Текст книги "Кузьма Минин"

IX

После благодарственного молебна в Успенском соборе Трубецкой устроил пир в просторной палате Цареборисова дворца.

Поставленные полукругом вдоль стен столы были покрыты вместо скатертей снятыми с древков боевыми польскими знаменами, отбитыми Кузьмой у Хоткевича, а скамьи – дорогою парчою и бархатом. На столах красовались отобранные у пленных поляков царские сулеи[62]62
  Сулея – плоская бутыль, фляжка.


[Закрыть], братины, ковши, кубки и чарки серебряные с бирюзовой эмалью. Холопы входили в палату непрерывною вереницею, принося на широких блюдах свинину, кур, рыбу, пироги.

Сотни свечей в стенных и настольных подсвечниках освещали расписанную изображениями святых палату нежным зеленоватым светом.

За столами сидели важные седобородые бояре, ополченские воеводы с загорелыми обветренными лицами, самодовольные казацкие атаманы и есаулы, вертлявые дьяки и робкие люди духовного звания.

Тесно и душно, зато весело, да в вине и пиве полное приволье.

Радовало всё: и то, что очистили Москву от панов, и что в будущем ждут награды, повышение по службе, вотчины, крепостные людишки и прочее.

Но приятнее всего было думать боярам, что будущему царю не придется идти по стопам Грозного и Годунова. Теперь бояре свое слово скажут, не позволят собою помыкать, как прежде. Да и царя выберут какого хотят, и крестоцеловальную грамоту заставят его подписать, какую им угодно.

Опять заживет полновластно вотчинник! Опять заставит царей угождать ему!

Правда, в годы междуцарствия много вылезло наверх худородных людей. Но и это не беда. Выбирая царя, и с этим злом можно покончить, поставив всякого на свое место.

Да будет вотчинник полным хозяином в государстве!

Пришедшие в Москву из Ярославля с ополчением бояре Морозов и Долгорукий чувствовали себя на вершине блаженства. Сидя тут же, за столом, они пили вино кубок за кубком и перешептывались:

– Кого?

– Василь Петрович, что ты!

– Шепни! Ну!

– Побойся бога! Не искушай! Чего щиплешься?

– Никто не слышит… Ну, ну!

– Василь…

– Ну?

– Воротынского!.. Чтоб тебе лопнуть!

– На кой бес?

– Кого же?

– Тебя!.. Князь ты!.. Долгорукий!.. Родовитый!

– Зачем врешь?.. Ты не думай… не пьян я…

– А коли знаешь, скажи…

– Мишку… Романова… Казаки за него… Вот что!

– Тише, дед!

– И Шереметевы за него… Да и воли нам с ним больше будет!

– Знамое дело. Тушинцы за тушинцев. Родня!

И не только Морозов и Долгорукий – везде за столами ползали такие же шепоты. Шептались и о том, что «во все города Российского царствия, опричь дальних городов, посланы тайно у всяких людей мысли их про государево сбиранье[63]63
  Избрание на престол.


[Закрыть] проведывати верные и богобоязненные люди, – кого хотят государем царем на Московское государство – во всех городах». И эти же люди, посланные от земского собора, подсказывали сами имя Михаила Романова. И кто их научил тому, трудно узнать, да никто и дознаваться бы не стал: «на роток не накинешь платок».

Один пьяный казацкий есаул и вовсе, напившись «до зела», ударил кулаком по столу и крикнул что было мочи:

– Мишку! Мишку! Ро-ма-но-ва! Радейте!

Какой-то монах зажал ему рот:

– Храни господь уста твои!

Казак укусил до крови палец. Монах заплакал.

Морозов и Долгорукий лукаво переглянулись:

– Слухай! Сукин сын!

– Этак-то… Что я говорил? Ка-а-азаки!

Кто-то из ополченских воевод в ответ на возглас есаула закричал:

– Митрея!.. Пожарского!.. Его хотим!

Прохрипело с разных сторон зловеще:

– Подавись! Митрия, да токмо Трубецкого!

Кое-где ухватились за сабли.

Бесчинство умножалось. Один из дьяков «по ошибке» воеводе Воейкову бороду медом облепил и ругал его матерно. Монахи ни с того, ни с сего запели отходную кому-то, свалившемуся под стол. Ко всему этому примешивалось: шарканье сапогами, кашель застуженных глоток, хриплые витиеватые возгласы и крепкая казацкая ругань.

Трубецкой сидел у среднего стола, развалившись; справа от него Пожарский, слева – Минин. Трубецкой, совершенно пьяный, хохотал до упаду, следя за тем, как таскали друг друга за бороды два его есаула.

Пожарский был серьезен. Он выпил всего две чарки. Кузьма пил много, пожалуй, больше всех, но не пьянел. Его глаза пристально вглядывались в окружающих. Иногда он спрашивал у соседа, князя Черкасского: «Кто сей?» Нехотя отвечал князь: «Сицкий» либо «Лыков».

По одежде сразу было видно знать. В златотканых кафтанах, шелковых рубахах, а поверх кафтанов – атласные и бархатные накидки – козыри[64]64
  Козырь – самая щегольская часть одежды. Отсюда, вероятно, выражение «ходить козырем».


[Закрыть], обшитые золотыми и серебряными галунами; впарчовых ферязях с золотыми петлицами поперек груди. Залюбуешься!

Но тут же сидели люди, одетые бедно. При царях было запрещено входить во дворцы в охабнях, а теперь можно. Сам Кузьма Минин был в простой суконной однорядке. А какой-то пьяный князь и вовсе в самый разгар пиршества влез в палату в шубе и горлатной шапке, что ранее почиталось великим грехом.

Пожарский морщил лоб, видя окружающее бесстыдство.

Он привык к порядку во дворцах, к чинопочитанию и затрапезному благонравию. В этом же самом дворце ведь бывал он у царя Бориса и у Шуйского. И теперь ему было тошно смотреть на оголтелую, пеструю, собранную Трубецким толпу.

Всем было ясно, для чего Трубецкой созвал к себе этих разношерстных людей. Недаром есаул выкрикнул его имя, недаром и по Москве ходили слухи, что царем будет избран Трубецкой.

Князь в расчете ошибся… Никто не поддержал выкрикнувших его имя казаков. И в Земском совете, составленном в Москве из людей «великого и среднего рода», также никто ни разу не заикнулся о нем. Да разве один Трубецкой!

Кто из знатных бояр не думал о царской короне! И кто из них не раскаивался теперь в своей близости к полякам! Мстиславский откровенно сам признал себя недостойным царского трона. На него глядя, и другие отказались от честолюбивых умыслов. Федор Иванович Шереметев, увидав, что и ему нечего надеятся на престол, послал записку своему другу Мстиславскому;

«Выберем на царство Мишу Романова. Он молод и еще глуп».

В сожженной поляками Москве снова начиналась жизнь. Потянулись из лесов и деревень убежавшие во время пожара жители. По всем дорогам к Москве поползли возы и деловито зашагали москвичи. И у всех одно на уме: скорее бы наладить гнездо для себя, для жены, для детишек. Довольно мыкаться без крова, без власти! Жизнь стала не мила.

Минин в этот вечер думал о москвичах. Вот кто действительно исстрадался о мире, о порядке, о труде! Реки крови пролили москвичи, защищая столицу.

Но много ли их в Земском соборе, созванном наскоро в Москве? Бояре уже теперь говорят там от лица «всей земли». И выберут на царство Михаила. Шереметев не ошибся. Такой царь нм нужен. При нем всё пойдет так, как того желают бояре.

– Ты что задумался, староста? – покосился в его сторону Трубецкой.

– Немало дум у меня, князь… Всех не расскажешь. Пустая голова – что бесснежная зима. На то и голова, чтобы думать. На то и зима, чтобы снег был.

Трубецкой посмотрел на смеющееся лицо Минина. Насупился. Погрозился.

– Не хитри, староста! Грешно.

– Что делать! Все дела свои я во грехах творю. Ладно уж! На том свете за всё отвечу.

Трубецкой фыркнул:

– Моли бога, чтобы не на этом.

Морозов, покачиваясь, приблизился к Кузьме, наклонился к его уху:

– Встань перед князем… Кузя, уважь! Нехорошо.

Минин посмотрел на него сердито:

– Проспись, боярин!

– Чт-о о?! – Морозов закачался, его подхватили под руки два каких-то дьяка.

– Мятежник!.. – вскрикнул он визгливо, топнув ногой. – Вон!..

Иван Шереметев приподнялся со своего места и, прищурив глаза, погрозил кулаком Минину.

– Вспомнишь мне Кострому! – крикнул он злобно.

Трубецкой глядел на происходившее с довольной усмешкой.

Кузьма обратился к нему, встав с места:

– Аль ты не хозяин здесь! Аль ты не князь и не воевода! Аль не видишь – твоего гостя обижают!

Покачиваясь из стороны в сторону, к месту спора подошел князь Долгорукий, а за ним потянулись другие бояре.

– Уйми его! – крикнул Минин.

Пожарский в сильном волненье поднялся, взял Минина за руку.

– Нетрезвый он… во хмелю… Не шуми, Кузьма Минич! Успокойся!

Минин сжал кулаки.

Долгорукий закричал:

– Что ты, конь, што ль, вздыбился? Не Ярославль тебе тут и не Нижний, а Москва. Довольно! Знатно похозяйничал! Натерпелись мы от тебя в Ярославле!

– Мужик – что бык! Умрешь, не сопрешь! – сказал, подбоченясь, закутанный в парчу молодой князек.

Со всех сторон посыпались насмешки над Кузьмой.

– Глядите не ошибитесь!.. – рявкнул Минин и, с силой растолкав вельмож, пошел вон из палаты.

Морозов пьяно всхлипнул, заревел на всю палату:

– Никогда не забуду!.. Жалованье из его лап получал. Весь род мой опоганил!..

– И мой!

– И мой!

– И мой! – раздалось со всех сторон.

Выйдя из дворца, Минин взял у одного из гайдуков фонарь и хотел идти вон из Кремля. Его остановили дежурившие у крыльца Буянов и Мосеев.

– Опасно, Минич! Врагов объявилось у тебя много… Убить замышляют… Пойдем с нами.

Пошли втроем.

На дворе слякоть. Днем падал крупный обильный снег.

К вечеру потеплело. Теперь непролазная грязь. С фонарем шел Мосеев. Минин шагал позади него молча, тяжело дыша, а по пятам шел за ним Буянов, держа за пазухой пистолет.

Стража у кремлевских ворот узнала Минина и, обнажив головы, почтительно ему поклонилась.

* * *

Несколько ополченцев, придя к Кузьме, сказали ему, что в городе ходит сплетня, будто «нижегородские мужики хотят Кремль ограбить, а подстрекает их к тому Кузьма. Кузьма, мол, везде похваляется: если бы-де не я, то ничего бы и не сделал князь Пожарский». Что ни день – новая сплетня. Болтали о зазнайстве Минина, о его алчности и безбожии и смутьянстве, говорили о том, что он возмечтал сам царем быть.

По таборам бегали какие-то люди, разнося эти небылицы.

При встрече с Пожарским Минин пожаловался ему на клеветников.

– Ты сам виноват, Кузьма Минич!.. Не умеешь ты ладить с людьми. Гордый ты. Резкий на язык. Нет в тебе почтительности к старшим. Лучше молчи, а не перечь боярам и князьям. Божьего мира тебе не переделать. Мелкое среди мелких людей почетнее и понятнее, нежели великое. Приноровись к ним. Сломи свою гордыню.

Минин низко поклонился Пожарскому:

– Спасибо, князь! Благодарствую. За правду стоять и получить клевету ради нее мне более по сердцу, нежели лгать перед самим собой и приноравливаться к недостойному. Лишний я здесь стал, вот что. Не ко двору пришелся. Так и скажи, Митрий Михайлыч.

Пожарский остался недоволен ответом Минина.

– Гляди сам, Кузьма Минич, не вышло бы худа!

Не случилось бы чего!

После этого разговора с Пожарским Мининым овладело глубокое раздумье.

* * *

Предсказание Пожарского сбылось.

Кузьму вызвали на совет бояр в Цареборисов дворец. Некоторое время ему пришлось постоять в больших сенях около стражи. Таково было распоряжение Трубецкого.

До того, как впустить Минина внутрь хором, бояре долго о чем-то совещались между собою.

Наконец в сени вошел дьяк и повел Минина в покои Трубецкого.

В просторной светлой палате на расставленных полукругом креслах сидели бояре: Мстиславский, Воротынский, Шереметев, Куракин, Трубецкой, Морозов, Долгорукий, Иван Никитич Романов, Черкасский, Пожарский и другие. Тут же на особом месте за небольшим столом два дьяка с гусиными перьями за ухом.

Бояре были одеты в сверкающие золотом парчовые кафтаны и вообще вид имели торжественный, праздничный.

Мстиславский осоловелым тяжелым взглядом уставился на вошедшего в палату Кузьму. Все другие, развалившись в креслах, с любопытством и язвительными улыбками рассматривали Минина.

– Садись, староста… – слащаво-ласковым голосом, от которого Кузьму покоробило, произнес Трубецкой, указав на скамью, поставленную на середине палаты перед боярами.

Минин, поклонившись, сел. Трубецкой обратился к нему:

– Так вот, староста, на тебя жалуются… Превозносишь ты себя не по заслугам… Говоришь ты много, не по чину. В соборе на паперти, когда молились об изгнании короля, при большом многолюдстве сказал: я-де спас Москву, а бояре ничего не сделали и меня ущемляют, а кабы я знал, не ходить бы нам сюда… Пускай бы господами были поляки. Все лучше, чем бояре.

Минин с удивлением выслушал сказанное Трубецким. Спокойно улыбнулся.

– Такого у меня и на уме не было, на паперти я крикнул на стрельцов: «Чего бьете народ? Чай, не поляки!»

– Не отпирайся! Ты сказал иное.

Трубецкой хлопнул в ладоши.

В палату вошел нижегородский купец Охлопков, находившийся во все время похода при ополчении. Перекрестившись на все стороны, он поклонился Трубецкому:

– Бью челом, князь, тебе и всему ясновельможному собранию.

– Знаешь ли ты этого человека? – спросил его Трубецкой, указав на Минина.

– Как не знать!

– Говорил ли он то, о чем ты нам поведал?

– Крест целую всему боярству, говорил. Лучше, говорил, поляки, чем бояре.

Минин покраснел, заволновался.

– Зачем клевещешь? Чего ради чернишь людей?! Когда ты слышал от меня такие речи?

Охлопков приблизился к Минину, взял его за руку и с дружеской укоризной, вкрадчиво произнес:

– Минич… не бери греха на душу, сознайся? Сам я слышал. – Кузьма с сердцем отдернул руку:

– Прочь! Отойди от меня, клеветник! Не в чем мне сознаваться. Бояр я не боюсь, не боюсь я никаких земных царей. Мне ничего не надо. А за правду умереть готов.

– Тебе ничего не надо. Но мне говорили, что, вернувшись с почетом и наградами, ты хочешь мясную торговлю забрать в Нижнем… И меня втоптать в грязь.

Грустная улыбка скользнула по лицу Минина.

– Ты убоялся, не перебил бы я после войны у тебя доход? Бедный барышник! Своекорыстие помутило тебе разум и толкнуло на ложь…

В разговор вмешался Мстиславский:

– Чего для порочишь своего земляка? Он убоялся не тебя, а бога! Не он провинился, а ты. Ты склоняешь народ к смуте!

Бояре встрепенулись. Послышались негодующие возгласы:

– Холоп! Против нас пошел! Изменник!

Минин мужественно выслушал крики бояр. Поднялся с места, обвел хмурым взглядом собравшихся.

Когда шум прекратился, Мстиславский спросил Минина:

– Стало быть, ты не признаешься?

– Нет.

Мстиславский хлопнул в ладоши:

– Вот другой послух… Тоже твой земляк.

Появился Фома Демьянов. Он быстрыми шагами дошел до середины палаты, стал на колени перед боярами и несколько раз до земли поклонился им.

– Говорил ли Минин то, о чем ты нам сказывал? – спросил его Мстиславский.

– Как перед богом… – Фома перекрестился, – говорил. Говорил! Пускай покарает меня господь!

– Нам ведомо, Кузьма Минич, что нашелся в Нижнем у вас человек, говорил он против государства, против земского подмосковного ополчения… Прокопий Петрович послал своего усердного воеводу Ивана Ивановича Биркина просить нижегородцев о сборе денег на ополчение… А тот человек всяко отговаривал народ помогать святому всея земли делу. И не токмо Ляпунову, а восстал он и против своего же нижегородского воеводы… против князя Александра Андреевича Репнина… «И ему, мол, не давайте денег…» Мало того, он колебал народ, хуля князей, именуя их изменниками. И есть слух, что и князя Вяземского в Нижнем немного лет назад погубили по его же наущению. А денег он отговорил дать в те поры, в кои князь Репнин, идя к Москве с войском, великую тяготу от скудости и убогости терпел. А ссылался он на свидетельство беглого чувашина Пуртаса. Нехристю он больше поверил, нежели князю.

С кресла сорвался черный, чубастый, с искаженным злобою лицом князь Репнин.

– Тот человек, что морил меня с людьми, за свое умышление казни и проклятия достоин, как изменник…

Не князья изменники, а он – супостат, самый и есть. Смерть ему!

Трубецкой перебил Репнина. Тот зло плюнул и сел.

– Царство наше гибло, ляхи ликовали, а этот безумец отторгал народ от помощи православному войску…

Не так ли поступали и злоехидные предатели, способники короля!

Обратившись к Охлопкову, Трубецкой спросил:

– Был такой человек у вас в Нижнем?

– Был.

– Как его имя? Назови.

Охлопков, не моргнув глазом, громко ответил:

– Кузьма Минин.

Трубецкой громко, зло произнес:

– Бояре и князья! Много нагрешил против нас Минин!

Опять поднялся шум. Посыпались проклятья и брань. Кузьма с насмешливой улыбкой осмотрелся кругом.

Он видел, как ему грозили кулаками, как взбесились курчавые, одутловатые, облеченные в парчу бояре. Он видел, с каким ехидством и злобой тыкал пальцем в его сторону Фома Демьянов, но он ни одним словом не обмолвился после этого в защиту себя.

Кузьму стали хулить по очереди каждый из бояр, говоря о его болтливости, резкости, озлобленности, о безбожии.

Последним говорил Трубецкой.

Вытянув свое сделавшееся в эту минуту похожим на собачью морду лицо и как бы обнюхивая воздух, он мягко сказал:

– Поверь, Кузьма Минич, нам незачем порочить твоего имени… Мы не хотим тебе сделать ничего худого…

Мы хотим тебя предостеречь… Напрасно ты не сознаешься… Скажи прямо, всё начистоту… Признайся. Голову рубить тебе мы не станем. Нам ведомо: любишь ты поговорить… Говорун ты неуемный… Мы знаем, что к боярам, князьям и воеводам ты уваженья не имеешь… Но размысли сам: мог бы ты сделать то, что ты сделал, без нас? Нешто не я держал осаду два года? Не я ли истощил вражьи силы? Ипротив Хоткевича не я ли помог ополчению? А ты всё приписываешь себе… Сознайся, староста, нечестно это! Холопья вознесли не по заслугам, а ты возомнил, что ты и впрямь первый человек в Московском государстве!.. Покайся! Проси прощенья у бога и у выше тебя государственных мужей… Умерь свою гордыню! Дай нам зарок, что отныне не будешь ты ничего худого говорить о нас!.. Поклянись в покорности! И мы простим тебя.

Минин устало вздохнул, покачал головою и сказал громко:

– Не было того, в чем меня винят! А если вы хотите слышать правду, слушайте: да, не того я ждал здесь, что увидел! Не такой я встречи ожидал от вас малым людям большого дела. Коли боярству нужно погубить меня, губите! Но не поклепом и ехидством, а праведным всенародным судом. Что скажет народ, тому и быть суждено. Обвините меня в смуте, в измене, коли я того заслужил, но не глумитесь надо мной в вельможном застенье… Изменники должны быть судимы не в стенах боярской палаты… Они враги не токмо бояр, но и народа. Он и должен судить их. Но я знаю, вы не захотите народного суда, ибо ни в чем я перед народом не провинился… Как ни хитрите, а правды вам не перехитрить!

Тяжелое, мрачное молчание было ему ответом.

Со своего места устало поднялся Пожарский. Он тихо и с досадой в голосе произнес:

– Я хорошо знаю Кузьму Минина. Тех слов он сказать не мог. Оба эти послуха – ничтожные люди. Я их тоже знаю. Надеюсь, что мне будет больше веры, нежели этим двум мясникам…

После слов Пожарского Мстиславский показал Минину рукою на дверь.

Минин, не поклонившись боярам, вышел прямой, гордой походкой из боярской палаты.

Мстиславский и Шереметевы уговаривали бояр распустить земское ополчение. Хватит дворян и казаков.

– После того присмиреет и Куземка, – хмуро пробасил Мстиславский.

* * *

В Стрелецкой слободе, по ту сторону Москвы-реки, на уцелевшей от пожара улице – песни и пляски.

У самого дома стрелецкого сотника Буянова под бубны и дудки толпа стрельцов, ополченцев и казаков окружила двух запорожцев.

 
На вулыци не була.
Не бачила Дзигуна,
Не бачила Дзигуна,
Трохи не вмерла,
Дзигун-Дзигунец,
Дзигун – милый стрибунец…
 

Лихо вскидывая носками, кружились они вприсядку. А рядом, примостившись на обгорелом бревне, сидели в обнимку несколько хмельных волгарей:

 
…Я за то люблю Ивана,
Что головка кудрява…
 

Куда ни глянь – веселые, бедовые лица, раскрасневшиеся от хмельной трехдневной праздничной сутолоки. Стрелецкая слобода оглашается смехом и шутками.

Какой-то казак и кузнец Митька Лебедь сцепились: кто кого поборет. Устали, еле дух переводят, красные, потные, а уступить никому не хочется. Нижегородские ратники с трепетом следят за Митькой. Казаки насупились, пригибаются к земле, с досадой хлопают себя по бедрам, сердятся на своего товарища. Кузнец берет верх. Вот-вот еще немного… и казак валится наземь. Нижегородцы торжествуют, не скрывая своей радости.

В круг выходит высокий, плечистый мордвин, чернокудрый красавец. Вызывает желающих. В его облике – горделивое сознание своей силы.

Толкает Митьку, пристает к нему. Кругом хохот. Митька пятится:

– Полно! Устал. Чего пинаешь?

Мордовские наездники, снующие в толпе в белых войлочных кафтанах, подшучивают над кузнецом: боишься, мол!

Нижегородцы конфузливо жмутся, загораживают Митьку.

– Не тронь! Экой ты детина!

Заглушает всё громкий, мужественный голос со стороны.

– Эй ты! Задира Тимофеич! Обожди-ка!

Все оглянулись. На пороге буяновского дома – Минин. Черные глаза его полны задора. Он в зеленом кафтане, без шапки, с ковшом у губ. Выпил, отдал ковш стоявшей рядом Наталье, быстрыми шагами подошел к мордвину.

– Ну, господи, благослови! Давай потягаемся!

Минин перекрестился. Мордвин нахлобучил остроконечную меховую шапку на лоб, уперся ногами в землю, схватил Минина. Тот мягким неторопливым движением обнял его через плечо.

Началась борьба. Вначале ни тот, ни другой не нападал; топтались на месте, упершись друг в друга.

Из буяновского дома повылезли ополченцы. Тут и Гаврилка, и Олешка, и Осип, и нижегородские гонцы, и Пуртас, и многие другие – все с любопытством втиснулись в толпу.

Пляски и песни утихли. Всем хотелось посмотреть на единоборство Кузьмы с мордвином, славившимся в ополчении сказочною силою.

Кто кого поборет? Одни говорили – мордвин, другие – староста. Нижегородцы пришли в большое беспокойство: неужели мордвин повалит Кузьму?

Мордвин был моложе и легче Минина. Он ловко вырывался из его объятий, а вырвавшись, снова со всего размаха бухался своим огромным телом в бок Минину, стараясь сбить с ног. Минин вздрагивал, но не падал, а с яростью набрасывался на мордвина, сильно сжимая его, гнул к земле. Но мордвин тотчас же опять вырывался.

Долго боролись они яростно, отчаянно, изодрали на себе кафтаны, но ни тому, ни другому выйти победителем так и не удалось.

Кончилось вничью. Минин обнял мордвина, облобызал его и, обратившись к толпе, сказал с улыбкой:

– Видите? А я думал, что я – самый сильный… Ан и посильнее меня нашлись. И дай бог, чтобы их побольше было, таких-то! Потом пригодится.

Он взял мордвина за руку и повел с собою в дом.

Снова зазвенели бубны, взметнулись песни, загудели гудошники, пустились в пляс казаки.

Гаврилка вынес из дома саблю. Его окружили нижегородцы.

– Минич подарил…

Нижегородцы восхищенными глазами стали рассматривать широкое острое лезвие.

– Иди, говорит, на Украину и воюй там с панами… Одной веры с нами люди там и крови одной… Обороняй их…

– Стало быть, уже ты не вернешься к нам в Нижний?..

– Нет, братцы. Не вернусь. Прощайте!

Казаки обняли Гаврилку, лица их просияли:

– Эх, молодец! Пойдем с нами!

Один из запорожцев вонзил саблю в землю, надел на нее баранью шапку и давай кружиться вокруг нее. К нему присоединились другие казаки. Да и сам Гаврилка не отстал от прочих…

Минин вышел на крыльцо и громко крикнул:

– Так, так, братцы! Наш день! Гуляйте! Празднуйте!

Выбежали из дворов стрелецкие жены и девушки. Бедовые, озорные. Закружились в хороводе.

 
Заплетися, плетень, заплетися.
Ты завейся, трава, ты завейся, трава.
Ты завейся!..
 

Вчерашние бойцы – конные и пешие, бывшие накануне в броне и державшие в руках копья, мечи и самопалы, – теперь в кафтанах и теплых рубахах, увлеченные стрелецкими девушками, вихрем закружились в громадном, шумном хороводе.

Минин, сидя у раскрытого окна, с довольной улыбкой любовался весельем ополченцев.