами названа: это – «Я». Иными словами, мы говорим о том, что «Я» живет «заимствованными» интересами смежных целевых систем. Но это отнюдь не значит, что ей не свойственны свои интересы (просто они от интересов других подсистем неотчуждаемы). И я могу сейчас указать некоторые интересы «Я», благодаря которым его не выталкивают со сцены другие заинтересованные подсистемы.

«Я» – согласовывает устремления других подсистем. Именно согласовывает, а не упорядочивает, потому что система «Я» – по крайней мере, в моей модели – не играет роли какого-либо третейского судьи. «Я» не судит и не ранжирует. Первый ее интерес – это соотнесение интересов других субъектных подсистем. Таких как «Оно» и «сверх-Я», берновский Родитель и Дитя, Либидо и Танатос и т. д., и т. п. А для того, чтобы соотносить интересы, нужно их рефлексировать. Ошибешься, и вместо согласия – бунт, вместо принятия – отчуждение, вместо согласия – разрыв и надрыв… Но истинное, совершенное «Я» позволяет каждой системе, быть представленной в «Я» самотождественным образом. Такое «Я» являет нам лик миротворца, сообщая каждой – о каждой, каждую – с каждой. Существует и другой интерес, присущий системе «Я». Он состоит в том, чтобы продуцировать саму способность к имитации (рефлексии) по отношению к другим подсистемам. Ибо для того, чтобы «Я» справилось с решением первой задачи – примирения, оно должно уметь повторять в своих состояниях содержание смежных подсистем, быть универсальным имитатором. Оно так отражает, так имитирует, что являет вовне какие-то «дикие», нелепые какие-то «штуки». Это – и абсурдные действия, о которых говорят: «Прекратите юродствовать!», это – и риск бескорыстный, мною любимый (он тоже несет в себе это «проигрывание»!), и – показное злодейство (а иногда просто злодейство из разряда немотивированных), и – «поддавки при игре в прятки», и – «нарцистическое самосозерцание», и также – игры не-детские в кабинете у терапевта… Родитель, Взрослый и Дитя Берна, архетипы Юнга, «субличности» Ассаджиоли, «Фигурки сна», «Монстры» Минделла – все эти внутренние субъекты превращаются при этом в эталон для подражания «Я». Наше «Я» как бы присоединяется к каждому из этих субъектов, повторяя их, – такого рода присоединения… ну, совершенно непрагматично. Нет смысла искать здесь иной смысл, чем просто имитация для имитации – для порождения (измерения) самой способности к имитации, способности быть чем-то иным.

Так рождаются «игры», интриги, комические положения, всевозможные розыгрыши – словом, особая драматургия собственной жизни. Скажу еще раз: при взгляде извне, со стороны, то, что человек при этом творит, точней, вытворяет, совершенно абсурдно, рискованно, вычурно, но смысл – уж коль скоро мы доискиваемся до смысла – смысл этого поведения в том, чтобы имитировать смыслы других субъектов, «живущих» внутри.

– Да, это очень красивая идея, но как можно эмпирически ее тестировать? Возможен ли какой-то эксперимент?

– Пока, на сегодня, я могу говорить только о том (и эмпирически это обосновывать), что субъекты, «живущие» в личности – это, скорее, реальность, чем просто слова, ярлыки (современные транзактные аналитики предпочитают думать, что это всего лишь термины, обозначающие некие паттерны активности, или, в лучшем случае, «привлекательные метафоры»). Берн, очевидно, не слишком-то доверяя своим последователям, предостерегал своих толкователей и критиков от подобного рода прочтения своих идей (я писал об этом в своих статьях о Берне).

Итак, представим себе испытуемого, которому надлежит проранжировать некоторый ряд ценностей. Подаем этот ряд ценностей в двух видах: условно говоря, «детские» формулировки и – «не-детские». Вот, например, «Детские»: «Я – настоящий друг», «Я – богач», «Я – маг», «Я – знаток» и т. п. «Не-детские»: «Дружба», «Деньги», «Экстраординарные способности», «Компетентность» и т. п. (Каждая из ценностей снабжена коротким и доходчивым пояснением.) 16 «детских» и соответственно 16 аналогичных по смыслу «взрослых» формулировок. Предлагаем испытуемому сесть на Кресло «Мечтаю» («Детское креслице») – вернуться в детство, «побыть ребенком», «поговорить о своих сокровенных желаниях и мечтах» (испытуемый ранжирует карточки с «детскими» формулировками ценностей). Далее испытуемый пересаживается (иногда – символически, иногда – физически) на Кресло «Должен» («Родительское кресло») и «прислушивается» теперь к голосу наставника, который «указывает», «советует», «требует», «говорит о долге» (ранжируются карточки с «не-детскими» формулировками ценностей). После чего испытуемый пересаживается на Кресло «Считаю» («Взрослое кресло») и принимает решение о том, что он сам для себя считает сегодня необходимым или полезным, и, таким образом, ранжирует ценности, в соответствии со своими актуальными намерениями (ему вновь предъявляют ценности в «не-детском» словесном оформлении). Сегодня перед нами – не сколько сотен протоколов работы с испытуемыми различного возраста (начиная с подросткового). Все они совершали «Детские», «Родительские» и «Взрослые» выборы. Как Вы думаете, каковы – в среднем – корреляции между этими выборами (я имею в виду интраиндивидуальные корреляции по испытуемым, то есть, обобщенно говоря, между – 16-ю моими выборами «Мечтаю», 16-ю – «Должен», 16-ю – «Считаю»)? Оказалось – 0, нулевая корреляция! То есть Детские, Родительские и Взрослые предпочтения независимы. Поэтому, когда я говорю, что я выбираю это, правомерен вопрос: кто во мне выбирает это: Дитя, Родитель, Взрослый. Во всех известных мне социологических измерениях (а их сонм!) никто не задается этим вопросом. Между тем, поведение в реальных условиях может обнаруживать скрытую детерминацию со стороны самых разнообразных сил – инфантильного опыта прошлого (Дитя), заемного опыта (Родитель), внутренне-проработанного, критически осмысленного опыта Взрослого в нас. Может быть, отсюда, как раз, и знаменитый парадокс Лапьера, свидетельствующий о несовпадении когнитивных и поведенческих установок…

– Ну, так кто же, в конце концов, выбирает?

Выбор – мультисубъектен. В редких случаях мы можем заузить круг выбирающих так, чтобы можно было показать пальцем – «Вот кто!». Перед нами, скорее, феномен синергии субъектов. Я уже говорил о том, что не надо искать «суперсубъекта», творящего поведение. Модель, которую я построил, отталкиваясь от некоторых фундаментальных идей Лефевра, позволила мне описать детерминацию «мультисубъектного выбора». Иными словами, я построил транзактную модель экзистенциального выбора, интегрирующую в себе активность Взрослого, Родителя и Дитя. Она выглядит так:

W_Ц=((x_В→*y_Р)→*z_Д)→*f_М

Здесь W – мера фактического благополучия человека, совершающего выбор некоторой ценности (Ц), x_В – запрос Взрослого (мера актуальной необходимости), y_Р – ресурс, предоставляемый Родителем (мера долженствования), z_Д – ресурс, предоставляемый Дитя (мера хотения), f_М – ресурс, предоставляемый миром (мера благоволения среды), этот ресурс может зависеть от устремлений личности, иногда полностью, а может и не зависеть от них (шансовая ситуация); →* – знак метаимпликации, позволяющий соотносить, по аналогии с обычной материальной импликацией, не только «четкие» значения переменных, то есть 1 и 0, но и все рациональные числа, в интервале между нулем и единицей (на пример, 0,3→*0,6 и т. п.). Я ввел и определил знак метаимпликации, чтобы сохранить логику использования оператора импликации для широкого круга значений, описывающих запросы и ресурсы субъектов, «образующих личность» (и плюс еще – ресурсы среды). Метаимпликация a→*b интерпретируется так: запрос a реализуется посредством ресурса b, результат импликации – как мера приемлемости b с точки зрения a. Среднее ожидаемое значение метаимпликации вычисляется так: (a→*b)_{ср. ож.}=1–a+ab (нижний индекс «среднее ожидаемое» я обычно опускаю при записи). Вы можете для простоты проверить формулу применительно к «четким» значениям – 0 и 1 и убедиться, что можно прогнозировать благополучие (адаптивность) личности в среде в соответствии с тем, что подсказывает интуиция (если, конечно, Вам довелось сталкиваться – и Вы еще не забыли их – с четырьмя соотношениями, описывающими исходы материальной импликации, а именно: 1→1=1, 0→1=1, 0→0=1, 1→0=0). Отталкиваясь от этой формулы, я могу прогнозировать, насколько состоятельным окажется человек, который ставит, к примеру, ценность денег в «детском» ряду на довольно низкое, 3-е, место (я имею в виду на 3-е место из 15 позиций, где 0 соответствует низший ранг ценности, а 15 – высший ранг), на 10-е – в «Родительском» и на 5 – во «Взрослом» ряду. Если предположить, что «все зависит только от самого человека», то есть f совпадает с энтузиазмом, измеряемым согласно формуле: (7/15→*10/15)→*3/10(≈0,32), то итоговое благополучие мы прогнозируем на уровне 0,32→*0,32(≈0,78), то есть – с человеком, вроде бы, «все в порядке», но благополучие его основано, скорее, на отказе от денег, чем на стремлении к ним…

Совместно с О. С. Митиной на другом экспериментальном материале мы получили основание считать, что этот подход правомерен, по крайней мере в той части, которая касается «энтузиазма» человека, то есть значения (x_В→*y_Р)→*z_Д.

…Андрей! Должен признаться: понимаю, что все, о чем я говорил, отвечая на Ваши вопросы, может быть поставлено под сомнение. Многое может показаться слишком умозрительным, а то и избыточно фантазийным. Но ведь мы условились: я буду говорить только о том, что мне самому кажется наиболее уязвимым, наименее однозначным…

А иначе – зачем говорить?

Спасибо, Андрей, за этот тренинг неуязвимости!

Глава 31. Диалог с журналистом

У моей собеседницы необычная манера слушать. Лицо ее, по мере того как собеседник становится все более и более разговорчивым, приобретает все более простодушное выражение. Появляется что-то детское, – и это расковывает, начинаешь делиться самым сокровенным, еще никому не «выговоренным»…

Но тут все резко меняется. Это она задает свой очередной вопрос. Иногда – совсем неожиданный, иногда – напрашивающийся, но всегда требующий размышления. Многие ее вопросы не кажутся новыми только потому, что сам себя когда-то терзал ими.

Разговор записываем на магнитофон, иногда его отключаем, чтобы не переводить пленку, иногда я прошу: «Не для записи!..» Вечерние телефонные звонки: «Я бы хотела уточнить… Мне тут неясно…»

Алла Алова – журналист, имеет немалый опыт общения с теми, чьи профессиональные интересы касаются личности человека. Я читал ее интересные интервью с И. С. Коном, А. Г. Асмоловым, Б. С. Братусем, В. Смеховым… Мысленные диалоги с А. Аловой я веду по сей день. Вот кое-что из опубликованного и кое-что из недосказанного.

Реальными и мысленными диалогами с журналистом я хотел бы завершить эту книгу.

Наше общение часто возвращалось к одному и тому же пункту – притче о волшебной смеси. Да простит меня тот самый физик, если моя ассоциация по сходству покажется ему слишком далекой!

Ответ Эдисона

– Вы обещали рассказать мне о чудодейственной смеси, ну, о той, которая растворяет все…

– Эта история, говорят, связана с именем Эдисона. При шел к нему один человек и сказал, что ему удалось изобрести универсальный растворитель, такую смесь, которая растворяет буквально все. «Прекрасно, – сказал Эдисон, – но в чем вы собираетесь хранить свою смесь?» Я хотел рассказать вам этот занятный случай для того, чтобы пояснить свою мысль: деятельность человека во многом подобна этой волшебной смеси – ее не в чем хранить. Она движется, выходит из берегов любых целей, намерений, побуждений. В движении она размывает свои собственные черты.

– Знаете, это довольно абстрактно: «размывает свои черты»… – Вот мы, например, убеждены, что у любой деятельности есть автор («субъект»), что она всегда направлена на ту или иную вещь («объект»), что – вначале сознание, потом деятельность. Кроме того, мы не сомневаемся в том, что деятельность – это процесс и что ее можно наблюдать со стороны, или уж, во всяком случае, «изнутри» – глазами самого чело века. Все так и есть, пока мы не принимаем в расчет продвижение человека к уже принятой цели и отвлекаемся от того факта, что сама деятельность при этом движении развивается. Но если предметом внимания мы сделаем движение деятельности, то вдруг окажется, что все сказанное о ее строении теряет отчетливость, как бы смазывается. Теряет «резкость» автор; ориентированность деятельности на объект уступает место ориентации на другое лицо (деятельность превращается в общение); процесс деятельности распадается на множество ветвящихся и вновь сливающихся «ручейков-переходов», и слово «процесс», для того, чтобы их все охватить и обозначить, уже не годится; вместо того чтобы сознание предваряло и направляло деятельность, оно само оказывается чем-то вторичным, выводимым из деятельности… И все это в силу тенденций собственного движения, саморазвития деятельности.

– Если деятельность движется, то, простите за прямолинейность, куда и откуда?

– Я понимаю Ваш вопрос так: что образует источник этого движения и к каким последствиям оно приводит. На мой взгляд, источник движения деятельности – в ней самой и заключается в несовпадении целей и результатов человеческих действий. Всегда есть элемент несоответствия между тем, к чему стремишься и чего достигаешь; это несоответствие может заключаться не только в неблагоприятных последствиях достижения, но и в том, что результат действия богаче принятой цели. Независимо от того, оказывается ли замысел выше воплощения, или, наоборот, – воплощение превосходит замы сел, расхождение между стремлением и эффектами осуществленных действий стимулирует активность человека, движение его деятельности. А в итоге рождается новая деятельность, и не только своя собственная, но, возможно, также – других людей. Ведь последствия деятельности затрагивают многих; человек оказывается «отраженным» в жизни других.

– Но если человек знает заранее, что цель его стремлений и результат достижений не совпадут, то не приведет ли это к тому, что у человека просто пропадет желание действовать?

– Во-первых, сказанное о несовпадении вовсе не означает, что цели не воплощаются в результатах. Речь идет лишь о возможной непредсказуемости последствий деятельности. Во-вторых, и это для нас самое главное, человек может отдавать предпочтение как раз тем действиям, вероятность расчетного исхода которых субъективно уравнивается с вероятностью противоположного исхода; предпочитает именно потому, что хорошо знает об этом!

– То есть Вы хотите сказать, что человек заранее знает, что действие может закончиться для него провалом, и имен но эта возможность подталкивает его к действию? Но ведь это лишено всякого смысла!

– Я бы мог назвать, как минимум, три побуждения к действию такого рода: стремление к преодолению трудностей, стремление к неизведанному, стремление к опасности. Действуя в направлении трудностей, неизведанного, риска, люди намеренно ставят себя в условия, которые, возможно, потребуют от них дополнительных усилий. Движение собственной деятельности здесь выступает как особая деятельность, имеющая свой – неадаптивный – мотив.

– Стремление преодолевать трудности – это я понимаю. Стремление к неизведанному – тут уж мне память под сказывает: «Поэзия вся – езда в незнаемое!..» Но вот тяга к опасности…

– Много лет назад я рискнул, простите за каламбур, заняться риском вплотную. И, просматривая литературу, обнаружил странную вещь. Исследователи были заняты совсем «не тем» риском. Их интересовал риск мотивированный, риск ради чего-то. У меня же были некоторые подростковые воспоминания, которые в эту схему не укладывались. Знаете, бывает такое ощущение, когда влезать на скалу очень страшно, но не можешь от этого желания отделаться, опасность притягивает, манит…

– Риск ради риска?

– Вот-вот. Я в детстве даже не мог решить, что же будет считаться проявлением воли: если я страх преодолею, взберусь или если устою перед искушением.

Именно такой риск и стал предметом исследований. Началось все с эксперимента. Вертикальная панель, а в ней вырезан круг. По окружности с постоянной скоростью бегает огонек. Часть круга закрыта, и огонек то в зоне видимости, то скрыт. В скрытой части еще есть «запретная зона», она заштрихована. Задача: когда огонек скрывается, догадаться, где он находится и с помощью специальной кнопки вовремя остановить, пока он не попал в «запретную зону». Если он все-таки туда угодил, испытуемому в наушники подается резкий, неприятный звук – «наказание». А условия этого испытания та ковы: чем ближе к «запретной зоне» остановишь огонек, тем больше получишь очков.

К риску стремятся многие, и это естественно. Дополнительные очки подстегивают. Вот он, «разумный» риск – лежит, так сказать, на поверхности.

Но другой, главный для меня риск – самый интересный и непонятный, тут скрыт. Как его экспериментально выделить?

Изменяю условия. Никаких очков, никаких стимулов рисковать. За риск ждет только наказание. Казалось бы, останавливай огонек как можно дальше от опасной черты, и все! Так многие и поступали. Но некоторые… Они упорно «искушали судьбу» – останавливали огонек у самой черты и иногда получали довольно-таки неприятный щелчок.

Неужели это и есть тот бескорыстный, антипрагматический риск? Надо было все проверить…

Желание «подыграть» экспериментатору отпадало, испытуемые вообще не знали, что это будет проверка тенденции к риску. Им говорили, будто это тест на реакцию, на способность к экстраполяции.

Может, им хотелось показать свою смелость, а экспериментатор принимал это за «рисковость»?

Снова изменили условия – ввели аудиторию. Да еще ка кую! Испытуемый – это молодой человек, а в свидетели набирают девушек. И что же? Тенденция к риску падает. Нет, и та кое объяснение не годится…

А если наказание слишком слабо и его никто не боится? Сделали щелчок еще более резким, вообще трудно переносимым. Но это увеличило тенденцию к риску!

Итак, все подтвердилось. Риск – тот самый. Очищенный от посторонних мотивов. Причем результаты последнего варианта опыта были для меня неожиданностью – усиление опасности обостряет «склонность к риску».

Теперь предстояло ответить на главный вопрос: почему люди рискуют? Зачем? Давайте проведем с вами небольшой эксперимент. Пожалуйста, не оборачивайтесь! Не смотрите назад!.. Конечно, Вы легко справились с моим требованием. Но, не сомневаюсь, что посмотреть-то Вам захотелось!

Разгадку риска на время отложим, а займемся только что случившимся.

Чтобы освоить и осуществить любое действие по требованию, мы обязательно его сначала мысленно «проигрываем». Когда сложился навык, предварительное моделирование ситуации в уме сворачивается, происходит мгновенно, человек действует уже как бы автоматически. Меняется ситуация, не обходимо освоить еще какое-то действие – и мы снова начинаем ту же работу, прикидывая наперед все предстоящие операции.

Известно, что в этой репетиции участвуют все психические «службы» организма. Достаточно представить себе, как вы сейчас возьмете в руки стакан, обернетесь, встанете, – и в состояние «боеготовности» приводятся все соответствующие мышцы, они уже мобилизованы, способны произвести то, что вы себе представили. Это фиксируют приборы.

Насколько такая репетиция видна со стороны, зависит от степени сложности задачи и от умения владеть собой, то есть в каком-то смысле от силы воли. Прежде чем научиться читать про себя, ребенок при чтении долго шевелит губами; порой шевелят губами и люди, ведущие мысленный разговор с кем-то. Тщательно проработав эту проблему, выдающийся психолог П. Я. Гальперин создал очень эффективную систему поэтапного формирования действий: от постепенного освоения каждой операции сначала «на пальцах» – в материальном плане, и только потом, через ряд ступеней – в уме, в идеальном плане. Здесь уже действие выступает в «свернутой» форме.

Так вот, я предположил, что с запретными действиями может происходить то же самое.

Когда нам говорят, что чего-то делать нельзя, мы сейчас же это действие «прокручиваем» и как бы говорим себе: вот этого – понял чего? – делать нельзя. Когда я попросил не оборачиваться, вы мысленно обернулись и именно поэтому! – у вас тут же возникло желание действительно поглядеть на зад. Хотя вы же видели, когда входили, – ничего там в углу особенного нет: стол, стулья, стеллажи… Я условно назвал этот механизм повтора наяву своего мысленного действия самоподражанием.

Что будет, если человеку сказать: «Смотри в эту точку, а вон в ту смотреть нельзя» и особым прибором фиксировать движение глаз? Испытуемый, сам того не осознавая, будет постоянно поглядывать в запрещенную точку.

Но мы, взрослые, если хотим, конечно, можем противостоять этому искушению. А вот дети не могут. Скажите ребенку в возрасте до трех-четырех лет: «Не бросай шарик», – и он его тут же бросит. Вы его накажете, и совершенно напрасно. Он ведь не из вредности его бросил – просто мысленно представил себе это действие, а не повторить его в реальности пока не может, потому что мысленный и действительный планы для ребенка еще слишком слиты.

Вот один из наших экспериментов с детьми, проведенных под моим руководством Е. И. Кузьминой. Дети бегают по ком нате, играют. Потом мы делим комнату на две части – на пол кладем ленту-границу. И говорим: в ту половину, что за лен той, ходить нельзя, играйте здесь. Знаете, что тогда происходит? Самые маленькие тут же, как по команде, выбегают в запретную половину. Они, как я уже сказал, иначе не могут. А тем, кто постарше, тоже не терпится, но действуют они хит рее. Одни ходят прямо по границе – как Чарли Чаплин в фильме «Золотая лихорадка». Другие одной ногой осторожненько ступают за ленту – обследуют запретную территорию. Третьи, самые изобретательные, будто бы нечаянно выкатывают туда мяч и бегут за ним с невинным видом.

Ребенок осваивает запрет, совершая запрещенное действие. И только на десятый или сотый раз он сможет представить себе – и не сделать. Возможно, есть смысл сначала дать ребенку возможность в игре, в искусственной ситуации освоить какое-то действие – что-то сломать, бросить, разбить, раз рисовать, – а потом уже запрещать…

– Допустим, механизм самоподражания понятен, но ка кое он имеет отношение к риску?

– Когда вы мысленно прикидываете будущее рискованное действие, возникает страх, потому что последствия в случае не «пан», а «пропал» тоже проносятся перед мысленным взором. В этот момент и происходит потрясающе интересная вещь! Страх резко ослабляет самоконтроль, выработанный с возрастом, и вы будто превращаетесь в ребенка, к вам из детства возвращается усиленное, навязчивое самоподражание – подражание своим представлениям. И вы совершаете этот рис кованный поступок.

Вот вам исток склонности к риску. И ответ на загадку. Опасность притягивает, манит, а на самом деле притягивает, манит мысленное действие, которое мы на фоне страха не можем не повторить. Поэтому, когда нам не только запрещают что-то делать, но еще и запугивают нас последствиями, часто добиваются как раз противоположного.

Механизм самоподражания, возможно, универсален; я полагаю, он лежит в основе многих вредных привычек. Люди в разной степени склонны к самоподражанию – к подражанию своему мысленному действию, вызванному запретом. Для некоторых запрет – прямое побуждение к поступку. Между прочим, алкоголь превращает мысль и действие в сиамских близнецов; недаром говорят: что у трезвого на уме, у пьяного – на языке. Человек становится тенью своего воображения, контролер в лице воли почти бессилен.

– Но почему люди с сильной волей рискуют – они же могут с собой справиться?

– Если риск привел к травме, моральной или физической, человек впредь рисковать, наверное, не станет. А если на оборот? Рискованный вариант станет еще дороже: преодолен страх, одержана какая-то победа над собой. Тогда опасность начинает притягивать – она обещает огромное удовлетворение, чувство освобождения, катарсис. И в человеке крепнет склонность к риску, риск становится для него самоценностью. Причем «повторение пройденного», та же степень опасности, катарсиса уже не вызовет. Следовательно, нужно ее усилить; нужны новые, более суровые условия, более трудные рубежи, более отвесные скалы: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал…».

– И все-таки одно звено в вашей логической цепочке остается непонятным. Если мы мысленно представляем себе любое действие, почему самоподражание работает именно при запрете? Иными словами, почему сладок именно запретный плод?

– Действие со знаком «надо» мы совершили – пусть только мысленно – и забыли про него. А то, что со знаком «нельзя»? Удерживаемся, крепимся, собираем всю имеющуюся волю… Но представлять-то мы его каждый раз представляем, импульсы к действию накапливаются. В результате притягательность этого действия умножается, многократно усиливается – и мы его все-таки совершаем. При этом съедаем уже не одно пирожное, а пять[158]158
  Спустя много лет, я построил математическую модель, описывающую «воз-гонку влечения» в условиях мысленного повторения, она представлена в главе 6 этой книги.


[Закрыть].

Через исследование риска я вышел к более широкой, фундаментальной проблеме психологии. Обычно активность человека всем кажется целесообразной, на что-то направленной, предопределенной какими-то готовыми целями, мотивами, стремлениями, побуждениями. Если я не понимаю, зачем кто-то что-то делает, то только от незнания: надо разобраться, и цель обязательно обнаружится. И все мы без конца реконструируем цели друг друга, приписываем друг другу какие-то мотивы, потому что в глубине души убеждены – немотивированных действий не бывает. Но изучая странный риск «ни за чем», я заметил, что человек иногда вообще совершает действия «абсолютно лишние», избыточные относительно всех его уже имеющихся целей, мотивов, стремлений. Эти действия «сверх программы» я назвал надситуативной активностью. Она обычно направлена в неосвоенную область, неосвоенную настолько, что тут еще нет каких-то предзаданных целей, побуждений. Все это формируется позже «по ходу дела».

Человек сначала действует, поступает как бы бесцельно, «ни за чем», лишь потом на основе этого неожиданного для себя самого действия оформляется «ради чего».

– А сама надситуативная активность возникает совсем уж из ничего? Но так же не бывает…

– Я думаю, в какой-то момент у нас возникают избы точные возможности, которых значительно больше, чем требует задача. И мы начинаем эти избыточные возможности расходовать, тратить, воплощать – так обнаруживает себя над ситуативная активность. Мастерство всегда рождает новые избыточные возможности. В результате деятельность приобретает собственный источник развития, становится самодвижущейся. Деятельность, творчество – perpetuum mobile… Переживание «Я могу» постоянно переходит, трансформируется здесь в переживание «Я хочу», становится реальным мотивом действования…

– Но ведь считается так: сначала пойми, чего же ты хочешь, а потом думай, на что способен.

– Всмотримся, однако, в это первоначальное «могу». В нем, согласимся, уже представлена идеальная траектория возможного действия, а это, в свою очередь, означает, что в мыс ли это действие уже устанавливается, складывается. Избыточные возможности – своего рода энергия предстоящего действия, а вот что именно представляет предмет переживания «Я могу», определяется действием механизма самоподражания и кроме того, вероятно, еще и многими другими побуждениями-стимулами. Совместно с психологом А. Н. Скрягой мы проводили эксперимент по предложенной мною схеме. Вначале у испытуемых фиксировался исходный уровень стремления к риску. За тем мы ставили испытуемых в ситуацию, в которой фактор угрозы отсутствовал, а возможности точно выполнять деятельность росли. Потом мы вновь ставили испытуемых в ситуацию потенциального риска. Оказалось, что, после того как возможности испытуемых выросли относительно первоначальных настолько, что образовался некий избыток, тенденция к риску резко усилилась.