Текст книги "Повести древних лет"

В тот самый день, когда ладогожане сначала слушали на своем вече гонцов самозваного новгородского князя Ставра, а потом всем скопом топили в реке неудачливых послов и нескольких преждевременно объявившихся пособников, не то трое, не то четверо мастеров обсуждали простую, нехитрую шутку:

– Если лесину от хлыста затесать остро, а на комель навязать камень и затопить? Комель встанет на дно, а вода подымет острие. Добро ли будет?

– Не добро. Острие повернет по воде, и нурманны сверху уйдут без всякой помехи.

– Не добро…

– А навязать под острие поводок с якорем? Вот она, лесина, и встанет против воды.

– А острие подтопить поводком, чтобы его наружи было не видать!

– А острие не оковать ли?

– Худа не будет.

…Кормчие Ролло вовремя остановили оба драккара норангерского ярла. Драккары же Ингольфа оказались в опасной близости к ловушке, и его большой драккар едва не погиб. Гребцы успели пересесть лицом к носу и дать обратный ход. Страшное острие коснулось днища, но дуб выдержал.

Ролло и Ингольф беспомощно наблюдали за гибелью третьего и последнего драккара бывших владетелей Беммель-фиорда. Но Гауку и Гаенгу все было уже безразлично, а Ингольф обеднел на один из своих драккаров. Меньший драккар уллвинского ярла шел за «Соболем». Кормчий «Куницы» слишком круто отвернул к берегу и посадил драккар на мель. Викинги спрыгнули в мелкую воду и тщетно пытались столкнуть «Куницу». Они принялись за разгрузку, выбрасывали добычу, но «Куница» сидела как прикованная.

На близком пологом берегу, присев в кустах тальника и лежа на животах в низких зарослях лопушистой мать-мачехи, терпеливо кормила речных комаров тайная засада ладогожан. Сильной и меткой стрельбой лучники новгородского пригорода загнали викингов за обращенный к реке борт, но и тут потерпевших крушение на излете доставали стрелы с плотов.

Ингольф не решился подойти к обреченному имуществу; но не покинул своих. Закрыв уцелевших викингов «Куницы» от плотов высоким бортом большого драккара, он принял пловцов.

У ладогожан не нашлось камнеметов и самострелов, чтобы побить остальных нурманнов, когда те осторожной ощупью, как слепые, пробирались по опасному месту.

Тащась медленнее ленивого течения, нурманны еле двигались. На носах лежали наблюдатели, внимательно рассматривавшие воду и предупреждавшие о струйках, расходящихся на поверхности подозрительными треугольниками. И все же порой задевали затопленную смерть. Кормчий удерживал драккар почти на месте, и все ощущали, как острие скребло днище, щупая прочный смоленый дуб от носа до самой кормы.

Ладогожанские стрелки открыто били с плотов и с пологого берега. Драккары не отвечали. Все свободные от гребли викинги закрывали товарищей на румах щитами и телами в доспехах. От движений гребцов, от внимания наблюдателей и кормчих зависела жизнь. Так никогда не бывало ни в одном из походов!

На драккаре Ролло сорвало руль острием зуба, заклинившимся между обрезом кормы и рулевой доской. Это было последнее испытание. Однако Ролло и Ингольф тянулись со всеми предосторожностями до самого озера Нево, до спасительных, почти морских глубин.

Ладогожане грызли кулаки, обвиняя себя в тяжкодумстве. Не поспешили достроить камнеметы, мало, мало наставили на Волхове остреных лесин! Ушли четверо нурманнов, ушли… Но больше ни один не уйдет! И ладогожане продолжали затыкать Волхов до первой лодочки, принесшей весточку о сожжении нурманнов. Тогда люди пустились шарить по дну железными когтями, из-за добрых доспехов вытаскивать тела вестфольдингов и поднимать затонувшие на неглубоком месте Драккары с богатым имуществом.

Кромный город отчуждился от своего Детинца завалами, засеками, заплотами. Ближние к Детинцу горожане злой рукой разорили для этого дела собственные дворы, чтобы никуда не дать выхода нурманнам с окаянным самовольным князем.

Дружинник принес князю Ставру стрелу, упавшую на излете во дворе Детинца. На древке была намотана желтовато-прозрачная ленточка пергамента с надписью. Самовластный князь развернул пергамент и прочел:

«Добрыня Боярин Плесковский с Женой Потворой Отрекаются Тестя и Отца».

Ставр прочел и ласково, бережно положил на стол кожицу. А она, сказав без голоса свои нужные слова, вновь свернулась, как живая.

Что-то влетело в узкое башенное оконце и впилось в стену горницы. Ставр поднялся и взялся за дротик, глубоко засевший в бревне. Твердый каленый наконечник расщепил трещину и увяз, как забитый молотом. Древко от удара раскололось и насело на железо. Силища? Такой дротик пронижет быка, пробьет латника.

Князь подошел к оконцу и высунулся, закрыв собой проем. Он захотел взглянуть, откуда метнули дротик. Разве различишь! В улицах за засеками много воинов. Этот дротик пущен не рукой.

Ставр разглядел камнемет, который, запрягшись в ременные и льняные канаты, новгородцы тащили на себе, но самострела не увидел. Мало ли где: на дворе, на пожарищах или на крыше – засели стрелки со своим малым оружием. Велик Новгород, велик…

На некоторых пожарищах, где дворы выгорели в день битвы нурманнов с новгородцами, трудились хозяева. Не прошло еще четырех дней, а уже поднимались свежие бревна новых стен. Быстро умеют строиться новгородцы. Вон кроют крышу желтой соломой. Хозяин забрался на конек, принимает снопы.

Издали и с высоты башни все люди казались Ставру букашками. Как муравьи, они ползли, каждый со своей былкой, собирать разоренные гнезда, хотя вон он, разоритель. Он здесь и может вновь разорить.

Нет, не может – это князь знал крепко. От нурманнов не осталось и пятой части той силы более чем в десять тысяч викингов, с которой они пришли в Город по его зову. Остальные, кроме уплывших с четырьмя ярлами, все побиты. Их побили эти самые муравьи, которые отстраивают свои дома и роятся на городских улицах, готовясь насмерть заесть последних врагов.

Как будто бы князь ждал второго дротика, чтобы его рассмотреть на лету. Не дождался. Отойдя от оконца, – он не повернулся спиной, а отступил за стену, – князь заметил принесшего гостинец дружинника и только сейчас вспомнил о нем:

– Что стоишь-то, ступай к своему месту.

Ставр вновь расправил пергамент, вновь прочел слова. И верно, третьего дня, нет, вчера, ему с тына померещился зять, боярин Добрыня, среди новгородцев.

Князь водил пальцем по упрямо свивавшейся коже. Потворушка-скворушка писала, она, она. Не наемный умелец, Ставр сам учил дорогую доченьку скрытной тайне письма, своей рукой водил ее рученьку, вместе с ней чертил буковки. То-то было радости обоим, когда от буковок в головку ненаглядной поднялось первое слово, когда разумнице открылось письмо. Она и эти слова, посланные Добрыней на стреле, выводила, она, кровинушка, умница. Некому больше. Не каждый ученый писец из своих горожан или из иных так хорошо напишет.

Добрыня не слишком силен разумом, ему не вести большие дела. Краше городской жизни ему кажутся подплесковские огнища, но сам он прямой и добрый человек. Когда дочери приглянулись синие очи и богатырская стать молодого боярина, когда пришлись к сердцу его ласковый голос и милое слово, – Ставр спорил со своей скворушкой. Но он нашел в дочери собственную упрямую волю и отдал ее за избранника. Да и неплох Добрыня, не всем иметь высокие тайные мысли, как ему, Ставру.

Скворушка уже мать троих детей, но для отца осталась прежней деточкой. Умница, умница… Не Добрыня, а она, не кто другой, как она, сумела повести так, что плесковитяне не выместили на крови Ставра злобу на князя. И дочь, и внучата живы и здравы. Для Ставра не могло быть лучшей вести, чем присланная Добрыней. Тягота пала с плеч.

Следует наградить дружинника. Где он? Ушел уже. Ладно и так. Князь был счастлив умом дочери. Она не для спасения тела отреклась от отца и научила мужа отречься. Она поняла ошибку отца. Ныне и сам князь понимал, что и не так и не вовремя он пошел на задуманное дело.

Однако же казалось ему, что он прав. Он по-прежнему верил, что меньшим людям не должно входить в управление Городом и землями, что не следует быть одной Правде для больших и малых. Никому не переубедить, не переспорить Ставра и не переломить его мыслей. Свое знание он выносил всей жизнью, как ему казалось. Но что ныне ему в этом знании! Праздна наука, из которой человек не умеет добыть нужного. Она, тонкая наука, подобна свиткам пергамента и папируса, где мудрецы изложили свои мысли. Их мало прочесть, нужно понять и суметь сделать. А как делать – не написано нигде.

Ставр вспоминал басилевсов-автократоров, кесарей Восточного Рима, переосмысливал виденное и слышанное. В самом начале кто-то один сумел устроить власть. А уже потом другие ее перехватывали и держали прикормленные иноземные дружины, как подпорку трона.

Великий князь франков Карл-Шарлемань покорял одни народы другими, разделял их и добился всего. Король и собирал разные дружины из разных народов, и содержал при себе иноземцев. Но не ими он взял первую власть, самую нужную, которая лежит внутри, как видно, всякой власти. Это самобытное начало есть живое семя княжеского дела.

Ставр слыхал о великих князьях болгар, арабов. И там кто-то сумел сделать первый дорогой почин изнутри народа. Такой почин прочен. Плох купец, начавший все дело на заемное серебро. Такому приходится за первый же промах расплачиваться самим собой.

Обутый в мягкие сапоги, неслышный как рысь, в низкую дверь горницы проскользнул грек Василько. Погруженный в свои думы, Ставр не заметил его.

Слуга и советник князя пришел предложить отчаянно смелое бегство. Он уже подговорил двух нурманнов спустить его и князя ночью в ров. Они проберутся среди трупов и проникнут через засеки. По своей привычке Василько приготовил подходящие рассказы – примеры из жизни великих людей Рима и Греции. Но сейчас, глядя сбоку на каменное лицо князя, он вдруг понял тщету всяких выдумок.

Грек ломал руки и тихо плакал, а его князь ничего не слышал, он был уже как мертвый! Подавленный несказанной горечью обреченности и одиночества, Василько исчез.

Что-то тяжко ухнуло. Ставр очнулся и прислушался. Опять ухнуло и затрещало. Ставр из оконца увидел, как взлетела земля, забитая между бревнами тына, заметил большой камнемет, установленный за Варяжским гостиным двором. Новгородцы наладили сильную воинскую снасть, и до их камнемета не достанут камнеметы Детинца. Хотят сделать пролом от торжища – правильно рассудили.

Пусть бьют… Надо бы крепче пустить корни, суметь привлечь к себе больше знатных людей и простых людинов, разделить народ. Завить первое княжье гнездо своей силой и лучше бы совсем не звать нурманнов. Поделить людство на своих, опричных от других людей, и на прочих. Тогда-то и расширять княжество и покорять соседние народы, разделяя всех, как велось у западных римлян и как ведется у восточных! И нанимать иноземцев за условленную плату.

– А ты, – вслух упрекал себя Ставр, – как меда упившись, с радости первого успеха поспешил править. Думая спасти свой город, удвоил дани и сверх даней потребовал пять кун со двора. Опомнившись, отменил, но поздно. Сразу себя прославил худом на все земли…

До Ставра донесся взрыв криков, сменившийся громкой песнью ярла-скальда Свибрагера, – вестфольдинги начали пир. Утром они, взяв до четырех сотен княжеских дружинников, выходили из Детинца. Без толку разрушили два завала и, воротясь, рассказывали о перебитых новгородцах. Князь наблюдал за вылазкой, но не перечил пустой похвальбе. Вестфольдингов самих возвратилось меньше половины, а дружинников – ни одного. Передались дружинники…

Опять и опять трещал тын. В нем четыре ряда дубового частокола, междурядья забиты камнем и землей. Пойти взглянуть? Нет, не к чему это…

В Детинце было смрадно. Стояло теплое время, кругом лежали неубранные тела, и в самой крепости находилось много трупов. А нурманнам нипочем, пируют, хоть другому куска в рот не положить от запаха мертвечины.

Сколько же ярлов среди пирующих? Ставр считал по пальцам – Агмунд и Свибрагер-скальд, старые знакомые, Гардунг, Гунвар, Ингуальд, Гаральд Прекрасный, Альрик и Эрик Красноглазый. Восемь… Нет, Ингуальд не вернулся с утренней вылазки. Ярлов осталось семеро.

Вместо Ската они избрали своим королем-конунгом Эрика, у которого от рождения белые волосы и красные глаза. Красноглазый должен быть доволен смертью Ингуальда. В сердцах остальных тоже прочно вложены взаимные подозрения.

Там они пьют из обложенных золотом и серебром человеческих черепов, обнимаются. Ставр забавлялся легковерием сынов Вотана, как плясками и потехами скоморохов. И эти хотели сами княжить! Несколько слов, намек. Они ни в чем не верят один другому. Ныне ярлы смягчены общей опасностью. Но как только она пройдет, Ставр стравит их между собой, как псов, насмерть, да, насмерть! Он будет князем, а не какой-либо чужеземный ярл!.. Нет. Не перессорит. Не к чему да и некого будет ссорить…

Под ударами камнеметов трещал тын, пылью поднималась потревоженная земля между бревнами. Валун промчался над тыном, ударил в стену башни, и под князем дрогнул пол.

Ставр достал с груди ладанку с прядкой светло-русых волос. «Спасибо тебе, Потворушка-скворушка! Твоему отцу ничто глядеть на чужую боль, в его сердце лишь одно слабое место, и твоей боли ему бы не вытерпеть. Получив от нурманнского купца первую весть, он загодя просил тебя прибыть в Новгород. Ты не послушалась и разорвала отцовское сердце. Не чая тебя живой, твой отец толкнул на Плесков нурманнов для мести…

Спасибо тебе, доченька, сладкогласная скворушка, что сумела себя сохранить и не попала с отцом в один капкан! Живи своим умом и дальше, никого не слушая.

Твой отец себя не выставит на правеж за неоплатный долг, у него есть надежное снадобье римских кесарей. Прощай…»

Князь Ставр глотнул тайного снадобья и ушел из своего небывалого княжества.

В Детинце хранились большие запасы продовольствия. Глубокие колодцы проникали через насыпную землю и глину до сильных водяных жил в черных песках. Новгородцы знали, что голод и жажда не страшны для нурманнов. Но были бы запасы меньше и колодцы хуже, все равно нельзя было ждать.

Строили большие камнеметы. На прочно связанном срубе из толстых кряжей крепко устанавливали опорную раму в форме буквы П, высотой до десяти аршин. Из четырнадцатиаршинного бревна, укрепленного на оси, устраивали ходячую часть с похожим на многопалую железную лапу гнездом для камней на свободном конце. Под лапой закрепляли витые канаты из сыромятных ремней для тяги. Ходячее бревно – руку камнемета – закрепляли вчетвером, поднимали валун, укладывали в гнездо и начинали воротами тянуть канаты.

Канаты напрягались и густо пели, будто многострунный гудок в избу величиной. Удерживаемая уздой, напрягалась рука – ходовое бревно. Ворот закрепили, отскочили, и Изяслав ударил по узде. Рука грянула о перекладину, опустелые когти гнезда согнулись сильнее, все строение дрогнуло и хрустнуло. Камень перешел через тын Детинца. Перенесло. Весь сруб сзади приподняли вагами и подкатили бревно. Второй камень черкнул перед рвом, взвился и отскочил от тына. А на третьем, после новой поправки, ударили в тын.

Один за другим мастера вводили в дело сильные камнеметы. Камни подвозили на расшивах по Волхову к спешно сооруженной пристани. К ней на долгие годы пристало название – каменная. От пристани везли на лошадях – по четыре-пять камней на телеге.

Налаживали самострелы. В брусе, шириной в четверть, вынимали канавку для дротика, в передней части укрепляли, как лук, связки гнутых железных полос, каленных упругой закалкой. Тетиву из волоченого железа натягивали воротком с прямым крюком.

В Городе всем распоряжался Гюрята с помощью Изяслава и Кудроя. Они из старшин прежнего выбора одни остались в живых. Гюрята ждал общего выхода нурманнов из Детинца и против всех ворот велел устанавливать побольше самострелов.

Гюрята никого не отпустил из земского войска, которое все продолжало пополняться отрядами из дальних земель. И Гюрята и другие боялись, как бы не пришла к нурманнам помощь.

Ниже Города рубили лес, скатывали бревна в реку, скрепляли цепями и – заперли мутный Волхов. На берегах устанавливали самострелы и камнеметы.

По окольным огнищам, починкам и заимкам послали гонцов с наказом: немедля везти в город съестной припас для кормления войска.

Всех горожан обязали содержать и питать земских воинов. Гюрята требовал от горожан без пощады и не скупился на суровые укоризны:

– Вы, домоседы, проспали, упустили Город. На вас и будут наибольшие тяготы.

Птицами летели камни и долбили тын. Прочное дубовое строение нарушалось. Расщеплялось одно бревно, и в тыне, как в воинском строю, появлялась опасная прореха. Высыпалась земля, соседние бревна лишались опоры, расшатывались и выпадали наружу, заполняя ров. Во втором ряду застревал камень, и, когда в него попадал другой, брызгами летел острый щебень.

От новгородских камнеметов и самострелов с тына ушли прославленные телемаркские лучники. Мастера попадать с трехсот шагов в бычий глаз ничего не могли поделать против дальнобойной снасти Города.

Иной валун ударял в мостовые близ Детинца, со звериным воем, вертясь волчком, взметался над стенами и крушил нурманнские кости за укрытием. Дротики из самострелов не давали дышать.

Тяжелый дротик, остроганный новгородским плотником и насаженный новгородским кузнецом, пригвоздил к бревенчатой стене лаудвигского ярла Гаральда, прозванного Прекрасным за красоту тела и лица, напоминавшую бога Бальдура, любимейшего сына отца богов и племени фиордов Вотана.

Как видно, Гаральд дорожил последними вздохами жизни: он не позволил вырвать дротик и умирал долго. Бледный, бескровный, он походил на ту статую из белоснежного мягкого камня, которую однажды привез в Лаудвигс из ограбленного во Фризонии замка вельможи франкского короля Шарлеманя. Утонченно жестокий, прозванный во всех видевших его странах Белокурым Дьяволом, о каких муках-забавах над побежденными, о каких битвах грезил Гаральд, когда к нему, наконец, пришло избавленье – тяжкий валун камнемета, с громом пробивший четвертый, последний ряд тына?!

Бреши расширялись. Камни мешали камням, заполняли ров и откосами копились у тына.

Иногда вместо камня в воздухе проносился голый труп нурманна. Размахивая, как паяц, руками и ногами, он рушился во дворе Детинца знаком неотвратимой судьбы, ожидающей каждого осажденного.

Число новгородских камнеметов увеличивалось. В ворота, выходившие на торжище, полетели связки дров. Когда накопилась гора до верха ворот, ее забросали зажженными тюками просмоленной пакли.

Дровяная гора занялась жарким тяжелым пламенем. В Городе, как в ночь сожжения драккаров, запахло дымом. Не было времени ждать благоприятного ветра. В тихом воздухе дым растекался черным облаком, заслонил солнце и опустился на Детинец. В страшный костер летели новые связки дров. Загорелись воротные башни.

– Будем ли мы еще ждать? – спросил новый конунг Эрик ярла Гардунга. Закопченный, с опаленными бородой и бровями, Красноглазый только что наблюдал, как внутрь Детинца провалились прогоревшие ворота, а за ними полился огненный водопад осевшей горы дров.

Запасы камней для камнеметов Детинца истощились. Викинги не могли пользоваться слишком тяжелыми валунами, которые метали новгородцы, и дробили их. Но сами могли метать лишь вслепую. Заслоны на башнях и тыне были сбиты, и каждого, кто осмеливался показаться, сметали самострелы.

Что же делать? Владелец Сельбэ-фиорда забыл о вражде к красноглазому ярлу Гезинг-фиорда. Общая опасность сделала всех ярлов братьями, и взаимная злоба, хитро посеянная Ставром, временно замерла.

– Еще раз попробовать договориться о выкупе? – неуверенно спросил Гардунг.

Красноглазый конунг отрицательно покачал головой в рогатом шлеме. Четыре раза он посылал дружинников Ставра и дважды викингов-охотников с предложением начать переговоры. Ответа не было.

К Эрику и Гардунгу, которые стояли прямо под тыном, в безопасности от дротиков и камней, подошли Агмунд, Альрик и Гунвар.

– Нам нечего ждать, – сказал Альрик. – Они выкурят нас, как леммингов, зажарят, как треску, и войдут в бреши добить последних.

Оставалось не более тысячи викингов, способных носить оружие, и до полусотни дружинников князя. Ставр сидел уже третий день холодный и неподвижный в своей горнице на башне Детинца. Викинги гнали ненужных мертвому князю дружинников на самые опасные места.

Не более тысячи… Может, и значительно меньше. Красноглазый конунг не хотел считать. Так или иначе, нельзя построить настоящий боевой порядок с головой из трех клиньев. Для него по испытанному расчету следует иметь тысячу семьсот десять викингов. Впрочем, в тесных улицах и так негде развернуться…

Пятеро ярлов стояли в безопасном месте под тыном. Такие же закопченные, как дубовое дерево стены, они казались неподвижными глыбами.

Из двери башни медленно выступил ярл Свибрагер. Вблизи с гулом ударил валун, брошенный камнеметом, выбил бревно и откатился к ногам скальда – Свибрагер не заметил. Опираясь на копье, он приблизился к товарищам. Дико и странно глядели его остановившиеся глаза. Ярлов ли он видел? Или видел что-то другое?

Свибрагер не мог слышать того, о чем беседовали вожди викингов, но его мысли были близки к их мыслям.

– Уходите отсюда! – выкрикнул скальд хриплым, мощным басом. – Прочь, прочь! В бой, конунг Эрик, в бой вы все! Бей, сокрушай, истребляй людей низких рас! Племя – под корень! Семя и плод – в огонь!

– А ты? – спросил Эрик. – Ты разве не хочешь идти с нами, викинг?

– Я остаюсь! – выкрикнул Свибрагер. – С великими героями! – И он указал на башню, в которой первый и второй ярусы были завалены ранеными викингами.

– Вы – там, я – здесь, – продолжал Свибрагер. – Вместе с ними я вознесусь в Валгаллу. Ни один герой не имел еще такой свиты, ярлы! Мы войдем в дом Вотана, равные богам. Боги зовут меня. Я имел виденье!

Бессонница, сделавшаяся привычной, вина и мед, которые более не опьяняли тело, как обычно, но доводили чувства до экстаза и мысль до бешенства, пламя, беспрерывное напряжение боя и бессознательное ожидание неизбежной каждосекундной смерти уже выбросили из жизни и Свибрагера и многих вестфольдингов. Явь смешалась с бредом.

Только что Свибрагер рассмотрел в небе, затянутом тяжким дымом пожара, Тора. Громадное голое тело бога войны обвивал железный пояс. В поднятой руке Тора священный молот Миолнир рассыпал молнии. Рыжая борода и рыжие волосы Тора пылали огнем, и он звал громовым голосом:

«Где викинг Свибрагер, где мой скальд? Куда он так надолго скрылся от меня? Боги жаждут, Свибрагер! Боги жаждут и ждут! Иди ко мне вместе с героями, ты будешь нужен нам в неведомый час Рагнаради!»

Стоя перед открытой дверью башни, Свибрагер вытянутой рукой приветствовал уходящие ряды вестфольдингов. Затем скальд вошел в зал и затворил низкую, окованную железом дверь. Не чувствуя ядовитого смрада гангрены, Свибрагер шагал через тела, вглядывался, ощупывал волосы. Найдя умершего или потерявшего сознание, скальд поднимал тело и относил к двери. Там он ставил тело на ноги, бормоча заклинания. Как падали тела – он не замечал. Иногда, в порыве внезапного гнева, скальд пронзал мечом непослушный труп: он строил мертвых для боя.

Культ преимущества расы и войны, привычка к убийству, беспощадная кровожадность, возведенная в степень высшей доблести, порождали среди викингов особый вид им одним свойственного умопомешательства: убийство для убийства. С этим может сравниться лишь южноазиатский амок.

При вспышке безумия один или два берсерка, напав без повода, были способны разогнать отряд вооруженных людей в несколько десятков человек: припадок удесятерял силы. В бою берсерки бросались на своих соратников, у себя дома врывались в поселения, делали дороги недоступными для путников. Берсерки были общественным бедствием, и право Древней Скандинавии, ставя кровожадного безумца вне закона, вменяло в обязанность каждому гражданину убивать берсерков.

Пришел час Свибрагера. В нем поэт-скальд, знавший на память сто тысяч строк саг, победил расчетливого купца и жадного хищника, завистливого, недоверчивого, готового без удивления встретить врага во вчерашнем соратнике, готового так же легко продать и предать союзника, как быть преданным самому. Движения берсерка были легки, верны, как у лунатика. Бессознательно он пел, и что это было за пенье!.. Он выл строфы Великого Скальда о мире, исчезающем во взоре героя. Но мир не исчезал. Свибрагер начинал сызнова.

Он не знал, сколько прошло времени, когда потрясающий удар грома потряс вселенную. Под ударом тарана дверь рухнула, рассыпалась стена из трупов. Умирающие викинги, сжимая рукоятки мечей бессильными пальцами, пытались подняться.

В свете Валгаллы Свибрагер увидел Вотана. Скальд сбросил шлем и пошел навстречу богу вестфольдингов, чтобы в первый раз из многих тысяч рассечь его тело и быть самому рассеченным, и воскреснуть, и сражаться опять. Он пел:

 
Готово место для меня!
Взлетаю я, как легкий дым,
Как пар, как в небе…
 

Новгородец обухом отбил меч нурманна и разрубил одичало-безумную голову певца убийства – скальда Свибрагера.