Текст книги "Кузьма Минин"

VIII

В это утро на Нижнем посаде не открывали, как всегда, амбаров, лубяных шалашей и ларей. Небывалая в торговых местах тишина охватила ближние к Ивановской башне торговые ряды и Гостиный двор. Спозаранку начал собираться народ, располагаясь на бревнах, на опрокинутых челнах, на лотках и каменных плитах: кто у Земской избы, кто у церкви Николая, кто у таможни. На зеленом бугре под кремлевской стеной и то оказались люди. Примостившись на крутом склоне, они весело поглядывали сверху на площадь, куда приходили все новые и новые кучки людей.

Погода теплая, ясная, хотя и конец сентября.

По Ивановскому крепостному мосту через ров подошли смоленские стрелки с Гаврилкой Ортемьевым во главе. Остановились у острога, близ его новенькой башни, рубленной из свежего леса. Башня с верхним и нижним огненным боем. Гаврилка весело кивнул пушкарю Антипке, выглядывавшему из бойничных оконниц: «Видишь?» – «Вижу, давно бы так!» Здесь же стали люди с мыльных варниц, ямщики, рыбачьи ватаги. На широком дубу, что у подошвы кремлевского бугра, примостились мальчишки. Перекликаются, кидая друг в друга желудями.

Пахнет яблоками из ларей, сеном из ямских сараев, свежесрезанной капустой, наваленной целыми горами на набережной, а то дунет ветерок, и вдруг потянет запахом рыбы с берега, где на рогатинах растянуты нескончаемые сети.

Гаврилка увидел в толпе многих нижегородских друзей. Тут был и безусый хлебник Матюшка, и толстяк, площадной подьячий Тимофеев, и стрелец, он же калачник расторопный Ивашко Петров, и угрюмый Захар-кожевник со своим другом Любимкой-сапожником. С крыши Таможенной избы манили его к себе весельчак кузнец Яичное Ухо, судовой кормщик Давыдка, только вчера приплывший из Казани. Толпа быстро увеличивалась. Тут были и плотники, и солоденники, и масленники, и серебряники, и коновалы, и чулошники, и пирожники, и всякие иные тяглые люди.

Немало было и посадских торговых тузов и служилого люда из городовых дворян. Позднее робко присоединились к сходу многие монахи и попы.

Накануне посланные Мининым люди обежали посадские тяглые, служилые, поповские, помещичьи и монастырские дворы, извещая о приходе из Москвы гонцов Мосеева и Пахомова и о предстоящем великом собрании у Земской избы, на котором речь держать будет «сам Кузьма Минич».

Нижегородцы с большим оживлением встретили это известие.

В последние дни город только и жил, что мыслями о Москве.

Первыми с помоста держали речь гонцы, отдохнувшие после дороги: Родион Мосеев и Роман Пахомов. Они рассказали обо всем, что видели и слышали в Москве: и о гибели Ляпунова, и о попытках вора Заруцкого провозгласить царем «маринкиного щенка».

– Паны ликуют… – сказал Пахомов. – Король лжет, будто мыслит он не о завоевании и разорении Московского государства, но единственно, как добрый и сострадательный сосед, о подавлении у нас внутренних смут, будто воюет он ради защиты православия и порядка… Но мы видели своими очами, как «защитники православия» разоряют и жгут наши храмы, а в иконы стреляют из мушкетов. Мы видели, как перед очами родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях, грудных младенцев вырывали из рук матерей и разбивали о камни. Земля наша стала пустынею… Никогда так плохо не было у нас. Жители городов и сел кроются в дремучих лесах, оставляя дома свои… Враги со стаями собак охотятся за ними, будто за зверем… Всякие работы остановились… Женщины, избегая насильничества, предают себя и детей своих смерти… Вот, братья, какой порядок в нашей земле установили злодеи-паны!

При глубоком молчании народа на помост поднялся протопоп Савва. Он долго крестился на церковь Николая.

– Православные христиане! – начал он плачущим голосом, воздев руки вверх. – Горе нам! Пришли дни нашей конечной гибели. Королевские люди в нечестивом совете своем умыслили обратить истинную веру христову в латинскую многопрелестную ересь… Ради грехов наших господь позволил врагам так возноситься…

Протопоп с укоризной в голосе говорил о каких-то великих прегрешениях русского народа, о том, что бог наказал русский народ за малое усердие в богомолье. Савва призывал всех стать на защиту православной веры, во всем слушая священнослужителей.

В это время верхом из Ивановских ворот выехали воеводы – князь Звенигородский, Алябьев, Биркин и дьяк Семенов, окруженные стрельцами.

Толпа пропустила их к помосту.

Но вот на площади началось движение. Раздались голоса: «Минин! Минин!»

Гаврилка увидел над толпой дородного, широкоплечего Кузьму в железной стрелецкой шапке. Он спешно взбирался по лестнице на помост.

С улыбкой, погладив бороду, оглядев собравшихся, выпрямился. Солнечный луч осветил его высокую, крепкую фигуру. В темно-зеленом кафтане, подпоясанный красным кушаком, он властным жестом прекратил шум. Снял шапку и поклонился на все четыре стороны.

В наступившей тишине прозвучал его мощный голос:

– Граждане нижегородские! Слушал и я тут гонцов и скажу: настало время нам, последним людям – посадским, крестьянам, сиротам и богомольцам, – поднять знамя яростной брани! Нам после людей родовитых суждено помериться силой с кичливыми иноземными меченосцами… И вы, нижегородские люди великого и среднего рода, не будьте глухи! Слушайте! Не всегда силен нападающий. Зверь, предвидя гибель, с диким бесстрашием скачет на сильнейшего… и ускоряет свою гибель. Жигимонд, поглотивший враждебную ему Литву и набежавший на нас, подобен испуганному зверю… Лишились рассудка паны, посчитав матушку Русь безответной… Нам ли вздыхать над могилами? Не быть по-ихнему!

Толпа взволновалась, послышались крики: «Не быть! Не быть!»

Минин, подавшись вперед, продолжал:

– Вот я перед вами… такой же мужик, тяглец я, как и вы!.. Но не сробел бы я не токмо перед Жигимондом, но и перед самим царем Соломоном. Сказал бы просто: «Жигимонд, уймись! Пожалей своих подданных, не губи! Земля наша сильна пахотой и бороньбой, но также сильна она и обороной. Многие лета бывало у нас на Руси, что меняли мы соху на меч и от того сила народная возрастала!» Так ли говорю я?!

Сочувственные отклики со всех сторон были ему ответом. Несколько голосов на всю площадь закричало: «Справедливо!»

– Увы, братья! – продолжал Минин. – Нашлись на Руси из первых людей, знатные, родовитые, кои, властию прельстившись, продались королю. Стали под его хоругви! Великую мать Россию они хотят подложить под королевские пятки. По их наущению паны огнем истребили Москву. Но, братья, Москву спалили они от слабости!.. Бессердечие их страху подобно. Русь будет Русью, а изменники-бояре – шаткою основой для вражеской державы! Предатели охрабрили врага, но явится час, познает король, что напрасно понадеялся он на измену. Никто не может открыть панам нашей силы. Она у нас здесь!.. – Минин распахнул кафтан, взволнованно ударив себя рукой по груди: – Вот тут у нас… вот тут! Никто не знает нашей силы… Никто! Да и сами мы ее еще плохо знаем… Ошибутся враги!

Заклокотала площадь. Послышались рыдания, негодующие возгласы.

Строгим взглядом обвел Кузьма толпу. Его голос зазвучал с нарастающим гневом:

– Не он ли, злоехидный Жигимонд, тщился покорить Смоленск в один месяц?! Изменники выдали тайну крепости, обнадежив короля. Смоленск простоял вместо одного – двадцать два месяца… Король не мог взять крепости. И взял, когда уже некому стало защищать ее. Не так ли случилось?! А наша матушка Русь сильнее тысячи таких крепостей! Крест целую вселюдскому нашему собору, всем вам, братья крови: стоит нам похотеть, и мы прибывших в Москву ворогов-иноземцев дружно выметем из нашего дома. Пойдем стеной на врага!.. Забвению предадим междоусобные распри! Царствующий град Москву мы никогда не видели, но он наш… Мы крепко храним его в сердце своем! Москва – всему голова!.. За нее хоть в огонь!

Рыдания становились все громче и громче, блеснули в воздухе сабли, секиры.

– Враги пытаются поссорить нас с Украиной, – продолжал Минин. – Они мутили казачество против нас. Они стращали украйные города москвитянами… Но к нам в Нижний прибыли казачьи сотни с братским поклоном. Они поведали нам, что под Москвою в казачьих таборах идут великие расстрои. Паны натравливают их на московских земских людей, но, как ни велики междоусобия, на сторону панов переходов нет. Нам обещают помощь и другие города… Сойдемся же все мы в единую рать, великую, многонародную, посрамим силою зазнавшихся панов!

– Что же нам делать? – послышались голоса.

– Захотим помочь Московскому государству, так не пожалеть нам имения своего! Не жалеть ничего! Дворы продавать, всё отдать! А денег не станет, – воскликнул на всю площадь Минин, – заложим жен своих и детей[42]42
  Закладывать жен и детей – значило отдавать их в кабалу на работы за плату.


[Закрыть], а ратным людям будем давать, чтобы ратным людям скудости ни в чем не было! В поход двинемся весной. Воспрянем же духом, братья! Благословенна наша твердыня! Чинить расправу будем безо всякого милосердия! Жизнь свою положим, но оправдаем высокий сан защитников родины! Никаких врагов не убоимся! Измены яд уничтожим! В мире – добрые, в войне – мужественные! Меч опустим, когда ни одного врага не останется на нашей земле. Лучше смерть, нежели иноземное иго!

Словно скала рушилась, раздались крики одобрения. Все, кто был на площади, все до единого стремились сказать Минину, что они готовы идти на врага. Тысячи рук простерлись к Кузьме. Народ повалил к помосту, оттеснив к церковной ограде воеводу с его охраной. На помост вскочил судовой кормщик Давыдка и обнял Кузьму.

– Пусти, – сказал Минин. – Дело не сделано… – и снова обратился к народу. – Вот мое богатство!.. Всё, что имею, всё отдаю в походную казну… Давайте и вы!

Минин бросил на стол сверток с деньгами и драгоценностями. Нефед влез на помост с большим узлом на спине. Положил его на стол, развязал. В узле оказались бобровые меха.

В это время старый житничный ключник Федор Ресницын, став рядом с Мининым, воскликнул;

– Видели, братья?! Что нам в нашем богатстве?! Что нам в довольстве?! Поганым зависть! И если придут в наш город и возьмут его, не так ли сотворят и с нами, как и с прочими городами?! И нашему городу устоять ли? Кузьма! Народ с тобой!.. Кузьма!.. Кузьма!..

Старик снял с себя крест и отдал его Минину. «Возьми!» Минин обнял деда. Седая голова Ресницына легла ему на плечо. Он плакал.

На помосте появилась в темно-малиновой ферязи и в парчовой кике Марфа Борисовна. Она сняла с себя богатое ожерелье и шитую серебром сумку и сказала:

– Кто из нас не обливается слезами?! Кто не подавлен великою скорбию?! Кто холодно внемлет Кузьме Миничу?! Осталась я после мужа бездетна. Есть у меня двенадцать тысяч рублей. Десять тысяч придите и возьмите у меня в сбор, две оставлю себе.

Она спокойно положила на стол ожерелье, поклонилась народу и сошла с помоста.

Минин, увидев в толпе Гаврилку, поманил его. Он приказал принести ящик и позвать дьяка Юдина да двух стрельцов с бердышами.

Пожертвования обильной чередой посыпались со всех сторон На кремлевском бугре загудели соборные колокола. Минин поставил стражу около стола. Велел зорко следить за целостью казны, а Мосеева и Пахомова назначил счетчиками собранного.

После этого старик Ресницын обратился к народу с вопросом, кому быть хранителем пожертвований. «Кузьме! Кузьме!» – загудела толпа. Минин поклонился:

– Возьмем счастье своими руками. Пускай кликуши воют на паперти и предрекают скорую кончину мира. Во всякой суете разум укажет путь. Мы должны найти храброго вождя, честного воеводу.

Князь Звенигородский, Алябьев и его сосед Биркин привстали на стременах, вытянули лица, вслушиваясь в слова Минина.

Он спокойно смотрел в их сторону и сказал медленно, как бы вспоминая:

– Есть такой человек. Я его знаю. Ратное дело ему заобычно и в измене он не явился. Крепкий, стойкий воин! А нам надобны прямые воеводы. Изменившему воеводе не быть честным человеком.

Народ зашумел. Послышались крики: «Назови! Назови!»

– Я говорю о бывшем зарайском воеводе, князе Дмитрии Михайловиче Пожарском. Народ его любит. Тираном он никогда не бывал. Кровь свою проливал, отстаивая Москву, и не ради награды. Безо всякой корысти он шел на брань… «Пускай наши имена забудутся, – говорил он, – но останется жива родина!» Таков воевода Пожарский… Решайте! Ваша воля!

Эта смелая речь Минина о воеводах и общее громовое восклицание: «Согласны!» – показались князю Звенигородскому почти мятежом. Он нагнулся, шепнул что-то Алябьеву, тот крикнул стрельцам, чтобы очистили дорогу. Мелкой рысью направили воеводы коней к Ивановским воротам.

Дорогой князь выражал удивление. Есть люди выше Пожарского, родовитее. Он же – худородный стольник, мелкий чин. Пожарские – люди не разрядные, больших должностей никогда не занимали; кроме городничих и губных старост, нигде ранее не бывали. Воевода с раздражением в голосе говорил, что его род, князей Звенигородских, куда стариннее и почетнее.

– Не по роду возвеличивает его Кузька… Меры не знает, – поддакивал ему Биркин.

С берега доносился рев толпы, пугая воевод. Что делать?! С народом идти заодно – значит терять своих покровителей, польских вельмож, против – невозможно, убьют. Остается лицемерить, подделываться.

IX

Лениво занималась заря.

У Земской избы всю ночь горели костры, толпился народ.

На днях был новый земский сход. На этом сходе Минин потребовал, чтобы каждый нижегородец давал в ополченскую казну одну треть своего имущества. Немало было споров. Решили взыскивать с каждого дома по одной пятой, а Минину дали наказ: «…страх на ленивых налагать, продавать дворы нерадивых».

Теперь он сидел за столом в Земской избе, опустив отяжелевшую голову на руки, и следил исподлобья за подсчетом приносимого в избу добра. Дьяк Юдин без устали скрипел пером. Несколько женщин осторожно разбирали описанное: ризы, золотые серьги, ожерелья, пуговицы от кафтанов, золотые и серебряные монеты, кованые ларцы, нательные кресты, братины и многое другое.

На воле около Земской избы Гаврилка подбадривал дрожавших от голода своих земляков, таких же, как и он, мирских разоренцев и бобылей. Еще днем их вооружили на воеводином дворе пищалями и бердышами. В сермягах, в вывороченных мехом наружу полушубках, в портах из войлочного сукна, в треухах и бараньих шапках, они робко поглядывали кругом, слушая Гаврилку. А он, заломив шлем на затылок, расхрабрился, кричал полным голосом:

– Гей, вы, соколы! Шилды, балды, закоулды – по-поляцки да по-немецки, а по-нашему «кровопивца и злодея, со двора тебя сгоню». Малая птичка воробей, да и та клюется, а мы и вовсе…

Он выхватил из ножен громадную саблю. Ребята попятились. Сталь блеснула весело. Гаврилка с видимым удовольствием любовался ею.

– Стоять будете у рогаток на Муромском выезде и в иных местах. Никого никуда! Прибывающих – в Земскую избу. Воевода вздумает бежать, и его не пускайте. Замышляют иные уйти из Нижнего… Берегитесь передатчиков! Бежать будут – бейте их, а в поле – ни-ни!

Гаврилка проверил стрельбу из пищалей:

– Слушайте, ребята-молодцы!

– Фурни пять на лопасть![43]43
  Положи ладонь (руку) на приклад.


[Закрыть]

– Виль бухальцем на сторону![44]44
  Вильни (повороти) пищалью в сторону.


[Закрыть]

– Торни к ноге дюже![45]45
  Жми к ноге крепче.


[Закрыть]

– Широким кверху: положь на плечо могучё!

– Сними с могуча плеча!

– Повернись боком!

– Открой пальцем корытцо!

– Ударь по лопатице!

– Взводи кочетки!

– Щелкни вдруг!

– Пяться назад!

– Виль вперед!

Эхо гулко повторяло команду Гаврилки, замирая в оврагах Парень бегал вокруг смолян, волновался, поправлял их, толкая под локти, ворчал, озабоченно посматривал в сторону Земского двора. Там его дожидались другие: балахнинские бобыли.

А завтра подойдут чуваши из Чебоксар. Народ валом валит в Нижний со всех сел и починков. В глухих лесах тоже зашевелились. Не так давно осаждавшая Нижний, по наущению самозванца, мордва известила, что и она пристает к ополчению. Мордовские старосты просили прощенья, каялись в своей ошибке. «Тогда лишь мы будем сыты, – говорили они, – коль будем с вами заодно».

В то время, когда Гаврилка, рассердившись на непонятливость одного из своих ратников, стал кричать: «Башка белужья! Сбитень!», из Земской избы вышел Минин. Высокий, в коротком бараньем кафтане, в сапогах из бычьей кожи.

– Буде! Устали, поди? – приветливо крикнул он. – Такое дело, братцы! Все препояшемся на брань! По засекам, по дорогам и стежкам – охрану держите крепкую. А буде у застав воинские люди объявятся, бейте тревогу, подымайте посад! На вас надежда! А теперь подите в избу! Возьмите хлеба с собой на засеки. Ортемьев, снаряди их!..

Перегоняя один другого, побежали смоляне в Земскую избу. К костру подошел стрелецкий десятник.

– Кузьма Минич! Воевода не пускает нас обучать земских людей.

– Многое гибнет в борьбе родоначалия и честолюбием разрушается… Бей вторично князю челом: Минин просит отпустить стрельцов!..

Стрелецкий десятник подался назад, пораженный властным, суровым голосом Кузьмы.

Минин сел на бревно у костра, а стрелец побежал в кремль. Вчера только нижегородские городовые дворяне и купцы слезно клялись перед крестом и евангелием идти со всем народом заодно, сегодня некоторые уже начали колебаться, замкнулись в своих теремах и в Земскую избу не показываются. И кто же первый? Сам нижегородский воевода. Вчера богу молился якобы о спасении Москвы, сегодня не пускает стрельцов помогать ополчению, преградил дорогу в город крестьянам-беглецам из барских вотчин, велит возвращать их обратно вотчинникам. Не зря князь чин окольничьего от короля получил, не зря приходится родственником Михайле Салтыкову!

Пожарский тоже не едет. Были у него нижегородские ходоки Мосеев и Пахомов, приговор народа передали, а он отказывается. Звенигородский и Иван Биркин радуются этому. Надеются, что их изберут.

Ночь уходит, бледнеют края небосвода. В предрассветной тишине – скрип полозьев и крики возниц… Минин поднялся, вглядываясь в темноту. Прислушался. По съезду двигалась толпа. Раздавался женский плач, причитания юродивого. Везли колокол, снятый в Печерах с согласия архимандрита Феодосия, колокол уже треснутый, негодный для службы.

– Гляди! Гляди! – подскочил к Минину с кулаком неизвестный чернец. – Так-то ты спасаешь веру?!

– Чего ради непорочное ввергаешь в бесчестие! – вопила кликуша. – Горе нам! Горе!

– О грехе помысли, Косма! – подняв сучковатую клюку, кричал полуобнаженный юродивый. – Господь бог разгневается на нас!..

Минин оттолкнул его, поспешив к коням, которые выбивались из сил, таща колокол в санях по окаменелой от холода глине.

– Ну-ка, православные, сюда!.. – Кузьма уперся обеими руками в колокол.

Несколько парней подошли к саням, навалились сообща на колокол.

– Ой, Косма, Косма!.. Не к добру твоя прыткость! – вздыхал около Минина седой старик, помогавший сталкивать сани. – Не того мы ждали, не того…

– Дядя Исай, и ты? Чего боишься?! – сказал Минин. – Не первые мы. Вспомни царя Василия, Иоанна, Бориса!.. И они снимали колокола. Цари не видели в том зла. Держись своего! Не сворачивай!..

– Своего?! – горько усмехнулся старик, – У кого ныне «свое»? Отнимаете свое-то… О владычица, прогневалась ты на нас!.. Дождались…

Причитывая, старик с силой упирался, как и другие, в колокол. Бронза[46]46
  В те годы колокола большей частью отливались из бронзы.


[Закрыть] жгла стужей. Коленки бились о санную раму. Ноги цеплялись за обледенелые камни и бугры. Было тяжело, а он шел, напирал на колокол, как и другие.

– Не слушай слабых! Разум делай хозяином своим, – сказал Минин.

Старик умолк, ошеломленный властными речами Минина. Мог ли кто думать, что Минин будет таким?!

Колокол подвезли к литейным ямам близ Благовещенской слободы на набережной. В земляных стенах ям, вырытых по приказу Минина, на прошлой неделе было выложено из камня пятнадцать печей, прочных, связанных железом, снаружи и внутри. Они были тщательно вымазаны салом. Печи плотно прикрывались поднимавшимися и опускавшимися железными дверцами.

На дне ям громоздились кучи мели, куски ранее привезенных битых в пожар колоколов.

Рожком, висевшим на груди, созвал Минин своих помощников, вологодских литцов и котельников. Приволокли бревна, доски и толстые мочальные канаты. Спустили блоки с четырех громадных столбов, связанных между собой бревенчатыми перекладинами. Дружно принялись сваливать колокол в яму. Минин влез на высокий бревенчатый помост, следя за работой. Большого труда стоило народу столкнуть колокол в яму и разбить его. Дробильщики были дюжие ребята, несмотря на холод работавшие без шапок в одних рубашках.

Минин велел разогнать плетью кликуш и юродивых. Собрали всех кузнецов.

Начался совет в пушкарской избе. Пришли и мастера устюжского литья, прославившиеся своими колоколами и крепостными орудиями. Дюжие ребята с подстриженными затылками, с закопченными веселыми лицами и черными от работы руками. Минин усадил их на самое почетное место, под образами. Устюжские литцы и котельники начали высмеивать обычай воевод брать с собой в поход пушки из попутных крепостей. «Можно ли, – говорили они, – ходящему полку возить с собой крепостную пушку, да еще на посошных (обывательских) подводах?!» Не лучше ли отливать «легкий наряд» и брать зелье и всякие пушечные запасы и пушкарей с места, оснастив войско заблаговременно, воеводе «по мысли». Каждому коню в походе «мочно взять» не более пятнадцати пудов, а крепостные орудия «сидячие», тяжелые, да и притом же не пригодные к легкому полевому бою, а народу-прислуги при них требуется много.

Минин внимательно выслушал устюжан:

– Три десятка верст и более должны мы ходить в день, – сказал он. – Добрый совет дороже денег. Кто не посмеется вместе с братьями-устюжанами над древним обычаем государева войска побираться огнем у мимостояших крепостей?!

Сам я испытал то… Поход наш будет велик, скор и многотруден. Крепостей в дороге у нас малое число – и те давно обобраны. Легкость «наряда» – половина успеха. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает. Наши полки должны быть подобны соколиной стае, сшибать врага на ходу…

Бывшие в избе стрелецкие военачальники одобрительно поддакнули Минину, только один из них, Ивашко Лаврентьев, сказал:

– Не худо бы оное решить с нашим воеводою…

Минин возразил хмуро:

– По-твоему, хоть воевода и не стоит лыка, а ставь его за велико! Знай! Не быть ни Василию Андреевичу, ни Андрею Семеновичу нашими воеводами. Надо бить челом князю Пожарскому… Вельможа он хотя и худородный, но прямой.

Он не ищет у панов защиты от своих же людей… Твой воевода задерживает беглых холопов и мужиков. Он – слуга королевича, ибо присягнул ему, а Пожарский не присягал ни ему и ни его отцу-королю. Он и будет нашим воеводой. Земское наше дело разошлось с воеводой. Разве ты того не знаешь?!

Кузнец Митька Лебедь стукнул кулаком по столу:

– Да чего говорить-то?! Крест целовали Кузьму слушать?!

– Целовали.

– Стало быть, воеводой будет Пожарский…

Все молча с ним согласились: какие теперь разговоры? Балахнинский бобыль Степанко Данилов, очнувшись от своих мыслей, разгорячился:

– Бегут мужики – опустошили, объярмили их воеводы да дворяне… Самим им жрать нечего… Чего же им держаться за нас?! Бредут крестьяне из вотчин от бедности. Кормиться немочно…

Минин усмехнулся, пожав плечами:

– Смешные люди! Голодный раб может ли прельщать разумного властителя?

Затем он поднялся. Сердито посмотрел на стрелецкого военачальника Ивашку Лаврентьева, ратовавшего за князя Звенигородского, и, отвернувшись от него, сказал:

– О литье будем судить у меня в Земской избе. Не все должны знать наши мысли… Ель – не сосна: шумит не спроста. Неприятель всегда и везде с нами: на носу, на плечах, на пятках – везде он!.. Ямы оберегайте пуще своего глаза, стражу с пищалью поставьте.

Низко всем поклонившись, в сопровождении вологодских и устюжских мастеров Минин пошел по прибрежной к Козьмодемьянской улице.

* * *

Вечером при свете факелов и раскаленных печей началась работа. Люди дружно поднимали куски бронзы, клали на весы, а потом скатывали их и сваливали в огонь. Печи плотно закрывали, замазывали глиной и раздували в них сильнейшее пламя.

– Три дня держи огонь! – командовал Минин. – Пускай бронза и медь станут начисто жидкими… Эй, ребята, карауль меха!..

Швед весело кивал головой, улавливая по догадке смысл слов Кузьмы.

Литцы и котельники, просунув через отверстия в дверцах длинные железные прутья, ворочали куски металла в печи. В ямах стало так жарко, что литцы поснимали с себя рубашки, работали по пояс голыми. Раскаленные железные прутья они выхватывали из печи и совали в землю.

Треск огня, шипенье металла, крики рабочих оживили скованное осенней тишиной Поволжье. Вокруг литейных ям расползся едкий запах гари.

Минин любовался ловкою работою устюжан и вологжан, бросая изредка озабоченные взгляды на каменные желоба, пристроенные к печам, по которым через три дня потечет расплавленная масса. Минин еще и еще раз осмотрел формы, приготовленные из трех слоев глины и проволоки. После длительного обжигания они стали твердокаменными, способными выдержать любое литье. Устюжскому старшине-мастеру показалось и этого мало: он велел формы пушек сковать еще железными обручами; опять начали обмазывать их смесью из сала и воска, примешивая для твердости толченого угля. Кузьма внимательно следил за работой пушечных мастеров, то и дело обращаясь с улыбкой к кузнецу, пленному шведу: «Гляди, гляди, что делают!» Тот растерянно улыбался, не понимая восклицаний Кузьмы.

Старший устюжанин весело подмигнул:

– Они знают!.. Щелкали их новгородцы нашим-то нарядом… Немец немой, а тоже знает, где у него чешется. Как и мы.

Кузнец Митька Лебедь с насмешливой улыбкой добавил:

– Били их мало… Опять, слышь, полезли к нам?!

Минин сразу стал серьезным.

– Королевича своего суют нам шведы в цари, – сказал он тихо.

– Ишь ты!

– Завистника сколь ни бей, все одно будет лезть.

Швед смущенно улыбался.

Блоки не переставали скрипеть, на весы вталкивали все новые и новые куски бронзы и меди…

Над литейными ямами повисло густое красное зарево, пугавшее обывателей…

Кузьма Минин кликнул смоленских стрелков. Явились Осип и Олешка с товарищами.

– Зрите в оба! Никого не пускайте через свое кольцо…

Едва передвигая ноги от усталости, он стал взбираться в гору, к себе домой.