Текст книги "Кроме пейзажа. Американские рассказы (сборник)"

14. Побег

Мы уехали из «Голден Гейта» около часу дня. Небо было серое, ветровое стекло тут же покрылось каплями мелкого дождя. У меня было новое задание, и каким бы диким оно ни казалось, я взялся его выполнить, по сути став сообщником Полин. Я хотел зайти домой переодеться, но она, крепко сжав мне запястье и глядя в глаза, сказала: «Please, don’t go anywhere. Please…» Это «Please» было новой формой приказания.

Пока я ждал ее в машине на Кингс-Хайвей, она вошла в магазин и через полчаса вышла оттуда в черной лаковой куртке, бейсбольной кепке и очках в тонкой металлической оправе. В руках у нее был пакет, как оказалось позже – с бельем для себя и меня. «I need one more hour», – сказала она, наклонившись к окну, и, когда я кивнул согласно, направилась в парикмахерскую на другой стороне улицы. Я купил несколько газет и на час погрузился в привычный мир. В Индии столкнулись два самолета, 240 человек погибли. Бруклин готовился к выборам депутатов в школьные советы. На Парк-авеню женщину изнасиловали в телефонной будке.

Когда она вернулась, я не узнал ее. Последний раз я видел ее со светлыми волосами до плеч. Передо мной стояла брюнетка с короткой стрижкой.

– Like it?

– Well, I’ve got to get used to it.

Она села в машину и вернула мне сильно похудевший бумажник.

– Where now? – спросил я, выруливая от тротуара и вливаясь в поток машин, двигавшийся в сторону Оушен-парквей.

– Montreal, – ответила она.

Вот об этом абсурде я и говорил. Почему в Монреаль? По ее словам, там у нее друг-адвокат, который уладит всю эту историю.

Ненавижу долгую езду в машине, особенно если мне приходится сидеть за рулем. Меня никогда не привлекали придорожные пейзажи, городки с тюдорами под красной черепицей, «макдоналдсы», «гамбургер-кинги» и «пицца-хаты», станции «Амоко», «Мобил» и «Шелл», «Холидей-Инны» и «Мотор-Инны» вдоль дороги, по краям которой простираются американский лес или американская степь. Езда мне всегда казалась напрасной тратой времени, но я уже попал в поле притяжения моей спутницы и внезапно ощутил его силу, как ощущал ее в школьном детстве – тревожной дрожью в желудке.

Мы двигались на север под мелким дождем. Она спросила:

– Can you drive with one hand?

– Sure, – ответил я, и она взяла мою правую руку в свои.

У нее были прохладные и очень нежные руки, и время от времени я прижимал их к щекам и целовал ее ладошки.

– Your face is hot, – сказала она один раз.

Иногда она, укачанная движением, клала голову мне на плечо и дремала.

Я не знал, чем кончится эта история. Отправляясь в относительно недалекий Монреаль, я не знал, на сколько еду туда. Я не знал, насколько дружескими были ее отношения с упомянутым адвокатом. Я отдался течению жизни, которая сделала неожиданный поворот, и последствия в данный момент меня не беспокоили. Это был тот редкий случай, о котором мы часто мечтаем: когда сама судьба предлагает нам перемену участи. Не важно, в лучшую или в худшую сторону. Эта перемена обещает потерю старого багажа, о каком бы багаже мы ни говорили: деньгах, доме, бывшем близком человеке, опыте. За этой потерей лежит тайное стремление еще раз вернуться в юность, когда тебя не обременяет ничего, кроме невнятных ожиданий больших перемен к лучшему, которые и являются самой большой ценностью.

Что меня могло ждать в Монреале? Вероятно, втайне я надеялся, что, доставив ее к друзьям, обозначу для себя точку, в которой смогу снова найти ее. Через день, максимум два, мне снова надо было вернуться в наш захламленный офис на бруклинской 18-й авеню и снова писать статьи, без особой надежды на то, что когда-либо они всплывут в чьей-то памяти или будут помянуты добрым словом. Мои старшие товарищи смотрят на нашу профессию проще. «Газета живет один день», – говорит Леша Орлов, и, отметая все остальные вопросы, Володя Козловский добавляет: «Главное – сумма прописью».

В тот момент у меня даже мелькнула грешная мысль о том, что если бы сейчас на скользкой трассе в меня въехал какой-нибудь лихой грузовик, которые носятся по шоссе как угорелые, невзирая ни на какие дожди и туманы, это было бы не так грустно, как могло бы показаться десятку-другому ценителей моего журналистского таланта. Жизнь в тот момент казалась мне доведенной до логического конца. Лучшее было только что пережито, будущее обещало лишь потерю, рассасывание родившегося во мне тревожного чувства в каждодневной топи обязанностей; прошлое уносилось прочь со скоростью 65 миль в час.

Через три часа, когда мы въехали в Хадсон, дождь обрушился на нас грязно-серой стеной, из которой время от времени выплывали навстречу светящиеся вывески автозаправок и придорожных магазинов. Мы вышли возле первого же мотеля, перебежав с автостоянки в освещенный мутным светом офис администратора.

15. Прощание

Прожив некоторое время в США и начав забывать родину, я ощутил, что провинциальные американские мотели и гостиницы очень похожи на советские, за вычетом, может быть, туалетной бумаги, которую на родине подменяли газетой. Все остальное – от наружной проводки и засохших растений в фойе до деревянных перил с облупившейся коричневой краской и затоптанных красных ковров – напоминает о временах, когда у строителей этих мест была надежда на то, что завтра будет лучшим, чем сегодня. Увы, их надежда оказалась тщетной.

Примыкавшее к мотелю кафе пустовало. Привлеченная стуком двери, к стойке вышла румяная девушка лет двадцати.

– Hi! – сказала она, улыбаясь. – What can I do for you?

Положив перед нами меню в потертой пластиковой обложке, она сообщила, что повар ушел на почту, но она может нам быстро поджарить яичницу с ветчиной и сыром.

– Good! – сказала Полин. – I’m dead hungry.

Девушка поставила перед нами большие белые чашки, наполнила их кофе и ушла на кухню.

Я поднялся и пошел следом за ней. Девушка клала в микроволновку булки. Закрыв дверцу и набрав на попискивающей панели время, включила ее.

– Извините, – сказал я. – У вас есть что-то выпить? Мы продрогли как черт знает кто.

– Бар закрыт, – сказала девушка. – А ключи у повара. Честно говоря, в такой дождь я даже не представляю, когда он вернется. Хотя он всегда держит что-то для себя… – Она прошла в дальний конец кухни, открыв дверцу шкафа, подвигала в нем что-то со звоном и вернулась с початой бутылкой.

– «Хеннеси» – это не очень крепко?

– Отлично, – я достал бумажник. – Можно оставить всю бутылку?

– О-о, – сказала она, – у меня будут неприятности.

Я достал пятьдесят долларов.

– Нормально?

– Добавьте еще пятерку, на всякий случай, – она поставила бутылку передо мной. – Вы, наверное, хотите взять с собой в номер? – Она подмигнула мне сообщнически, затем достала с полки шоколадку «Херши» и положила на стол. – Бонус.

Она принесла тарелки действительно через пять минут, промозглость погоды и усталость сделала коньяк идеально совместимым с горячей яичницей.

Когда я закрыл за нами дверь номера, Полин, обнимая меня, попросила:

– Don't turn the lights on. I can’t see this poverty.

Ax, читатель, как описать этот удивительный поцелуй, возвращающий тебя в далекое прошлое, где шумят знаменитые, пропахшие креозотом ветви, полные цветов и листьев, где ночные стекла выгибаются и дрожат под напором весеннего ветра, несущего запах теплой земли? Какими словами напомнить тебе о той ночи, когда в освещенном недобитым фонарем парке ты был обучен искусству, краткий курс которого молодая ведьма взяла без твоего спроса у курсанта местной мореходки? Помнишь ли ты, с какой силой ее поцелуи захлопнули главу твоей юношеской биографии, наполненной ревом «Свинцового дирижабля», едким плановым дымом и невнятными мечтами о счастье?

Лил безумный дождь. Он лил откуда-то из тропиков, из каких-то Бразилий и Венесуэл, пересекая тысячи километров американских небес и отрезая нас непроницаемой стеной от холодного осеннего мира, заливая своими мутными и жаркими потоками. Выплывая из них, возвращаясь к берегу, приходя в себя, я думал, какой глупой была недавняя мысль о смерти, посетившая меня на дороге, когда мне казалось, что все главное достигнуто.

Дождь стих под утро и новый день робко заглянул в окно. В его рассеянном свете я увидел сидевшую в кресле у окна женщину с сигаретой, дымок которой, поднимаясь, таял на фоне светлеющего окна. Склонившись, она подвинула к себе туфли и, надев их, поднялась. У нее были узкие бедра, прямые плечи и грудь, о которой говорят, что она должна помещаться в ладонь.

– Дима, – позвала она меня тихо, но я не смог ей ответить. У меня перехватило дыхание – она позвала меня по-русски. У меня такое имя. В английском невозможно произнести мягкое «и» после твердой «д». – Baby, – позвала она меня снова. – We have to go.

Когда я вышел из номера, она уже сидела за рулем. Через несколько часов мы въехали в очередь машин, медленно направлявшихся к канадской границе.

– By the way, do you have any ID? – вспомнил я.

– Sure.

– Вы везете какой-то коммерческий груз? – спросил меня пограничник и, не слушая ответа, добавил: – Откройте багажник.

Я вышел из машины и открыл. В багажнике лежала пачка «Репортера».

– Зачем вы едете в Канаду? – спросил он, доставая одну газету из-под пластиковой ленты и разворачивая ее.

– Провести выходные.

– А зачем газеты?

– Я работаю в газете. Это редакционные копии, я просто забыл их достать их багажника.

– Отъедьте сюда, – пограничник махнул рукой, показывая, где я могу поставить машину.

Полин отогнала машину на площадку рядом с трейлером, на котором был прикреплен пластиковый канадский флаг, а под ним красовалось на французском и английском: «Добро пожаловать в Канаду». Меня попросили пройти в офис.

– На каком языке эта газета?

– На русском.

– Где она издается?

– В Нью-Йорке.

– Зачем в Нью-Йорке русская газета?

– Там живет полмиллиона русских.

– В Нью-Йорке?

– Да, сэр.

– О чем там написано?

– О жизни русских в Нью-Йорке.

– Есть рабочее удостоверение?

Я достал из бумажника свой пропуск. В окно я увидел, что Полин говорит со склонившимся к ней пограничником.

Когда мы въехали в Монреаль, она сказала, что без чашки эспрессо заснет.

Бар, у которого мы остановились, назывался «Мариот». Деревянная вывеска качалась на цепях над стеклянной дверью. Это было узкое и длинное, как вагон, помещение с единственным высоким окном у входа, свет от которого падал на стойку из потемневшего дерева и стеллажи с бутылками. Стены были выкрашены отвратительной краской изумрудного цвета, под высоким потолком змеились вентиляционные трубы. Над столами горели в бумажных абажурах лампы. Мы устроились в дальнем конце зала за круглым мраморным столом, где едва поместились два блюдца и пепельница.

– Wanna drink something?

– Thanks, dear, I can’t.

Неотрывно глядя на меня, она сбивала пепел прямо на пол. Тогда я впервые задумался о том, сколько ей лет. Может быть, тридцать. Худощавые и светловолосые женщины всегда выглядят моложе. Сейчас, став брюнеткой, она как будто не сильно изменилась. Уже выучив тревожный запах ее тела, я все еще не мог толком рассмотреть ее. Была ли она красавицей? Вряд ли. Свежесть – вот что было самым привлекательным в ней. Ее молодое тело пьянило меня.

Сделав последний глоток и затушив сигарету, она поднялась и, проведя рукой по моей щеке, ушла. Минут через двадцать я понял, что она не вернется. Скорее для очистки совести я попросил барменшу, чтобы она заглянула, нет ли ее в туалете.

– А кого вы ищете?

– Худую девушку в голубых джинсах и черной лаковой куртке.

– Я видела, как она вышла и остановила такси.

После паузы спросила:

– Поссорились? Ничего, помиритесь. Хотите еще выпить?

Я не хотел. В этот момент я ощутил сильный голод, но одновременно и такую сильную боль в желудке, что только покачал головой.

Искать ее было бессмысленно. Я не знал ни ее фамилии, ни адреса. Я не знал о ней ничего. Easy come, easy go. Как пришла, так и ушла. Благородно оставив на столике ключи от машины.

Я отправился в обратную дорогу. В районе Хадсона я достал из бардачка кассету, оставленную Ларисой, когда я последний раз вез ее на работу. Сюткин пел все про то же:

 
Тайное движенье в небе без конца,
вижу отраженье твоего лица.
 

Движенье было абсолютно тайным. Мрак окружал меня и мрак был во мне. И в этом мраке не видно было ничего, кроме ее лица. И вкус ее поцелуя все еще оставался на губах, и когда я прикладывал к носу ладонь, она еще пахла ею.

 
Ты далеко от меня, за пеленой другого дня,
Но даже время мне не сможет помешать
Перелететь океан и, разогнав крылом туман,
упав с ночных небес, скорей тебя обнять…
 

Я мог лететь только в свой Бруклин и падать в объятия Шурику, Изе, Лизе, Ларисе, Лёне Циклопу. Я снова ехал на 18-ю авеню, где меня ждали заваленная бумагами редакция, полиция, рекламодатели, писанина до боли в руках.

16. Ружье на стене

В понедельник я вышел на работу. Надо ли рассказывать, как я хотел работать? Нахально устроив ноги на столе, я тупо смотрел сквозь пыльные оконные стекла вдаль, где не было ничего, кроме серого неба и красной пластиковой надписи «Silver Rod» над входом в аптеку на другой стороне улицы. Я впал, как говорили в старые времена, в апатию. И, пребывая в этой апатии, я понял всю мудрость хвостенковских строчек: «Хочу лежать с любимой рядом, а с нелюбимой не хочу» и «Пускай работает рабочий, пускай работает, кто хочет, а я работать не хочу». Ничего мне не хотелось, кроме как обнять бросившую меня Полин и держать ее в объятиях, ощущая лишь тепло ее тела. Но обнимать было некого. И с учетом обстоятельств дела, в которое я оказался впутанным, жаловаться на эту потерю было глупо. От этих меланхолических мыслей меня отвлек главред. Он вызвал меня к себе в кабинет и, кивнув на кресло перед своим столом, сказал с воодушевлением, что мы начинаем печатать нового автора и мне предстоит внести его в разметку.

– Что за автор? – поинтересовался я.

– Очень востребованный литератор, – заверил меня Леон. – Ты будешь доволен.

– Кто же это?

– Осип Шпигун.

– Нет!

– Еще как да!

– А что он еще написал?

– Он написал книгу о евреях-героях. Наши старики это любят.

– Наши старики могут покупать его книгу про евреев-героев в «Черном море» или в «Санкт-Петербурге»!

– В этом проблема. У него кончилась эта книга, и он хочет собрать немного денег на дополнительный тираж.

– Елки-палки, вы же постоянно жалуетесь, что у вас нет средств на увеличение гонорарного фонда!

– Он не просит гонорар.

– А что он просит?

– Он просит ставить в номер одну главу и под ней заказной талон на его книгу. Потом ему присылают заказ и чек, и вот его гонорар.

– А что имеем с этого мы?

– Мы имеем популярного автора.

– Шеф, – сказал я, – я знаю его книгу. И я вам скажу точно: его глава встанет приблизительно на наш разворот.

Это значит, что вам надо будет добавить в номер четыре полосы. Один разворот заполнит он, а еще две полосы кто-то другой. И тоже попросит гонорар. Что будет иметь с этой сделки Шпигун – понятно, но вам надо будет за нее доплатить. Вам напомнить, сколько стоит наша полоса?

– А почему не снять две полосы и освободить ему?

– Что вы планируете снять? Платную рекламу? Или полосы наших постоянных авторов, которые плачут, что вы не даете им места? Снимите полосу Марины Потемкиной, и завтра она пойдет в «Новое русское слово». У вас есть, кем ее заменить?

– С тобой говорить – только портить здоровье, – вздохнул Циклоп. – Можешь идти.

Вернувшись к столу, я подумал, что прагматизм босса неизбежно возьмет верх, что станет редким случаем победы циклоповского цинизма над шпигуновской безнравственностью. Но я знал и то, что победа будет временной.

Чтобы как-то оправдать ожидавший меня чек, я стал перебирать письма. Я люблю письма больше, чем статьи. Статьи пишут в основном такие же профессионалы, как и ты. Они всегда предсказуемы. Письма часто таят в себе неожиданности. Недавно я, например, получил письмо следующего содержания:

«Господин Санин!

Гитлер – величайший подлец человечества. А вы поместили в газете его фотографию. Я этого просто не понимаю!

Геннадий Штурм».

Когда я собрался выйти на обед, позвонил телефон, и, сняв трубку, я услышал волнующийся голос:

– Здравствуйте, меня зовут Ира Кудрявцева. Я прочла объявление, что кто-то нашел мою гринкарту.

– А, да, – вспомнил я. – Заходите.

– Можно прямо сейчас? Я тут недалеко.

– Давайте.

Когда она вошла, мне стало немного не по себе. Это была брюнетка с короткой стрижкой, в очках и с рюкзаком на плече.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я за гринкартой. А вы хотите какую-то награду?

– Нет, я уже все получил, – я достал бумажник, уже зная, что гринкарты там нет. – Послушайте, Ира, – сказал я, заглянув еще для приличия в верхний ящик стола. – Произошло недоразумение. Вашу гринкарту случайно отдали другому человеку. Но я надеюсь, что он заметит ошибку и вернет ее.

– Боже, это судьба, – как-то очень трагически выдохнула она и просто упала на стул.

– Ну не расстраивайтесь, – я с тревогой почувствовал, что дело запахло долгим выяснением отношений. – Только оставьте свои координаты. Мы позвоним вам.

– Понимаете, я не расстраиваюсь из-за гринкарты. Просто вся эта история с ней – это какой-то знак…

– Знак чего?

– Понимаете, – она устроила рюкзак на коленях, – я выиграла эту гринкарту по лотерее. И решила уехать. Знаете, доживаешь до какого-то момента в жизни и хочется перемен.

– Это мне знакомо, – кивнул я, отметив по себя, что ей как-то очень рано захотелось перемен. На вид ей было лет двадцать пять, может быть, чуть больше.

– А здесь я уже полтора года, и все никак не удается зацепиться. Работы постоянной нет, живу то здесь, то там…

Как-то бестолково все. И там еще хоть друзья какие-то были, а тут – ни фига. Когда я потеряла эту гринкарту, я подумала: это знак, надо возвращаться. Родители все время назад зовут. А тут еду в поезде и вижу – ваша газета лежит на сиденье, кто-то оставил. Я стала просматривать и вдруг наткнулась на объявление. Нет, думаю, видно, не судьба уезжать. А тут ее снова кому-то другому отдали. Так судьба?

Я засмеялся.

– А кто вы по специальности?

– Химик.

– Слушайте, я ваш должник. Хотите, я помогу вам найти работу? Серьезно. У нас есть знакомые в бюро по трудоустройству, потом объявления разные приходят, рекламодатели иногда спрашивают, нет ли кого для работы в офисе. У газеты большие связи. Хотите?

Она покачала головой.

– От этих ваших американских горок просто обалдеть можно.

Это ее «аб-балдеть» и напористая интонация явно оставались от недавних студенческих времен.

– Какую-то работу я вам найду. Большой зарплаты не ждите, но на жизнь хватит. Потом пойдете подучитесь, так и устроитесь, как все.

– Понимаете, у меня за квартиру заплачено только до конца месяца, а сегодня 22-е. Если за неделю вы ничего не найдете, то я снова окажусь…

– Поживете у меня, – нагло предложил я.

– А вот это мне знакомо! – она хлопнула себя ладошкой по колену. – Вот это мы уже слышали неоднократно! Нет, дядя, сперва работа, а потом – поживешь у меня!

– Я знаю, что я дядя, – вздохнул я. – Делайте как знаете. Только оставьте свой телефон на всякий случай. Если гринкарту принесут до конца месяца, я вам позвоню.

Она взяла лист бумаги, карандаш и, написав свой телефон, подвинула ко мне. Поднявшись, закинула рюкзак за плечо.

– Ну, вы это, ну… то, что я дядей вас назвала, не обижайтесь. Я ничего такого не имела в виду.

– Ничего-ничего, – успокоил я ее, сметая листик с телефоном в ящик стола. – Не тетя же я, в самом деле.

Через несколько дней мне позвонил Суарес и попросил зайти в участок. Я зашел.

– Что ты о ней знаешь? – спросил он без обиняков.

– Ничего, – как на духу ответил я.

– Слушай, – сказал Суарес. – Я тебе сейчас расскажу одну историю, только это не для прессы. Если ты что-то услышишь, то перед тем, как писать, ты знаешь куда звонить. Верно?

– Верно.

– Мы имеем четырех азербайджанцев из бывшего Советского Союза. Город Баку. По их словам, там, в Баку, их нашли двое американцев, которые предложили вложить деньги в американскую нефть. Где-то в Техасе. Они согласились. Их привезли в Хьюстон. Поселили в гостинице. Потом повезли на буровую. Показали нефть. Они внесли задаток.

– А что, у них в Техасе так просто купить буровую? Приехал, заглянул в скважину и рассчитался?

– Дима, я тебе никогда не рассказывал, как одному русскому продавали Эмпайр-стейт билдинг?

– Нет.

– Его привезли из «Кеннеди» на 34-ю, показали, как дом выглядит снаружи, завели внутрь, провели по офисам, назвали цену. Нравится? Да, красиво, но для начала хочется что-то менее габаритное. Никаких проблем! Его отвезли на 42-ю к Крайслер-билдингу. Показали снаружи, провели по офисам. Это лучше? Да, это намного лучше, и потом, такой шпиль красивый!

– А документы?

– Видишь вон ксерокс у окна? – он кивнул на копировальную машину «Canon». – Если тебе нужны какие-то документы, я тебе напечатаю. Пятнадцать центов страница.

– А адвокаты сторон, представители банка?

– Слушай, ты как вчера на свет появился! Поверь мне, если я торгую буровыми или Эмпайр-стейт билдингами, то мне ничего не стоит открыть офис и посадить в него одного адвоката, а потом привести к нему на встречу другого, который будет представлять Леону Хелмсли, или Дональда Трампа, или кто там еще владеет этими небоскребами. Это же все кукольный театр, ты что, не понимаешь?

– Уже понял, – сказал я.

– И эта девка, о которой я тебя спрашиваю, могла быть таким адвокатом. Или секретарем такого адвоката. А теперь скажи мне: ты сидел с ней в подвале «Вышки», потом вы вылетели с ней на улицу. И ты не знаешь, куда она делась?

– Не знаю.

– Дима, – укоризненно сказал он, – ты не хочешь быть соучастником мошеников, которые вступили в тайный сговор с целью обмана предположительно порядочных людей и выдали себя за лиц, которыми они не являются.

Я плюнул на щепоть и перекрестился.

– Не богохульствуй.

– Кто, я богохульствую?!

– Ты знаешь мой телефон.

– Никогда его не забываю.

У дверей я остановился.

– Питер, а что с этими, из Баку?

– Не имею представления, – он пожал плечами. – Пострадавших нет, свидетелей нет, никто ни на что не жаловался. Эти ребята в таких ситуациях ищут своих обидчиков без нашей помощи.

Работа снова втянула меня в свой серый омут, и неделя промелькнула незаметно. В пятницу выдался солнечный день, и я ушел из офиса пораньше, захватив почту с собой. Подходя к дому, я увидел беседовавших Шурика и Шпигуна. Шпигун, рубя воздух рукой, говорил:

– …и я ему так и сказал: это – трусость! Но вы можете не волноваться, я давно имею в планах и другую книгу: о евреях-предателях! И вы – хороший кандидат для нее!

Заметив меня, он махнул рукой и, бросив: «Ладно, Шура, пойду поработаю», – двинул к парадной.

Шурик, у которого в руке был кулек с шахматами, сказал:

– Ну шо, Димитрий батькович, пару партий, чтобы отвлечься от забот жизни?

– Можно, только я почту просмотрю быстро.

Устроившись за бетонно-шахматным столом, Шурик закурил и, отмахнув дым от лица, сказал:

– Что ты знаешь? Шпигун будет писать второй том.

– Да, я слышал, про евреев-предателей.

– И знаешь, с кого он начнет?

– Не имею представления.

– С твоего редактора. Он отказался печатать главы из его книги.

От неожиданности я рассмеялся.

– Ну шо ты смеешься?

– Я думаю, что он должен посвятить пару строчек мне.

– Дай время, может, он и посвятит. Слушай, возвращаясь к предыдущему вопросу: посмотри какие неплохие девочки тут крутятся, а? – Шурик кивнул на двух мамаш с отпрысками на качелях. – Смотри на ту в чулках, а? С такой я бы и сам замастырил пару пацанят.

– Пойди познакомься, пока не поздно, может, она одинокая, – предложил я.

– Щас, тока докурю, – сказал он.

Пока Шурик докуривал, я открывал конверты. В одном из них оказался свернутый лист белой бумаги, в котором лежало что-то плотное. Я развернул его и на землю выпала гринкарта. На листке не было написано ни слова, а только стоял красный отпечаток губ.

– Таки красиво, – заметил Шурик.

Он взял у меня из рук листик, рассмотрел со всех сторон, шумно понюхал и сказал:

– Ну, и ше это такое? Прощальный привет?

Потом он взял конверт и, близоруко щурясь, прочел:

– Рома. Италия. Как же ты ее туда отправил, а?

Я покачал головой.

– Я не знаю, Шурик. Я довез ее до Канады, а там она потерялась.

– Так я и думал. Какая-то русская шалашовка. Видимо, в Канаде у нее были еще одни документы. Может быть, даже настоящие. А оттуда она вернулась в Россию. Или в Израиль. Или в Германию. Та еще гастролерша!

– Гастролерша, а гринкарту вернула.

– Попользовалась и вернула, – уточнил Шурик. – Может, она к тебе таки неплохо отнеслась.

Может быть. Я чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал себя в 18-м веке мой далекий предшественник – лирический герой виконта Виван Денона. Меня использовали, подарив за услугу две ночи, продолжения у которых никогда не будет. И этот подарок был, как говорится, от чистого сердца. Я поднял с земли гринкарту Иры Кудрявцевой. Потом забрал у Шурика листик с отпечатком губ и, сложив его, положил в стоявшую рядом урну.

– Правильное решение, – похвалил он. – Сантименты – для лохов.

Дома я сел к телефону и позвонил своему доктору Кагановскому.

– Ну, что тебя беспокоит, писатель? – сразу поинтересовался тот.

– Доктор, меня чуть-чуть беспокоит сердце, но я по другому вопросу.

– Надо следить, что ты ешь, – сказал он. – Избегай жирного. Так какой вопрос?

– Вам не нужна в офис хорошая девушка?

– Это из-за нее у тебя болит сердце?

– Нет, болит из-за плохой, а эта – хорошая.

На другом конце линии раздался вздох.

– Сначала они все хорошие. Поэтому надо есть меньше жирного и больше свежих фруктов. Мне нужна девочка в регистратуру, она пойдет?

– Я дам ей ваш телефон, хорошо? Она скажет, что она от меня.

– Давай. И посмотри, когда ты был последний раз на обследовании. Если больше года, приди проверься, сдай анализы, ты меня понял?

– Я вас понял, спасибо. Если она позвонит, ее зовут Ирина Кудрявцева.

Повесив трубку, я достал листок с телефоном Кудрявцевой и скоро услышал знакомый голос:

– Слушаю вас.

– Здравствуйте, Ира, это – Дмитрий Санин из «Русского репортера». У меня есть для вас две новости.

– Одна плохая, одна хорошая, начинайте с хорошей.

– Обе хорошие.

– Так не бывает.

– Почему? Считайте, что судьба наконец вам улыбнулась.

– Ну не тяните.

– Во-первых, у меня есть ваша гринкарта, а во-вторых – работа.

– Невероятно, – сказала она, но как-то грустно. – Понимаете, я через два дня съезжаю со своей квартиры к знакомым, а на следующую пятницу у меня билет домой. – Она помолчала. – Наверное, уже поздно.

– Если вы верите в судьбу, то никогда не поздно. У вас есть гринкарта и работа. Попробуйте еще раз.

Она молчала.

– Ира, вы меня слышите?

– Слышу.

– Что вы делаете вечером?

– Не знаю… Ничего не делаю.

– Хотите, сходим куда-то? В конечном счете, я же должен объяснить, что это за работа.

– Надеюсь, это не в подпольном публичном доме?

– Вы с ума сошли! Одним словом, выбирайте – в кино или на ужин?

– Хм, – сказала она. – Я в кино уже лет сто не была.

И после короткой паузы добавила:

– И в ресторане тоже.

2008