Текст книги "Кузьма Минин"

Гаврилка, Осип, Олешка и Зиновий по прибытии в Кострому обратились к Пожарскому с челобитьем.

– Отдай нам Шереметева! Он хотел погубить Минина, а мы хотим погубить его.

Пожарский усадил парней, сказав:

– Шереметев ли послал колдунов? Не оговорили ли они своего воеводу? Мы того не знаем. Будет суд. Как он скажет, так тому и быть должно. Успокойте своих товарищей: наказать виновных мы с Кузьмою Миничем сумеем сами, коли найдем их… А Шереметеву больше уже не быть воеводой.

Успокоенные ответом Пожарского, парни вернулись в ополчение, сообщив товарищам, что сам «наш староста» будет чинить суд и расправу. Дело – надежное.

Узнав о прибытии нижегородского ополчения, крестьяне из разных деревень толпами двинулись в Кострому. Тут были варнавинские, унженские, галичские, кинешемские и из других мест охочие люди, желавшие присоединиться к нижегородскому ополчению. Все они горели негодованием на костромского воеводу Шереметева, не оповестившего заранее о предстоявшем приходе Минина и Пожарского в Кострому.

– Кабы мы знали ранее, так насобирали бы всего ополчению, да и оружием бы, чем могли, оснастились бы… Бог накажет за это изменника-воеводу. В прорубь бы головою его надо, окаянного!

Сильнее всех бушевал коробовский дед Иван Сусанин. Он привел с собою своих односельчан, вооруженных вилами, топорами, рогатинами.

– Братья-костромичи! Настал час – всем нам либо победить, либо погибнуть! Так мы, коробовские, на сходе и порешили!

– И мы!.. И мы!.. Все мы так же, дядя Иван!.. Все готовы головы сложить за землю родную, за матушку Русь! – закричали со всех сторон собравшиеся на площади перед собором крестьяне.

Костромичи с великой радостью приняли в свои ряды охочих деревенских людей. Выделенный ими для беседы с крестьянами высокий, красивый воин, по имени Антон Рудаков, обратившись к Сусанину, сказал:

– Спасибо, дядя Иван, тебе за доброе слово, за доброе дело, за горячую любовь к родной земле!.. Пускай знают изменники и маловеры, кои нашлись в Костроме: народ против них, костромские люди со всех концов идут в Кострому на борьбу с врагом…

Буянов, подоспевший в это время к месту схода деревенских охочих людей, объявил им, чтобы они шли в Земскую избу. Там их накормят и выдадут им кольчуги и оружие. А затем их осмотрит и побеседует с ними сам воевода Дмитрий Михайлович.

Ратники, устроившись на ночлег, пошли засветло погулять по городу, расположенному частью на возвышениях при устье реки Костромы, частью на двух уступах вдоль Волги… Костромичи назвали эти уступы Верхнею и Нижнею Дебрами. Остальная, большая часть, города расположена была на возвышенной ровной поверхности.

Костромские жители зазывали ратников к себе в дома, угощали их брагой и пирогами. Двойная радость была у них: убрали воеводу и дождались ополчения.

Пожарский вместе с Мининым пошел посмотреть на Шереметева Он приказал земской страже освободить его. Очутившись на свободе, воевода всхлипнул, стал на колени перед Пожарским и Кузьмой. Хотел что-то сказать, но не смог, слезы мешали.

Кузьма посмотрел на него недружелюбно.

«Блудлив, как кошка, труслив, как заяц». Не любил Кузьма таких.

– Буде! Вставай!.. – усмехнулся Минин. – Не стыдно ли тебе, воеводе, мякнуть в слезах и унижаться перед нами? Гляди прямо!

Наверху, в воеводском доме, Пожарский спросил Шереметева:

– Чего ради ты пошел против народа?

Шереметев промолчал, низко опустив голову.

– Не спи!.. Отвечай, Иван Петрович!.. – грубовато потряс его за плечо Кузьма. – Умел бушевать, умей и отвечать!

– Не знал я…

– Чего не знал?

– Что такая сила… Да и страшился.

– Чего страшился?

– С мужиками идти заодно. Стыдно!.. А что скажут, когда узнают…

– А с королевичем, стало быть, не страшно и не стыдно против своих же?! – гневно спросил Пожарский.

– Не верю я… Народ наш темный, ленивый.

Кузьма насупился, сжал кулаки. Если бы не князь, стукнул бы он воеводу по голове так, что тот с места больше бы и не встал.

– Отныне ты не воевода, – холодно произнес Пожарский. – Помолись на иконы и покинь с миром Воеводскую избу… Уступи место нашему человеку – князю Роману Гагарину и дьяку из посадских тяглецов Андрею Подлесному. Вот и весь наш сказ. Эти люди с нами заодно против польских панов. Им и надлежит править Костромой.

Пожарский и Минин вышли на площадь.

* * *

Под горою, у самой Волги, произошел неприятный разговор между Пахомовым и Константином.

– Ужели ты не знал, что она моя невеста? – с упреком в голосе спросил Пахомов. – Ужели не знал?!

– Откуда мне знать! Она мне не говорила, – ответил Константин.

– Не говорила. Она поклялась мне в верности!

– Тебе поклялась в верности, а мне крест целовала – век не расставаться со мною.

Пахомов хотел что-то сказать, но поперхнулся от волнения. Оправившись, он наклонился к сидевшему на камне Константину и на ухо стал назойливо твердить, что он ее жених.

Константин и тут сразил Пахомова. Он спокойно кивал головой:

– Хорошо.

– Что хорошо?!

– Пускай… она твоя невеста, но она не хочет со мной расстаться…

– Тогда накажи ей, чтобы она не помнила обо мне.

– Вольна ли она в том? – вздохнул Константин.

– Стало быть, она меня еще любит?

– Кто знает! Дело ее.

Волны метались в камнях и кустарниках, пенясь у берегов, оставляя на земле щепу и мусор. Одинокий челн боролся с валами на середине реки. Казалось, вот-вот он тонет, его уже не видно в воде, его похоронил под собой громадный пенистый вал, но нет… Он цел и невредим, вон мелькают весла и чернеет фигура гребца в нем.

– Послушай, друг! Оставь ее, уйди с дороги! – умоляющим голосом обратился Пахомов к Константину. – Я с детства ее знаю, она мне ближе, нежели тебе.

– Да разве я ее насильно не пускаю к тебе, да разве я ее отнимаю от тебя! Вот ты сызмала ее знаешь, да плохо.

Не такая она, чтобы не иметь своей воли. Не покорится она принуждению – не такая, да я и не захотел бы того… Нет.

Ты не знаешь ее, коли так говоришь!

Ничего не мог ответить на это Пахомов.

С той поры Роман стал выслеживать, когда Наталья останется в доме одна.

Ему удалось наконец добиться встречи с ней.

– Натальюшка, родная, ужель ты забыла меня?

– Нет, не забыла, Роман, но пытаюсь забыть…

– Полно, Натальюшка, не притворяйся!..

– Зачем мне притворяться! Бог не благословил тогда нас с тобой, а теперь и вовсе.

Роман не знал, как понимать ее слова.

– Константин, продолжала она, – оберегал меня от беды и от врагов… Ни в чем не пожалел себя, голубчик, ради меня. Прожила я с ним уже целый год, скитались вместе, страдали заедино… Он ведь спаситель мой. Он помог мне уйти из застенка…

– Да ты, гляди, не повенчалась ли с ним?

Вместо ответа Наталья закрыла лицо руками.

Роман потянулся к ней, чтобы ее обнять.

– Что ты! Что ты! – испуганно отстранилась она, высокая, стройная, с пылающими гневом глазами, – Уйди! Люди увидят. Да и зачем?!

Пахомов тяжело вздохнул:

– Наташа! Ты ли это? Неужели я не люб тебе!

Гнев исчез с ее лица. Оно стало грустным.

– Ах, не мучай меня!.. Уходи! И зачем мы с тобой встретились?

– Ты жалеешь о том?

– Я молила бога, чтобы никогда с тобою не встречаться…

– Прощай… – пробормотал Роман побелевшими губами и вышел из избы.

Река становилась еще более бурной, а небо еще пасмурнее и печальней.

«Эх, Наталья, Наталья! Ужели и впрямь – не судьба?!»

* * *

Накануне выхода ополчения в Ярославль прискакали из Суздаля гонцы, уведомившие, что их древнему городу угрожают шайки атамана Просовецкого. Дмитрий Михайлович решил отправить туда своего двоюродного брата, Романа Петровича, с войском, чтобы стать там «твердой ногой» (любимое выражение Пожарского). Суздаль находился с левой стороны ополченского пути на Ярославль.

– Вот истинный друг наш! – говорили нижегородцы про Пожарского. – В опасные места он отсылает братьев своих. Благополучие наше для него выше родни…

Диву давались все, ибо то было большою редкостью в княжеских родах… Но не трудно было догадаться, что Пожарский послал братьев на передовые битвы ради своего же спокойствия. В братьях он был уверен более, чем в ком-либо другом из воевод.

III

Распрощались с Костромой. Теперь… Ярославль. Пришлось обходить залитую водой на тридцать верст низменность.

Шли и жалели, что идут не по нагорной стороне; то ли дело: и выше, и суше, и просторнее. Как бы там ни было добрались! Высланные Мининым заранее из Костромы люди подготовили вместе с ярославцами переправу.

Встреча в Ярославле была еще радушнее, чем в других местах. И то сказать: столько страхов натерпелись ярославцы, пока ожидали ополчение, – вспомнить жутко. Как и на Нижний, давно глаза зарятся у панов и на Ярославль – ключ к северным городам, не тронутым еще войной. Южную Московию и украйные города уже разорили и разграбили, а в Заволжье и на Севере народ не допустил этого.

Слов не находили ярославцы, восхваляя мудрость вождей ополчения, не захотевших идти к Москве через Суздаль. Богатые дары поднесли они Пожарскому и Кузьме. Но те от даров отказались. Пришли, мол, в Ярославль мы не как завоеватели и не как гости, а как братья, союзники, дабы вместе с вами собрать такое войско, чтобы можно было идти к Москве.

Чего же ради подарки?

Дары свалили в ополченскую казну, в общий кошт[55]55
  Кошт – расходы на содержание.


[Закрыть].

Пока ополчение шло из Нижнего, враги тоже не дремали. В разных направлениях около Ярославля появились крупные отряды враждебных нижегородцам людей.

В каких-нибудь девяноста верстах от Ярославля заняли Углич подосланные Заруцким казаки. В самом тылу ополчения, в Пошехонье (сто верст от Ярославля), сумел укрепиться другой сообщник Заруцкого – атаман Василий Толстой.

На северо-западе от Ярославля подосланные поляками разбойничьи шайки взяли приступом богатый Антониев монастырь, близ Красных Холмов. В Тихвине, тоже в тылу ополчения, засели шведские наемники – немцы, хорошо вооруженные, закаленные в боях воины. Это, пожалуй, был самый опасный враг. На юго-востоке, в Переяславле-Залесском, тоже было неспокойно. На всех путях от Ярославля шныряли враги.

Из самой Москвы были получены неутешительные вести: подмосковное ополчение, действительно, присягнуло третьему Лжедимитрию – вору Сидорке.

Да и в самом Ярославле оказались скрытые сторонники королевича Владислава и Сидорки. Были и такие, что в кабаках и на базарах расхваливали атамана Заруцкого.

Явилось еще и новое затруднение.

Ярославские власти, не предполагавшие, что нижегородское ополчение останется в Ярославле на долгое время, не приготовили ни жилищ, ни достаточных запасов продовольствия.

Настали тяжелые ополченские будни. И погода резко изменилась. Похолодало, дули сильные ветры. Появились болезни. Немало ратников умирало.

Тайные послухи поляков сеяли смуту в дворянских полках: «Вы умираете, мол, с голода и мора того ради, что князюшка ваш Митрий восхотел сам на царский престол сесть!..»

Ругали Кузьму, намекая на его будто бы своекорыстие. «Богатство ум ему помутило».

Минин и Пожарский решили созвать и в Ярославле такой же Земский совет, какой был в Нижнем. Вместе с ним легче будет обсудить, как выйти из тяжелого положения.

* * *

Настоящая зима! Небо серое, холод; пронизывающий насквозь ветер; снег, редкий, похожий на крупу, больно хлещет в лицо; по улицам ходить невозможно. Вот тебе и апрель!

Убежавшие из-под Москвы два боярина – Василий Петрович Морозов, бывший казанский воевода, в отсутствие которого дьяк Шульгин да Биркин захватили власть в Казани, и князь Владимир Тимофеевич Долгорукий, – пробираясь мимо убогих, обывательских домишек к воеводскому двору на земский сход, вздыхали:

– Все спуталось, хоть помереть, что ли! Ох, ох, ох! Глазыньки бы не глядели…

– Полно, батюшка, Василий Петрович, поживем еще… Ох, ох, ох!

– Да уж какая тут жизнь!.. Раньше, бывало, и с боярином-то не с каждым рядом сядешь. А ныне с мясником поганым единым духом дышишь… на одной скамье томись… Так и умереть недолго… от срама… Ох, ох, ох!

– Наказал нас господь бог, что говорить, наказал! За грехи наказал, – царей плохо слушались… Терпеть надо… Поделом нам. Ох, ох, ох!

– Доколе же терпеть-то?..

– Царя выберем и заживем, Василий Петрович, по-прежнему… Я верю. Ей-богу, верю! (А сам чуть не плачет.) Господь-батюшка всё у нас с тобой отнял: и дом в Москве, и вотчины, и животы наши, и рабов, и скотину, но боярского сана и бог не отнимает… Наше вернется! Ох, ох, ох!

Долгорукий потряс в воздухе кулаком и несколько раз плаксивым и одновременно злым голосом повторил: «Вернется! вернется!»

После того как прошли соборную площадь, он тихо сказал:

– Вот видишь реку… Которосль… Втекает в Волгу она, так вот и мы с тобой вольемся в боярскую думу. Богом так установлено. Пускай очистят Москву! Пускай! Сиди, куда посадят, терпи, покуда терпится. Потом бояре свое скажут. Куземка, видать, мужик неглупый… Ну, и ладно! Во время пожара всякая тварь, льющая воду, полезна.

Морозов молчал. Чего зря тужить? Не сядет же после Смуты Пожарский, худородный князь, выше него, Морозова, в боярской думе, и не может мужик Кузьма остаться у власти, коли бояре вернутся на свои места! Яснее ясного!

Одно обидно: нет теперь ни обитых атласом саней, убранных персидскими коврами, не стоят на запятках холопы, не бегут по сторонам они. Катайся курам на смех в обывательских розвальнях. Уж лучше пешком идти, чем так, на осмеяние «черни». Бывало, конюхи разукрасят коней цепочками, колечками, разноцветными перьями, собольими хвостами… «Куда все делось?! Господи! Господи!» С самим дьяволом сядешь рядом, лишь бы всё поскорее опять вернулось! Но не пройдет зря и ополченская служба… Будущий царь уж кого-кого, а бояр ополченских больше всех наградит. Всё им припишет. «Э-эх, дай ты, господи! Поскорей бы!»

На воеводский двор к земскому сходу оба боярина явились полные наружного смирения и покорности.

Просторная изба, прилегающие к ней горницы и сени набиты народом. При виде бояр находившиеся в избе люди расступились. Пожарский поднялся из-за стола и провел Морозова и Долгорукова в передний угол под образа в заранее поставленные здесь два кресла.

Сели бояре, поклонились всем.

– Терять времени, братья, не след… – продолжал Минин, не обращая внимания на высокородных соседей. – Знатным воеводам надлежит очистить и Антониев монастырь, и Углич, и Пошехонье, и Переяславль-Залесский, ибо военная мудрость их тем паче поразит врага, чем прытче они с войсками в те грады устремятся.

Из толпы вышел невзрачного вида, одетый бедно, в лаптях, неизвестный ратник и крикнул смело:

– А от Понтусова[56]56
  Граф Яков Понтус де ля Гарди – шведский оккупант, захвативший Новгород на Севере.


[Закрыть] зорения засесть бы нам в Великой Устюжне, да город бы у Белого озера построить. На самой дороге. К Ярославлю в те поры немцам не пройти. В болотах увязнут и в лесах пропадут… да и нам бить их удобнее станет…

Ратник осмотрел всех и, переминаясь с одной ноги на другую, добавил:

– Право! Туды их мышь!

Наступило молчание.

Буянов толкнул Гаврилку, посланного на сход смоленскими пушкарями, и оба – Буянов и Гаврилка – крикнули:

– Митрий Михайлыч, приметь! Дело говорит.

Многие поддержали смелого ратника.

Кузьма дождался, когда стихнет.

– Чего тут! Золотые слова. Немцу поперек стать – первое дело! – громко сказал он.

Много споров было. Выступали и князья. Одоевский добродушной улыбкой ободрил ратника: «Правильно говоришь, молодчик!» Князь Пронский напротив: мол, далеко! До Белого озера и Устюжны едва ли не триста от Ярославля. Не опасно ли далеко угонять ополченцев?

Кузьма спросил, ни к кому не обращаясь:

– Земля наша? – И сам себе ответил: – Наша! – И сказал, мягко улыбнувшись: – А по своей земле ходить можем мы и за пять, и за десять сот верст. Дальше поставим охрану – больше земли сбережем. Не так ли?!

После этих слов Кузьмы князья выступать уже не решались.

Пожарский обратился к боярам, которые сидели, потели, вздыхали, закатывали глаза к небу, считая все происходившее здесь сном, страшным, нехорошим сном.

– Молвите и вы свое боярское слово, Василий Петрович и Владимир Тимофеевич… Бьем вам челом ото всего схода.

Бояре в тревоге переглянулись, покраснели, увидав сотню обращенных к ним глаз. Самого царя Бориса так не смущались, как мужиков, – точно языки прилипли!

Завертелся на своем месте Долгорукий, широкий, приземистый человек с длинной бородой.

– Не цари мы и не царевичи, прости господи, и не королевичи… – смиренно вздохнул он. – Како решите, тако и станет. Бог вам судья!

– Истинно рек! – встряхнул курчавою головою боярин Морозов. – Ныне такое дело… Не боярская дума! Что скажете, то и ладно.

Решено: к Антониеву монастырю против разбойничьих шаек, подкупленных польскими панами, послать войско под началом князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского да князя Троекурова, а с ними снарядить в поход стольников, стряпчих и многих дворян, слоняющихся без дела в Ярославле. Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского – в Пошехонье.

Очистив Антониев монастырь и Пошехонье, воеводы должны были идти на Углич и общими силами выбить из него людей Заруцкого.

Устюжну-Железнопольскую тоже надо было занять. А при Белом озере обязательно построить «новый город», назвав его Белоозерск. Он должен стать крепостью, защищающею государство от шведов. Туда выслать сотню стрельцов, а с ними костромских плотников и плененных Лопатою-Пожарским в Ярославле казаков землекопами. (Они были еще до этого выпущены Дмитрием Михайловичем из тюрем, в которые их засадил ярославский воевода.)

Сход назвали Общим всея земли Советом.

Пожарский прочитал грамоту к вычегодцам «О всенародном ополчении городов на защиту государства, о беззаконной присяге князя Трубецкого, Заруцкого и казаков новому самозванцу и о скорейшей присылке выборных людей в Ярославль для Земского совета и денежной казны на жалованье ратным людям».

Ратники выслушали грамоту со вниманием. Пожарский дал ее подписать боярам, дворянам, посадским и жилецким людям, выбранным в Совет.

Вначале расписались бояре Морозов и Долгорукий. Пожарский – на десятом месте. На пятнадцатом месте значилось: «В выборного человека всею землею, в Кузьмино место, князь Дмитрий Пожарский руку приложил». Сам Минин расписываться не умел.

Грамоту подписало всего пятьдесят человек.

В конце схода дьяк Василий Юдин объявил об устройстве «для разбора многих дел и челобитий» ряда приказов. Поместный, Разрядный с дьяком Вареевым; Сибирью и ведомством Казанского дворца (Восточный приказ) ведать дьяку Семену Головину; Монастырским приказом – Тимофею Витовтову (он же и судья духовных дел); Денежным двором – дьяку Сухотину; Посольским приказом – дьяку Савве Романчукову; Судный приказ – дьяку Аксенову.

Кузьма Минин поднял висевшую у него за спиной большую сумку, набитую бумагами. Эту сумку он бережно носил постоянно при себе.

– Взгляните, земские люди, коликое множество князю и мне подано челобитен… – сказал он с растерянным видом, открыв сумку. – Чуете?

Земские люди переглянулись, сочувственно вздохнули. А некоторые дворяне, едва услышав о «Поместном приказе», тут же после схода подошли к Пожарскому с низкими поклонами и льстивыми речами, намекая на «верстание» их деревнишками и землями.

– Рано! – улыбнулся Пожарский, приведя их тем самым в смущенье.

– Без Земского и Ратного совета не вольны мы в земле… – добавил, поклонившись, Кузьма.

* * *

Вскоре ушли из Ярославля провожаемые Пожарским, Кузьмою и всеми ополченцами ратники под началом князя Черкасского и Лопаты-Пожарского.

Погода благоприятствовала. Опять потеплело; солнце сильно пригревало; подсыхали дороги; раскрывались почки, рождалась нежная, душистая зелень в садах.

С уходом части ополчения стало посвободнее в лагере. Количество больных уменьшилось.

Кузьма Минин, освободившись от многих забот, начал готовиться к походу на Москву: покупал коней, запасал продовольствие, одежду.

Ездил в поля, водил с собой ополченцев помогать крестьянам хлеб сеять.

На окраине Ярославля соорудили литейную яму, стали отливать новый наряд. Опять заработали устюжские литцы и котельники, а к ним примкнули и мастера литейного дела из Вологды. Опять кузнец Митька Лебедь установил горн и наковальню, принялся ковать мечи и сабли.

Буянов с дочерью и Константином поселился недалеко от дома Пожарского на соборной площади. Наталья шила белье и мешки ополченцам, Константин возился с гуслярами и гудошниками. Минин, узнав о том, что Константин был кремлевским скоморохом, подолгу расспрашивал его о панах, о боярах, о Салтыкове и Андронове, обо всем, чему свидетелем был он, Константин, в Московском Кремле. Когда разговор зашел о Мстиславском, Куракине, Шереметеве, Нагом, Лыкове и Иване Никитиче Романове, о главнейших из бояр, Кузьма с грустью покачал головою:

– Ну, кого тут выберешь-то! Эх, цари, цари!

Мстиславский – кичливый честолюбец и неверный человек. Ради чванства и себялюбия готов погубить все государство, весь народ. Куракин выслуживался перед гетманом Жолкевским и паном Гонсевским. Паны назначили его комендантом Москвы. Теснил людей он хуже панов. Федор Шереметев – давно известный холоп Владислава и Сигизмунда. Нагой и Лыков – сутяжники-местники, склонялись то к самозванцам, то к польской короне – тоже ненадежные люди. Иван Никитич Романов, как и его брат Филарет, «припадали на все стороны». Льнули и к Лжедимитрию I, и к Лжедимитрию II. Не погнушались «тушинским боярством» и наконец присягнули Владиславу. Бессовестные себялюбцы! Сын Филарета Михаил, о котором поговаривают как о будущем царе, неизвестен народу и малолетен. Пожарский все время поминает князя Голицына Василия Васильевича, но он в плену, да и тоже… грешен был… прислуживался к самозванцу и короны, как говорят, добивался нечестно.

– Ладно! – тяжело вздохнул Минин. – Захотим жить – жить будем. Лишь бы нам Москву спасти.

Однажды, когда Кузьма выходил от сотника Буянова, в темноте он столкнулся с человеком, подглядывавшим в окно. Минин схватил его за ворот, думая, что это вор. И вдруг услышал хорошо знакомый голос:

– Пусти, Кузьма Минич, это я…

Роман Пахомов прикрыл лицо руками.

– Чего же ты подглядываешь тут? А? – удивился Минин.

Пахомов открылся по секрету, что любит стрелецкую дочь Наталью и страдает по ней. Она обещала стать его женой, а теперь избегает, льнет к другому.

– Э-эх, парень! Всю ночь собака пролаяла на месяц, а месяц и не знал того. Коли любит, так не уйдет от тебя, а уж если не любит – не прогневайся. – И, немного подумав, добавил: – Не скули! До того ли нам?! Приходи-ка лучше поутру в мой приказ, на пекарню. Там буду. Пошлю я тебя опять в Москву и Мосеева тоже. Плакать не время! Слезой и комара не убьешь, а нам надо короля побить… Понял? Простофиля!

От слов Кузьмы стало легче Пахомову. И впрямь лучшее, что можно придумать, это уйти из Ярославля.

* * *

Рязанец Сенька Жвалов, приживальщик в доме Пожарского, маленький худой мужичонко с подслеповатыми глазами и растерянной усмешкой на губах, пыхтел около ворот, не справляясь с засовом.

– У, ты, нечистая сила! Эк тебя затерло! – ворчал он, обливаясь потом.

Раздался голос Минина:

– Спать, што ль, лег са-ам-то?

– Да нет, Кузьма Минич, из бани пришел, видать.

– Ну-ка, пусти…

– Иди, батюшка, иди… отперто.

Кузьма прошел по доскам, перекинутым через лужи, в маленький домик, скрытый в густой заросли яблоневого сада.

Дмитрий Михайлович, красный после бани, с мокрыми, приглаженными на прямой пробор волосами, в белой рубахе, расстегнув ворот, сидел за столом и ел щи.

Пожарский не удивился приходу Кузьмы. Нередко они помимо обоюдной работы в приказах и в полках, а также и собраний в Земской избе, сходились вдвоем для совета у себя на домах.

– Ты чего, Минич? Вести какие нешто?

– Точно, князь; из поповской избы я… Ладят одно: царя да царя! Мутят православных. «Сами вы ранее в своей грамоте, мол, писали, что в Ярославле же хотите выбрать законного государя, а к делу и не приступаете…»

Пожарский покачал головой. Потом, спохватившись, сказал:

– Кузьма Минич!.. Присядь, похлебай щец!

– Благодарствую! Сыт я. Смуты бы какой не учинилось! Мои люди ходят и слушают и опасные вести доносят. Народ волнуется.

– Думал уж и я о том… Нельзя нам было и о царе не помянуть в той грамоте, дабы и нас не сочли престолоискателями. Однако до царя ли нам теперь тут, в Ярославле! Размысли, друг!

– То-то и есть, Митрий Михайлыч. Не торопись ты.

Не в нашей воле избирать царя. Нам бы с божьей помощью хотя бы землю от врагов очистить!.. твердою ногою в родном бы дому стать… Хлеб соберем – да и к Москве айда! А царя в Ярославле выбирать не станем; пускай Вселенский собор выберет его потом… Попов уговорим, дабы не поминали с амвона о божьих помазанниках. У нас попы – беспастушное стадо. Нужен нам митрополит. Ему бы сидеть с нами в Земском совете и творить дела с Земской избой заедино; он сведет попов к единому послушанию, и Совет от того возвысится в глазах богомольцев.

– Дело говоришь, родной, дело… – отодвинув от себя чашу и обтирая полотенцем усы, произнес Пожарский. – Нет у нас церковного порядка… Издавна духовные чины привыкли к освященному собору[57]57
  Освященный собор – выборные лица духовного звания, принимавшие участие в делах государственного управления.


[Закрыть]. Избрав собор, мы отложим избрание царя…

– И на дальние времена, – досказал Минин. Тут Пожарский, с опаской осмотревшись кругом, тихо проговорил:

– Был в Ростове добрый и смирный митрополит Кирилл. Его выжил при Лжедимитрии из епархии Филаретка Романов, ненавистник Василия Васильевича Голицына… Ныне Кирилл живет в лавре. Виделся я с ним там, когда из Москвы меня привезли туда раненого. И по сию пору он не может забыть обиды от Романовых. Его бы нам и вывезти в Ярославль из Троице-Сергиевой лавры.

– Послушен ли? – нахмурившись, спросил Кузьма.

– Овца!.. Слова против нас не вымолвит.

– А к пастве тверд? Будут ли его слушать? Это – главное.

– Будут.

Минин задумался:

– В крайности, есть у меня люди, помогут.

Пожарский укоризненно посмотрел на Кузьму.

– Горячая голова у тебя, Минич!

– Обойдешь да оглядишь, так и на строгого коня сядешь. Нужда заставляет.

– Не жесток ли Буянов? Как ты думаешь?

– Слаб.

– На него многие жалуются, особенно люди знатных родов: «Опричнину опять-де вы заводите?»

– На одном добросердии, правда, не устоит. Сам знаешь! А за Кирилла спасибо тебе, князюшка, низко кланяюсь, хорошо придумал. Пастырь кроткий, послушный надобен. Пошлю к нему я верных людей да денег дам им, да сукон и тафты для подарка митрополиту…

– Обрадуется старик! Забыли его, похоронили…

– Оно и ладно, – улыбнулся Кузьма. – От кого получит мзду и место, тому и предан будет. Так водится.

Минин собрался уходить. Пожарский вдруг остановил его:

– Да, забыл я тебе сказать… Вот память-то какая стала! Морозов мне сегодня шепнул: татарин к нему, его бывший холоп, прискакал, – Биркин из Казани будто бы подходит… Недалеко уже от Ярославля, а с ним татарский начальник Лукьян Мясной…

– Да неужто!

– Совсем забыли мы о нем, а он о нас не забыл.

– К добру ли?

– Раскаялся будто… На помощь идет.

– Только не верю я, Митрий Михайлыч. Ой, не верю!

– Что так?

– Смуту идет он чинить. Как есть смуту.

– Ты думаешь?

– Крест могу целовать в том… Опасайся его, не верь.

В полночь Кузьма ушел из дома воеводы, провожаемый князем до самых ворот. Оба были расстроены известием о приближении Биркина.

* * *

Минин не ошибся.

Придя в Ярославль, Биркин прежде всего начал каяться и обелять себя. Он жаловался на протопопа Савву. Корысти ради якобы протопоп начал смуту в Казани, добиваясь митрополичьего престола. По словам Биркина выходило, что один он честный человек да казанский дьяк Шульгин. Остальные все воры и обманщики.

Снаряженное казанцами войско было тепло одето, обуто и хорошо вооружено. Оно состояло только из дворян и посадских, которым Биркин насулил золотые горы. Вместе с казанцами пришел отряд татарской конницы, предводимый отважным наездником Лукьяном Мясным. Он сказал Пожарскому, что татары послали его помогать нижегородцам, «истомясь о порядке».

Не прошло и недели, как Биркин уже начал охаивать «дело нижегородских мужиков». Он хотел и в Ярославле быть первым воеводой, но ему сразу дали понять, что он должен во всем подчиняться Пожарскому. Да и поживиться оказалось в Ярославле нечем. Предстоявший же вместе с нижегородцами поход к Москве, кроме новых лишений, не сулил ничего иного казанским дворянам. Люди, которых Биркин подбирал себе, привыкшие в дни боярского и польского владычества к легкой наживе, громко возроптали на нижегородцев. Их охватила досада: зря пришли.

Узнав, кроме того, что и выборов царя в Ярославле не будет, что обещание, данное в грамоте, Пожарский и Минин хотят нарушить, Биркин думал привлечь к себе народ порицанием за это нижегородских вождей. Во всеуслышание на собраниях ратников он назвал Пожарского и Минина обманщиками.

– Вот глядите, чего они добиваются! Зачем им царь, когда они сами царями умыслили быть?.. Им мало одного обмана, жди от них еще и других обманов. Всё у них на обмане построено.

Вспомнил он и попов, прослышав об их недовольстве. Подлил и здесь масла в огонь. Обижают, мол, духовенство.

Пошли ропот и споры: кто за Пожарского и Минина, кто за Биркина. На площади дошло дело даже до кровопролития. В окрестностях города осмелели разбойники, наводили панику на крестьян. Пришлось начать жестокую борьбу с разбоями, грабежами и нарушениями порядка. Казанские дворяне и этому стали мешать, нападая из засады на стрельцов, уходивших для ловли разбойников. Они первые повсюду буянили, предаваясь пьянству и разврату.

Кузьма не вытерпел и призвал на воеводский двор Биркина и Лукьяна Мясного. В горнице были только Пожарский и Кузьма.

– Чего ты добиваешься, Иван Иваныч, мутя народ? – спросил Минин, сумрачно глядя на Биркина.

– Кто тебе наклеветал на меня? – грубо ответил Биркин.

– Об этом все знают. Уже и кровь пролили твои люди. Выходит: «Прости, господи, согрешение мое, да опять за то же». Так, что ли?

Биркин с усмешкой пожал плечами:

– Вольно же вам!..

– Умей грешить, Иван Иваныч, умей по чести и каяться.

– Ну, уж увольте, – пробормотал Биркин. – Уйду я от вас! Чем лаптю кланяться, поклонюсь уж лучше сапогу. Бог с вами!

Кузьма отвернулся к татарскому начальнику:

– А ты, Лукьян, тоже с ним?

Стройный, средних лет, с добродушным русобородым лицом, мурза встал, приложил ладонь к груди и слегка поклонился:

– Татары сказали: «Помогать!» – я и буду помогать… Зачем пойду в Казань? Меня ругать будут в Казани.

– Стало быть, остаешься? Добро! Казанские татары радеют о государстве лучше казанских дворян.

На следующий день Биркин повел свое войско обратно в Казань.

Боярин Морозов, бывший казанский воевода, пришел к Кузьме с поклоном. Забыл и свою боярскую спесь.

– Бог спасет тебя, Кузьма Минич, благодарствую, что прогнал Биркина!.. Будь проклят он вовеки! Он и дьяк Шульгин! Воры они, воры! Выжили они меня из Казани.

– Ты чего же, боярин, раньше молчал?

– Боялся.

Минин покачал головою: ему непонятна была эта боязнь.