Текст книги "Кузьма Минин"

II

Холод и скудный снег.

Кровли лавок и амбаров на Нижнем базаре заиндевели. Еще темнее стали бревна в стенах – круглее, заметнее. В рядах торговки предлагали горячие калачи и квас в медных кумганах. Под таганами на земле тлеющие угли.

Торговля не идет. Раненько выползли, поторопились – кругом безлюдье. Еще не кончилась утреня.

Э-эх, пошли времена! То-то было раздолье! А теперь?.. Нигде хмельного гуляки не увидишь. Самые записные питухи – и те за работу взялись.

В Хлебном ряду пооживленнее. Стрельцы и ополченские десятники нагружают хлеб на подводы для своих.

Вместе с холодом навалились на уличных торговцев унылые недоуменные размышления.

Ворчать на Кузьму не скупились: что бы ни случилось, – во всем он виноват. Даже холод и непогода в представлении некоторых людей связывались с его именем. «Бог, мол, наказал за колокола, свезенные в литейные ямы». Но если бы ворчунов спросить, согласны ли они, чтобы Минина не было и ополчения тоже, пожалуй, не согласились бы.

Обиднее всего было, что строго наказывали за сокрытие имущества. Двоих дворян и то не пощадили. Ведь еще царем Шуйским было строго-настрого запрещено поместным дворянам обманывать власть, выдавая себя за беспоместных. А тут в самый разгар сборов нашлись два щеголя, притворившихся беспоместными… Обманщиков, по согласию со Съезжей избой, усердно отхлестали, а землю по закону Шуйского отобрали. Минин и Пожарский советовали, пока новых законов нет, поступать со всякими преступниками по законам Шуйского, последнего законного царя.

Посадские были довольны ополченской властью за то, что она с великою строгостью стала преследовать грабителей и разбойников. Наконец-то нашлась защита! На днях двух ополченцев за воровство судили всенародно: сами ратники потребовали казни для них. Обоих утопили в Волге. Никогда не было такой тишины на посаде и в уезде, как теперь. Стрелец Буянов со своими молодцами по нескольку раз в день объезжал город и окрестности, оберегая покой посадов. Всем объявлено было, чтобы крестьян не обижать, к бедным проявлять милосердие, помогать им.

* * *

– Эй, подходи, которые!.. Калачи горячие!.. Съешь, – три дня сыт будешь!..

– А на четвертый помрешь!

– Ну, ты, бродяга!.. За душой ни гроша, а туда же… с разговором лезешь…

Становилось все оживленнее. Загудели и колокола в кремле.

– Болезная, подкинь угольков! Утреня кончилась.

– Подайте, христа ради, красавицы молоденькие. Пожалейте старца.

– На! Бог с тобой! Помяни покойную Агриппину, Софью, Давида… Абрама да Ольгу.

– Спаси Христос!

– Бог спасет!

Проглянуло солнце сквозь облака, осветило ровные ряды лавок, амбаров, ларей… Стало веселей. Запел гудошник:

 
То не кули-ик кули-икает,
Но молоденький кня-азь по лу-ужку гуляет!
И он не один кня-азь гуля-ает, – со своими полка-ами…
Со любезными полка-ами, больше с каза-аками…
 

– Стой! Чего врешь?

Песня прекратилась.

– Дай грошик! Будь милостив!

– На вот тебе!

Гаврилка показал гудошнику кулак.

– Пошто грозишь?

– Не ври! Казаки казаками, а нас чего забыл?

– Кого «вас»?

– Земщину, мужиков… Ну, да ладно, до трех раз прощаю… Хватай!

Подслеповатый гудошник ловко поймал деньгу.

– В иное время попало бы тебе. Почесал бы ты лопатки, а ныне, ради праздника… леший с тобой, дыши!

Бабы встрепенулись:

– Какой праздник? Введение прошло… Ты уж зря-то не болтай, не мути. Купи калач!

– Хлебни кваску. Ядрен. Сердце жжет…

– Мое сердце обожженное… Не проймешь. Гляди-ка на Ивановские ворота! Что такое?

Все притихли.

– Кузьма! Воеводы!.. Протопоп Савва!.. И тот верхом. Что такое?!

– Говорю, праздник… Вишь, народ валом валит!

– Куды?

– В литейные ямы, под Благовещенье… От щелчка дошли до кулака, от кулака до полка, от полка до ополченья… Будет ляху похлебка в три охлебка! Поняли?

– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.

Вздохи. Кресты да поклоны, а Гаврилки уже и след простыл.

По Ивановскому съезду медленно верхами спускались Минин, Пожарский, Звенигородский, Алябьев, Биркин, протопоп Савва, а вокруг кольцом буяновские стрельцы…

Смотрят острым взглядом по сторонам, правой рукой придерживают рукояти сабель.

Позади воевод на конях – казаки, мордовские всадники, татарские мурзы, чувашские старосты, башкирцы и другие.

Нижним базаром направились в Благовещенскую слободу. Парень не соврал, в самом деле – к литейным ямам. По следам всадников со звонкими криками и смехом побежали ребятишки. Стаи голубей и галок взлетели над головами. Оживились торговки: «Калачи, горячие калачи!», «Квас, квас!»

Направо – черная, присмиревшая Волга… Канун ледостава. Медленно, скучно движется «сало», кружится в воде, жмется к берегам, сливаясь в льдины-лавины, оседает под, толщей прибрежной ледяной коры, крепя у берегов ледяное поле – утару. День за днем все шире будет расползаться утара и все более суживаться полоска воды на середине реки.

Рыбаки еще копошатся на берегу. Неохота свертывать сети. На рыбу поднялся спрос.

Каждое утро посматривает нижегородец на Волгу: два-три хороших заморозка – и остаток воды покроется льдом… Кое-где уже начались заторы… Эк, времечко-то бежит!..

* * *

От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий запах расплавленного металла. Громадные клинчатые меха при нажиме на верхнюю пластину издавали пронзительный свист – вырывался воздух в просверленные в пластине отверстия. Меха приводились в движение частью руками рабочих, частью особым вращающимся колесом.

Пожарский, глядя на усилия рабочих, неодобрительно покачал головой:

– У меня дома кузница на реке: и людям легче, и силы более.

Кузьма почесал затылок.

– Эге! Благодарствую, князь, что надоумил! Стар, видимо, становлюсь, малоумен. На что бы лучше – Почайна! Силища!

Биркин пожал плечами:

– Горд ты, Кузьма Минич. Без нас все делаешь. На себя понадеялся… У Ляпунова бы тебе поучиться.

Звенигородский вспомнил:

– Стрелец Ивашка Лаврентьев сказывал, чтоб ты меня спросил. А ты? Вспомни-ка!

Минин кликнул старшину вологодских литцов. Спросил его совета.

– Хорошо-то хорошо, да не совсем, – медленно ответил старшина. – А как в гору-то нам колокола возить? Почайна с горы бежит.

– Зачем в гору? У подошвы.

– А песок? Да болото? Нешто там печь станет?! Да и Волга рядом… Кто знает, какой паводок будет!

Пожарский добродушно рассмеялся:

– Выходит, ты, Кузьма Минич, и прав.

Звенигородский насупился. Биркин отъехал в сторону.

– Ну-ка, покажи нам, что вы сделали? – спросил Пожарский вологодского мастера.

Тот быстро подбежал к подводе, дернул вожжи – две лошади вывезли подводу из ямы. Старшина сбросил рогожу.

Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью[49]49
  Прибыль – лишек металла на стволе пушки (после литья срезается).


[Закрыть] лежала у ног воеводы.

Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.

Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:

– Спасибо, Минич! Хорошо!

И снова заботливо прикрыл орудие рогожей.

Минин соскочил с коня, взял Пожарского под руку и, слегка поддерживая его, сказал:

– Айда, Митрий Михайлыч, к печам.

Сделав над собой усилие, чтобы не показаться слабым, Пожарский твердой, военной поступью стал спускаться в литейную яму.

Ополченцы низко поклонились ему. Он приветливо ответил им.

– В чем нужда у вас? Говорите!

Откликнулись котельщики:

– Дров мало… Подумай-ка: расплавить сто пудов – сколько надо? Три либо четыре сажени в день. А у нас всего десять. Не более что на три дня, а кусков хватит на месяц.

Кузьма успокоил: лишь бы река стала, – на той стороне, у Боровской Никольской слободы, лежит сто саженей. Заготовлены для церквей, но сход богомольцев и протопопы отдают их ополчению. (Преподобного Сергия убоялись, который якобы являлся во сне Минину.)

Пожарский высказал мысль, что русские литцы лучше немецких.

Был такой случай при царе Федоре. Во время пожара в Кремле разбился большой колокол в восемь тысяч пудов. Опечаленный этим происшествием царь выписал из немецкой земли ученых мастеров, чтобы сделать новый такой же колокол. Они просили пять лет сроку для работы. Это уж совсем огорчило царя. Узнав про то, в Кремль явился русский мастер, человек малого роста, невидный собою слабосильный, лет двадцати от роду, и попросил для работы только один год сроку. Царь, обрадовавшись, дал ему денег и послал ему в помощь много стрельцов. Парень сдержал свое слово в точности: изготовил колокол лучше прежнего и ранее обещанного срока.

– Вот тебе и ученые немцы! – улыбнулся Пожарский. – Не попусту покойный государь Иван Васильевич более возлагал надежду на своих мастеров, на наших…

– Есть и у нас один швед… Забили его наши ребята. Удивляется на них, похваливает.

Когда вернулись к коням, то ни воеводы Звенигородского, ни Биркина, ни Алябьева уже не оказалось. Протопоп Савва шепнул: воевода, мол, обиделся, почему, дескать, без него все делается.

Пожарский и Минин переглянулись, молча сели на коней.

* * *

Дьяк Василий Юдин устал рассылать челобитные верховым, понизовным и северным поморским городам. Он мог теперь с закрытыми глазами писать: «Чтоб всем было ведомо всею землею – обще стать, покамест еще свободны, а не в рабстве и в плен не разведены…» Сколько раз уже сходили с его пера эти слова! Сколько раз ему приходилось убеждать «господ братий» «всем идти на защиту отечества, стоять заодно, быть в любви, в союзе, в совете и в соединении».

– Поторопись! – раздалось за спиной Юдина.

– Эх, да это ты! – встрепенулся дьяк.

Перед ним стоял Роман Пахомов, румяный, востроглазый и слегка насмешливый.

– Ты не того… не заснул ли, дьяче?!

– Куда там! (Дьяк поглядел в окно.) И-их ты, пурга какая!..

– Ничего не значит! Конь у меня сильный, быстрый. Грамота готова?

– Вот бери.

– Да, брат, засиделся я в Нижнем, Мосеев давно ушел в Вологду, а я ни с места. Эх, эх, эх!

– Все о Наталье вздыхаешь? Зря, брат. Пропала…

Не видать ее уж тебе…

Пахомов махнул рукой, и вышел на крыльцо.

На него возлагалось дело серьезное и опасное. Помолившись на нижегородские церкви, он вскочил на коня и быстро скрылся в снежной мгле.

Живой, прозрачной завесой окутал вьюжный зимний вечер кремлевскую гору, Волгу и Заволжье. Приятно щекотало снегом лицо; дышалось легко-легко.

* * *

К Минину в дом из иноземной слободы под Печерами пришли старшины плененных при Грозном литовцев и поляков. Они жаловались на Съезжую избу. Воевода заставляет их, ратников, сдать оружие; в ополчение они, иноземцы, приняты не будут.

Минин пошел к Пожарскому посоветоваться насчет иноземцев.

– Вот о чем я думаю, Митрий Михайлыч, – сказал он, – Казимирка Корецкий, что приходил к тебе, – старшина литовцев, бывал со мной в походах, ранен был, сражался храбро против панов. Однажды я спросил: «Не расхотел ли ты поляком быть?» – он ответил с великой гордостью: «Никогда не отрекусь я от нашего рода; поляком был и помру. Но за правду всегда буду стоять. Правда – выше рода… И не одинаково ли голодаем и мы от войны, как и вы?» Так вот, Митрий Михайлыч, гляди сам, что тут делать?! Отвергнуть их? Обидишь, коли они честные люди. Принять? Не было бы измены?

– Народ польский одной крови с нами… Паны – наши враги, шляхта, а не поляки, – сказал князь.

Пожарский задумался. Ведь когда-то и у него в войске были польские рейтары-перебежчики и честно сражались за Москву со своими же. Даже у Сретенских ворот среди пушкарей были поляки.

– Точно, – продолжал князь. – Честные воины нам дороги ныне. А напрасная обида во все времена приносила государству вред, на войне и подавно.

После долгих размышлений Пожарский и Минин решили принять в ополчение иноземцев, рассеяв их по русским полкам.

Против этого восстал Биркин, которого Земский совет назначил помощником Пожарскому. Он вовсе не хотел допускать в ополчение иноземцев.

Властолюбивый, самочинный, мнивший себя умнее всех, Биркин пытался с первых же дней повернуть дело по-своему. Ляпуновские порядки вздумал завести и в Нижнем. Минин считал его и в самом деле умнее других нижегородцев воителей и решительнее.

Минин опасался, что простой, доверчивый и добрый князь Пожарский легко может оказаться в руках своего помощника, тем более что действия его имели вид усердия. У бессовестного властолюбца трудно бывает отделить хорошее от дурного, полезное от вредного. Спасая дом от огня, трудно уследить за притворными спасителями, грабящими и уничтожающими твое добро. Минин давно понял, что не каждый, идущий в огонь – спаситель.

В скором времени Кузьма собрал Земский совет. Гаврилка, Олешка, Осип и Зиновий обежали всех военачальников, дьяков, атаманов, старост и татарских, мордовских и иных старшин. Сошелся Совет в кремле, многолюдный, разноплеменный.

Кузьма привел с собой несколько татарских наездников. Они только что прискакали в Нижний. При них была грамота из Казани.

Писали татарские мурзы, оставшиеся верными царю Шуйскому, что уже с июня 1611 года в Казани нет воеводы. Всю власть Казани захватил дьяк Никанор Шульгин. Казанский воевода, боярин Василий Петрович Морозов, ушел с войском в Москву к Ляпунову. Дьяк Шульгин пытается склонить жителей к измене.

Мурзы просили нижегородцев прислать им в Казань послов, дабы те образумили Шульгина и уговорили казанцев присоединиться к нижегородцам «для очищения Московского государства от воров».

Кузьма низко поклонился на все стороны:

– Посольство надобно послать. Под началом такого воеводы и духовного лица с иереями, чтобы тому Шульгину повадно не было, чтобы он послушал их.

Поднялся, как всегда, невообразимый шум в Совете. Каждому хотелось вставить свое слово. Казань в тылу у Нижнего, близко, совсем рукой подать! Как можно допустить измену там? Говорил ведь Минин давно воеводам о Казани. И теперь – его правда. Опасность явная! Только глухие да слепые не слышат и не видят этого.

Пожарский потребовал тишины. К нему нижегородцы питали особое уважение. Почтительно умолкли.

– Граждане, – сказал он негромко, расстегнув ворот своей голубой шелковой рубахи, – пошлем в Казань бывалого мужа, Ивана Ивановича Биркина, да из духовного чина протопопа отца Савву, да несколько посадских человек и иереев.

Кузьма облегченно вздохнул. Его желание исполнилось. Но он сделал вид, что не вполне с этим согласен.

– Что мыслите, друзья и братья? – спросил Пожарский.

– Минин! Минин! Говори! – закричали ополченские начальники.

Кузьма поднялся с места, осмотрел всех исподлобья и сказал, подобно Пожарскому, тихо и неторопливо:

– Как же мы-то тут будем без Ивана Иваныча! Он уж очень нужный здесь… Обойдешься ли ты, Митрий Михайлыч, без него? Смотри сам!

Пожарский ответил громко:

– Обойдусь.

Кузьма пожал плечами:

– Что делать! От меня ни отказу, ни приказу. Маленький я человек; дело воеводское. Нам ли вмешиваться? Митрий Михалыч лучше нас знает. Конечно, праведные, крепкие люди и в посольстве велики, спорить не беду. А главное, как решит Совет… Его слово свято. Им управляет воля божья… Ивана Иваныча к тому же Казань хорошо знает и почитает. Так я думаю.

Со всех сторон понеслись дружные крики: «Биркина! Биркина!» Каждый, слушавший смиренную речь Кузьмы, почему-то решил, что Кузьма хочет услать именно Биркина.

Протопопа Савву выбрали также общим хором земских и духовных лиц.

Великое нижегородское посольство вскоре было отправлено в Казань.

III

Глухая полночь. Снежные улицы, с их домишками и растрепанными плетнями, утонули во мраке. На постоялом дворе в Суздале шел разговор:

– В Нижний я не поеду. Не уговаривай! Не поеду. Бог с ним!

– Не пойму я тебя! Чего ты упрямишься! Чует сердце, там твой отец!

– Будет! Не уговаривай!..

– Натальюшка!..

– Уймись, не время! До свету выезжать.

Ответом был тяжелый вздох.

Старушечий голос посоветовал идти в Кострому. Там безопаснее. И воевода там крепкий, не подпускает никаких врагов к городу, и богомольник, и красавец, праведник, чуть-чуть не святой – Иван Петрович Шереметев. Боярского рода человек А в Нижнем неспокойно. Мордва и воры одолели его. И смута там! Мужики зорят церкви. Колокола снимают. Мятеж невиданный!..

Пришедший на ночлег поздно ночью Роман Пахомов услыхал сквозь дремоту этот разговор, крикнул с печи сердито:

– Будет врать, старая карга! Дружнее нижегородцев и людей нет. Не мути православных!

– Нешто ты не спишь, батюшка? – удивленно спросила она.

– То-то и есть!.. Язык отсохнет, убогая!

Старуха начала оправдываться, божиться, Пахомов не слушал ее. Его одолевал сон.

Произнесенное в темноте имя «Наталья» подняло воспоминания. Но Пахомов постарался отогнать их от себя. Лучше не думать.

Тепло было под меховым охабнем, уютно. Забывались горести земные, забывалось все тяжелое, неприятное. Пахомов крепко уснул. И не слышал, как из той же избы, где он ночевал, в полумраке зимнего утра вышли на волю Халдей и Наталья. Они вскочили на коней, пойманных ими накануне в одном разоренном ворами селе, и поехали на север, к Костроме.

Наталья, упрямо отказывавшаяся ехать в Нижний, настояла на своем.

Она боялась… боялась самой себя, боялась «наказанья божьего»… Она внушила себе, что Константин ей послан богом, чтобы спасти ее, охранять ее от опасности… Как же можно бросить его?! Как же можно дать волю своему сердцу, когда сам бог на стороне ее нового друга?!

Халдей, поникнув головой, думал: «Почему она не хочет в Нижний? Известно, что Пожарский в Нижнем граде на Волге и готовится идти он на Москву с новым земским ополченьем. Слухом земля полнится. Разве утаишь такое дело? Наталья уверяет, что отец ее непременно в войске Пожарского. Он давно знаком с князем и тайно всегда стремился уйти из Москвы к нему на службу в Зарайск, и все-таки… она не хочет ехать в Нижний. Простая и добрая, теперь она почему-то краснеет, сердится; черные глаза ее становятся злыми».

Немало было пережито и плохого и хорошего за эти восемь месяцев. Немало опасностей преследовало их на дорогах. Везде смерть подстерегала людей, таясь в каждом овраге, под каждым кустом, в каждом переулке заброшенных жителями деревень!.. Однажды, скрываясь от польских всадников в дремучем лесу, Наталья наступила на змею, которая ужалила ее в ногу. Целых две недели девушка при смерти пролежала в лесу на постели из ветвей и травы.

Приходилось ухаживать за ней, как за малым ребенком. Эти две тревожные недели сблизили Халдея с Натальей так, как не могут сблизить годы. Выздоравливая, она с детской серьезностью признавалась: «Что было бы со мной, если бы тебя не случилось?!» И с благодарностью целовала его, как брата, как близкого, родного человека. Она привыкла к нему.

В огне сельских пожарищ, в диком вое степных ветров, среди постоянных опасностей родилась его любовь… Никогда ранее Константин не испытывал этого чувства. Никогда до этого времени не знал он, как велик и прекрасен мир.

Ловко, по-мужски, сидела на коне стрелецкая дочь.

Она ускоряла ход, выказывая беспокойство. Два раза даже оглянулась назад, словно опасаясь погони. А дело было просто: она увидела на постоялом дворе Романа.

Утро сумрачное; в безветренном воздухе кружатся редкие снежинки.

А там вдали, где земля сходится с небом, все еще висит густая темная мгла.

Вот уже целый месяц они бродят по суздальскому краю в поисках безопасного пристанища. Монастырь под Коломной, где им удалось несколько месяцев прожить спокойно, неожиданно подвергся нападению шайки сапежинцев. Счастье, что вовремя скрылись! Враги сровняли монастырь с землей, а обывателей, которые в нем прятались, почти всех перебили, не пощадив ни женщин, ни детей.

– О чем ты задумалась? – осторожно, с опаской спросил Константин, поравнявшись с девушкой.

Наташа вздрогнула. Обернулась. Истомленное скитанием бледное лицо ее разрумянилось; завитки волос, выбившиеся из-под платка, и ресницы, посеребренные инеем, сделали ее какой-то другой, загадочной… В черных глазах светилось недоумение:

– Ах, это ты, Константин? – сказала она облегченно вздохнув.

– Полно, Наташенька, полно тебе задумываться!.. Уж не хворь ли с тобой какая приключилась?

– Нет, не хворь… – тихо ответила она, снова отвернувшись. – Умереть мне хочется, Константин, вот что…

– Да полно-те, мое диво! Полно… Не сглазила ли тебя эта ведьма-старуха?!

– Никто меня не сглазил… Сама я на себя грех накликала… Сама себя к тому привела.

– Что же это с тобой? Скажи христа ради? Не мучь меня.

Наталья молчала.

– Ты добрый, Константин… я знаю… – ответила она после некоторого раздумья, – но чем же ты можешь помочь мне? Все мы не знаем, что будет с нами завтра… Тебя самого надо жалеть.

– Не обижай! Я не такой, как ты думаешь. Я уйду в ополченье. Крепостным больше не буду.

Она недоверчиво посмотрела на него. Он продолжал:

– Если ты меня не любишь, тогда лучше уж умереть мне в бою за родную мать-землю и за тебя… Иной дороги мне, горемычному, не предвидится…

 
Снега белые, пушистые
Покрыли поля все,
Одного только не скрыли,
Горя лютого мово…
 

Константин сделал движение, будто он играет на гуслях… Вспомнился Кремль… Игнатий… Но разве Халдей – скоморох? Он никогда скоморохом и не был… Глупые бояре и польские вельможи! Смеясь над ним, вы никогда не подумали, что он смеется над вами.

– Наташа, слушай, – дотронувшись до ее руки, в которой она держала повод, заговорил он. – Не кручинься! Панам недолго осталось блаженствовать… Наша сила велика. Пойдем вместе с тобой на брань. И ты можешь стрелять… и на коне скакать… Не зря же отец тебя учил. Мы не расстанемся. Будем вместе. В Костроме попросим воеводу взять нас в войско.

Никогда так убедительно не говорил Константин, как теперь, в это тихое зимнее утро.

– Соберем таких же, как и мы с тобой, сирот и бобылей и уйдем с ними из Костромы к Пожарскому.

Наталья остановила коня, внимательно посмотрела на парня:

– Может ли быть, Константин, чтобы девка под войсковой хоругвию ходила? Не осмеют ли и не опозорят ли меня ратные люди, как блудницу?

– До смеха ли теперь, горлица, когда матушка-Русь гибнет!

Лицо Натальи просветлело. В глазах блеснула радость:

– Константин!.. дружок!.. говори!.. говори!..

– Да, никак, ты плачешь?! Не надо, не тужи!

– Тяжела наша бабья доля, – услыхал он.

– Эка ты выдумала! – расхрабрился Константин. – Смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать… Чего нам голову, Натальюшка, клонить! Удалой долго не думает. Какая ты баба? Ты – смелая. Ты – воин!

Наталья вздохнула, погнала коня рысью. Кругом снежная пустыня. Ни деревца, ни кустика. Тишина. Только воронье, вспуганное всадниками, взлетает, оглушительно каркая.

* * *

Пахомов должен был разведать, можно ли двинуться ополчению прямо на Москву, не грозит ли опасность со стороны Суздаля и иных попутных мест? Хотя Пожарский и рассылал грамоты о том, что «Мы, собрався со многими ратными, прося у бога милости, идем на польских и литовских людей, которые ныне стоят под Суздалем», однако поход на Суздаль отсрочивался. Пожарский был молод, но осторожен и терпелив. Ничего не делал, не обдумав и не обсудив с Кузьмой и Земским советом. Важен первый шаг.

Суздаль – ключ ко всему правобережному волжскому замосковному краю, ворота на пути из Нижнего в Москву. И вот что услышал Пахомов тотчас же по прибытии туда.

Игуменья Покровского монастыря, в котором он утром помолился богу, сказала:

– Покарал нас господь за грехи: монастырские вотчины в Суздальском уезде от польских и немецких людей и от казаков разорены и крестьяне посечены и перемучены. И в монастырских вотчинах хлеб ржаной и яровой вывозили и притравили, и от монастырского хлеба ничего не осталось… И в княжеских и дворянских вотчинах такожде…

Сморщенные щеки монахини увлажнились слезами.

В бревенчатой келье было грязно; на столе и лавках валялись дохлые тараканы. Старуха с жадностью набросилась на кусок ржаного хлеба, который дал ей Роман.

Игуменья позвала в келью монахинь. Только что вернулись они из уезда – собирали милостыню, наслушались всего. Исхудалые, безголосые, одетые в рубище, входили они в келью.

Кое-как можно было понять из их слов, что в окрестностях Суздаля видели они казацкие разъезды. А казаки те атамана Просовецкого, которого будто бы направил сюда Ивашка Заруцкий. Умыслил он преградить путь нижегородскому ополчению.

Московские бояре заодно с панами считают нижегородское ополчение сборищем бунтовщиков. Они всюду рассылают грамоты, чтобы попутные города восстали против нижегородцев.

Вечером Роман был позван к воеводе, вручил грамоту Пожарского. Воевода, маленький розовый старичок с узенькими хитрыми глазками, принял его радушно. Он усердно наливал Пахомову чарку за чаркой, думая, что под хмельком гонец будет откровеннее, по Роман глотал вино, как воду, оставаясь трезвым.

– Ого! – с досадой прокряхтел воевода. – Ты уместительный…

– Волгарь! – бодро ответил Роман.

– Скажи, не лукавя, – я вижу, парень ты хороший, – надежно ли твое нижегородское ополчение? Не хвастовство ли там какое? Ныне всего жди.

– Мамай – и тот правды не съел, а Жигимонду где уж! Правда есть, она в Нижнем.

– Стало быть, веришь? А люди говорят: будто там бунт у вас готовится…

– Змею объедешь, а от клеветы не уйдешь, – угрюмо ответил Пахомов, наливая себе вино.

Воевода глубоко задумался. Кому верить: подмосковным людям из стана Заруцкого или нижегородцам? Куда выгоднее пристать? Никак не угадаешь! Одно хорошо известно: казацкие сотни атамана Просовецкого уже двинулись к Ярославлю.

Что стоит им уклониться вправо и напасть на Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский, Суздаль и Владимир? Как быть?! «Не схватить ли этого нижегородского хвастунишку и не выдать ли его головою казакам?! Ишь разбражничался! Губу разъело!»

А Роман, захмелев, прищурил глаза, погрозился на воеводу пальцем:

– Я те, дяденька! Знаю я вас!

Воевода с удивлением взглянул на него.

– Нет таких поляков на свете, нет таких немцев, что с Митрием Михайлычем потягались бы… Посмотрел бы ты, силища какая у нас, мне самому и то страшно. Царь Давид едва ли подобное войско имел.

Пахомов подмигнул воеводе:

– Ну, говори, говори. Чего молчишь?! Поди, одной веры мы с тобой, одной крови. Нечего скрываться.

«Ах, сукин сын! – возмущался про себя воевода. – Холоп дерьмовый… С кем равняться вздумал! И что такое! В Суздале люди тихие, кроткие. Одного моего взгляда пугаются, а этот беззаконник при мне, при воеводе, что хочет, то и говорит.

Уж и впрямь, не идет ли по его стопам мятежная орда? Закуешь его в железо либо утопишь в проруби, а потом и тебе голову снесут. Не диво, коли и это будет!»

Страх перед нижегородским ополчением взял верх.

Воевода велел приготовить нижегородскому гонцу теплую пуховую постель. Сам проводил его ко сну и ласково пожелал ему доброй ночи.

Пахомов глядел на него озорными глазами:

– Э-эх, дедушка! Несчастный я… Ой, какой несчастный! Ну, да ладно! Что ты понимаешь! Стар ты!

Воевода притворно захихикал. Удаляясь, он услышал за спиной своей пение нижегородца:

 
Кровать ты моя, кроватушка.
Кровать тесовая.
Ты срублена, кроватушка.
Из бещастного дерева…
Пошто ты, кроватушка,
уста ты стоишь?!
 

Не спалось Роману. Долго он ворочался с боку на бок, а потом слез с постели, стал на колени, принялся молиться: «Сбереги, господи Боже, для меня Наталью, не допусти до нее ни одного пана, ни одного казака, ни одного гусара, ни монаха, ни разбойника…» Все звания и должности перечислил, стоя на коленях перед иконами, хмельной Роман.

Взошла луна.

Охваченный полночной тишиной, маленький Суздаль погрузился в тоскливый сон, наполненный предчувствием какого-то нового страшного испытания.