Текст книги "Кузьма Минин"

В кабаках и на площадях под тихие струны гусель слепые певцы тянули сочиненную в народе песню:

 
Ах, не ласточка, не ясен сокол
Вкруг тепла гнезда увиваются,
Увиваются стар-пожилой муж
Со женою, верной, доброй матерью.
Со хозяйкою домовитою,
Вкруг надежды их, сына милова:
Он идет от них в сторону,
Опоясавшись саблей острою.
Ах, не бор шумит, не река льется,
Обливается горючими слезами,
Возрыдаючи, молода жена,
Расставаяся с красным солнышком,
Провожаючи друга милова;
Он идет от ней в дальню сторону,
Опоясавшись саблей острою.
Не труба трубит и не медь звенит —
Раздается речь добра молодца:
– Ах, тебе ль вздыхать, родной батюшка,
Перестань тужить ты, родимая,
Не кручиньсь, не плачь, молода жена,
Береги себя, сердцу милая:
Ах, неужели вы не знаете,
Что на матушку, нашу родину,
Пришли варвары непотребные?
Кровожадные, как змеи, шипят,
Страну нашу разорить хотят,
Города привесть в запустение,
Села красные все огнем пожечь.
Стариков седых всех мечу предать,
Молодых девиц всех в полон побрать.
Ах, неужели вы запомнили,
Что за вас же я и за родину
Полечу теперь в поле ратное?
Все удалые и могучие,
Дети верные царства Русского,
На врагов идти приготовились;
Уж оседланы кони добрые,
Уж опущены сабли турские,
Уж отточены копья меткие;
Рать усердная лишь приказа ждет,
Чтоб пуститься ей в путь назначенный.
Я ль останусь, как расслабленный,
Ах, утешьтеся и порадуйтесь:
Не наемник вас защищать идет,
Волей доброю мы идем на бой;
Не прельстят меня ярким, золотом,
Ни каменьями самоцветными;
Не продам за них милой родины.
Отца, матери с молодой женой!
Не ударюсь я во постылый бег
Ни от тучи стрел, ни от полымя —
И рассыплются злые вороги,
Не осмелятся напасть опять.
Уничтожится сила вражия,
И окончатся брани лютый —
И родимый ваш возвратится к вам…[51]51
  Подлинная народная песня того времени.


[Закрыть]
 

Вокруг гусляров собирались женщины, слушали эту песню и тихо плакали.

В розовых лучах весенней зари серые, незрячие лица базарных певцов оживлялись, дышали энергией; вероятно, никогда слепцам так не хотелось взглянуть на мир, как в эти дни.

VI

Вот он, долгожданный час!

Пушечный выстрел над Волгой и дружный набат посадских колоколен возвестили о походе.

Всю ночь нижегородцы не смыкали очей. С мала до велика – на улицах и площадях.

Плавно колышутся златотканые знамена – плод трудов многих томительных дней и ночей. Стоя под парчовыми полотнищами, безбородые и бородатые воины хмурятся, волнуются. Ведь это не просто знамена – это прощальное напутствие, последнее объятие матерей, жен, дочерей, сестер…

Стоят посадские женщины, бледные, строгие, с детьми на руках, прислушиваясь к тревожным, неумолимым ударам набата. Среди них и Марфа Борисовна. Она – бледная, одета скромно, как и другие посадские женщины. Серьги, жемчужное запястье – все давно отдано ополчению. Только простой серебряный маленький крест на темном охабне.

Куда ни глянь – булат, железо, медь. Не прошли даром заботы Кузьмы. Собрано и наковано кольчуг, лат, щитов и прочего с избытком.

Из-под нахлобученных на лоб железных шапок сурово глядят лица вчерашних мирных жителей. У одних – только глаза и видны, все остальное в чешуйчатой завесе (бармице), спускающейся на плечи и грудь. Таковы египетского покроя шлемы-мисюрки. У других лицо открыто, но сквозь козырьки продеты железные полоски, защищающие нос. Смолян не трудно знать по ерихонкам с медными наушниками и затылочной пластиной. Против кремля стоят нижегородские ратники в высоких синих шишаках и в мелкотканой кольчуге. Решено было из города выйти в доспехах, в полной боевой оснастке.

Минин одел войско с отличием не по чину и не по званию, а по городам, и многие дворяне сравнялись в одежде с посадскими и деревенскими людьми. Были, конечно, иногородние дворянские всадники и в богатых куяках-доспехах из ярко начищенных медных блях, нашитых на нарядные кафтаны, и в шлемах с накладным серебром. Сабли их, турские, тоже нарядные, в серебряных ножнах, обтянутых бархатными чехлами. Но большею частью в ополчении было бедное дворянство, прибывшее в Нижний из разных мест, разоренное «от польских людей». Эти дворяне поглядывали неприветливо в сторону своих собратьев-щеголей.

Протопоп Савва, совершавший в Спасо-Преображенском соборе службу, вышел на площадь, прокричал молебен перед густою толпою ополченцев, благословил коленопреклоненного Пожарского, крепко обнял его.

Колокольный гул повис над городом, над Волгою и окрестными полями и лесами. К нему примешались многочисленные рожки и дудки скоморохов, ржанье коней, лязганье железа.

От кремля по главной улице и до окраины Верхнего посада развернулось войско.

Пожарский выехал из Дмитровских ворот, одетый в досчатую броню, именуемую зерцалом, в остроконечном шишаке и голубом плаще, перекинутом через плечо. На коне – пурпурная попона. Воеводу окружали стрелецкие и иные военачальники, татарские мурзы, мордовские и казацкие старшины. Среди них незаметный в овчинном полушубке, с мечом на боку, в своей железной круглой шапке – Кузьма. Под ним дареный посадскими друзьями горячий вороной конь. Около – неразлучные спутники Мосеев и Пахомов. Они теперь не в одежде странников, а, как и все, вооружены с ног и до головы. Оба дали клятву быть верными телохранителями Минина.

У конских станов, в Печерах, к Кузьме подошла толпа ратников.

Жаловались на боярских детей – вздумали смеяться над беглыми холопами, вступившими в ополчение.

Подъехал Минин к обидчикам. Узнав в них тех самых смоленских дворян, которые довели до бунта в Арзамасе тамошних крестьян, Минин сказал строго, не стесняясь присутствия тяглецов:

– Смирите гордыню, знатные люди! Господа и рабы, изведано, не могут думать равно. Спасая Русь, каждый из вас имеет свою мысль. Но то не должно ныне быть выше мысли о победе над врагом. Горе будет вам, коли дворянская спесь нарушит земское дело.

Дворяне притихли.

Гаврилка с трудом сдерживал рассвирепевших смоленских пушкарей. Парень приветливо поклонился Минину и Пахомову, когда они проезжали мимо. Кузьма залюбовался им: закованный в латы грозный воин, с открытым веселым лицом, румяный, здоровенный.

Гаврилка торжествовал: вот когда сбываются его желания! Солнце, знамена, войско, Пожарский, Минин, вооруженные земляки – все радовало его. Свершилось то, чего он так горячо ждал с той самой поры, когда после штурма Смоленска покинул свои родные места, о чем, гонимый, бездомный, мечтал в темных ночлежках и попутных деревушках во время ночевок, в полях и в проселках, скитаясь по замосковным местам.

Ему позавидовали бы теперь все его односельчане.

Все ведь они только о том и думали, как бы им сразиться с врагами.

Вот они, «последние люди», так недавно еще ходившие в сермягах, рваные, приниженные. Теперь они – грозная сила; вооружены лучшими саблями вологодской и устюжской ковки. (Молодцы – тамошние мастера! Научились не хуже заморских обрабатывать железо своими руками.) Приятно было сжимать и гладкое тугое ложе пищалей и опираться на холодную резную рукоять сабель и мечей. В Москве Гаврилка нагляделся на польских и немецких рыцарей, а наглядевшись, понял, что значит для воина иметь хорошее оружие. Смолянам пешим хотели дать только луки, ан не тут-то было: Ортемьев не такой человек. Вступился за земляков. Налег на то, что-де смоленские беглецы – круглые сироты, безземельные, разоренные люди и теперь – хоть бы весь свой век в воинах быть. Драться с врагом они будут, не жалея жизни. Чего ради им собой дорожить! Нечего им терять.

Дождавшись, когда Минин проедет, Гаврилка зло посмотрел в сторону дворян, только что обидевших, его товарищей.

Мятежные мысли сидели в головах многих тяглецов-ополченцев, но никто из них не решился бы вступить в ссору с дворянами. Это строго-настрого было запрещено Мининым.

Но вот «выборный воевода всей земли» объехал войско, внимательно оглядывая каждого воина, каждого начальника, каждый полк, затем рысью промчался со своими приближенными вдоль табора ратников к головной части ополчения.

Навстречу выехал Минин. Низко, почтительно поклонился воеводе, тихо сказав ему что-то. Пожарский кивнул головой в знак согласия.

Кузьма отделился от ополчения и с Родионом Мосеевым и Романом Пахомовым поскакал вниз по съезду к месту переправы – туда, где Ока сливается с Волгой.

Здесь, на Оке, уже кипела работа: монахи, женщины и подростки устилали оттаявший под солнцем ледяной путь через реку еловыми лапами, соломой; насыпали песок там, где были лужи; набрасывали тяжелые тесины на толстые бревна, ровными рядами покрывая мутные закраины у берегов.

Минин спустился по широким сходням на лед. Озабоченно осмотрел помост над закраиной.

Крикнув кузнецам, чтобы скрепили доски железом, тревожно покачал головою:

– Глянь-ка, Родион, река-то!

Мартовское солнце припекало почерневшую поверхность льда. С гор бежали ручьи.

Закраины ширились, надувались, подтачивая лед. Надо было торопиться.

Все эти дни Кузьма недаром не спал, подгоняя кузнецов и упрашивая Пожарского поскорее перебраться с войском на ту сторону. Иначе поход придется отложить. Может быть, на месяц, а может быть, и дольше.

Где найти тогда столько судов, чтобы переправить тысячи ополченцев на тот берег, особенно в половодье? Да и запасы проешь раньше времени. Ратники сами стали беспокоиться. Минин в ответе перед ними.

Никто в войске, однако, не слышал жалоб Минина на усталость, на трудности, хотя была и усталость и на каждом шагу трудности.

Вот и второй пушечный выстрел! Оглушительный грохот прокатился по улицам и оврагам.

Минин прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы лучше видеть, как из верхней части города начнет спускаться ополчение в Нижний посад.

Сердце его забилось от радости: там, наверху, на дороге, сверкнули знамена; заблестело оружие, доспехи. Послышались удары боевых литавр.

Минин облегченно вздохнул. Словно гора с плеч. Пошли! В последние дни он сильно устал, готовя ратников к походу, а главное (и это больше всего утомило), он опасался, как бы не вышло какое-нибудь препятствие, как бы чего не придумали его недруги ради помехи земскому делу. Князь Звенигородский, хозяин уезда, воевода, который должен был бы помогать ополчению, во всеуслышание сказал ополченцам: «Пойдете, а оттуда уже не вернетесь, и торговлишки лишитесь, домы ваши захиреют, и дети по миру пойдут».

«Как ни хитри, а правды не перешагнешь», – думал Кузьма, любуясь шумной, празднично настроенной массой нижегородского войска.

«В Москву!» – это было так ново, смело, загадочно!

Спустились к Оке.

Выборный человек от всего государства Московского должен сам «иметь смотрение» за переправою народного войска. Он въехал на бугор над рекой. Мосеева послал на середину реки, чтобы там наблюдал за переправой, а Пахомова – на противоположный берег Оки.

Из-за прибрежных ларей и домишек выехал Пожарский.

Он сидел прямо, озабоченно поглядывая на реку. Рядом – молодой воин на горячем белом коне с развернутым знаменем вождя.

Позади воеводы три пары нарядно одетых всадников с распущенными знаменами поместной конницы и городового войска. Малиновые, зеленые, желтые полотнища, расшитые парчою и травами, то и дело закрывают собою рослых молодых воинов, с трудом сдерживающих своих скакунов. Бряцание сабель, доспехов, щитов напомнили Кузьме недавние годы его собственной боевой жизни.

Через плечо у каждого всадника – берендейка с пулями, рог с порохом, сумка для кудели, масла и других припасов. Вчера целый день Кузьма сам проверял содержимое ополченских сумок и в некоторых из них не нашел ночников для зажигания фитилей. Об этом в ополчении было много разговоров. Пожарский отдал строгий приказ: самим начальникам проверить в своих сотнях и десятках ополченские сумки.

Войско шло по-новому, рядами, а не толпой.

Пожарский построил его так, чтобы оно не бросалось в бой по татарскому обычаю, как это было заведено прежде, нестройною, густою ордою, надеясь на рукопашную победу. В случае неудачи такое войско обращалось вспять, налетая на пехоту и обозы, или совсем скрывалось с поля битвы.

Дмитрий Михайлович кое-что заимствовал и у шведов, и у поляков.

Биться по-старинному: и огненным, и лучным боем он строго-настрого запретил, приучив конницу и пехоту к правильному наступлению на врагов, чтобы одна помогала другой, а пушки помогали бы им обеим.

Минин по-хозяйски разглядывал одежду, обувь, вооружение проходивших мимо полков, мысленно ругая кожевников, не успевших выполнить всего заказа на бахилы.

Весело приветствовал он рукой Пуртаса, сидевшего на низенькой волосатой лошаденке впереди чебоксарских всадников. Пуртас был храбрый и умный воин. Без него не было в последние дни ни одного схода в Земской избе. Чуваши, одетые пестро, не все были вооружены огнестрельным оружием. Многие из них имели луки.

За чувашами прошел смешанный пехотный полк, составленный из марийцев, мордвы, удмуртов. После них, с трудом соблюдая тихую поступь, последовала низкорослая, подвижная татарская конница – движущийся лес копьев. Ее вел мурза Гиреев; потом казаки, сотня запорожцев, украинские беглецы, которыми предводительствовал Зиновий.

Он весело крикнул Минину: «Здорово, братику! Гляди, каких славных та лицарей до себе прийняли!» И он с гордостью кивнул на товарищей.

За конницей и пехотой потянулись телеги с легким нарядом и ядрами.

Среди смоленских пушкарей, под началом Гаврилки, находился и сын Кузьмы – Нефед. А в самом хвосте ополчения длинной вереницей растянулся обоз с продовольствием, с полотнищами шатров, с досками разборных мостов, с запасными одеждами и доспехами.

Минин, опустив поводья, тихо ехал позади обоза. Мысленно он подсчитывал, на какое время ему теперь хватит хлеба и мяса. Пришедшие вчера иногородние ратники все спутали.

– Родион, – сказал он подъехавшему к нему Мосееву. – В Балахне бей челом… Хлеба еще надо… Сколько продадут. Да в Васильеве рыбы не достанем ли… боюсь, не хватит нам и до Юрьевца…

Минин поставил дело так, чтобы у ополчения было «свое» продовольствие: не обирать силою встречные города и селения, как то водилось за царскими войсками.

Ополчение благополучно перешло Оку.

Минин последним сошел со льда.

Часть четвертая

I

Ополчение пошло к Ярославлю по правому, нагорному, берегу Волги.

Недолго стояла ясная погода. К вечеру небо нахмурилось. Повеяло холодом с северной стороны. Того и гляди – снег! Земля затвердела, умолкли ручьи. Вороньи стаи подняли шум над Волгой, вспугнутые передовыми отрядами всадников.

Нижний остался далеко позади. Вот когда защемило сердце! Не суждено ли сложить голову под стенами Белокаменной?!

Пестрою шумною толпой растянулось ополчение на далекое пространство вдоль Волги. Леса сменялись оврагами, овраги равнинами, равнины холмами. Порою Волга скрывалась из глаз, но вдруг дорога сворачивала опять вправо, и войско снова выходило на высокое побережье Волги.

Иногда Пожарский, чтобы пересечь извилины дорог, сократив путь, приказывал разгораживать плетни и прокладывать дорогу через огороды, мелкие кустарники и речушки. Конные помогали пешим собирать раскидные мосты. Работа шла дружно, бойко.

Минин подъехал к Пожарскому.

– Гляди, князь, – кивнул он в сторону ратников, – как работают, по-хозяйски, прямо, согласно. А что они получат за то – неведомо! Да и не думают они теперь о себе.

– Дивное дело! Не видал я в прежних войнах подобного.

– Вон тот дядя, в полушубке, полюбуйся на него, пузо выпятил, губу отдул… а на копье опирается, что на булаву. Чем не атаман?

– Кто он?

– Шабер мой Кирилл Полено, калашник, домосед, лентяй, а вот погляди на него… Пестра сорока-белобока, а все одна в одну. Злее крапивы, гляди! И все этак-то.

– Да, – тихо сказал Пожарский, – трудно возвыситься над ними… Подняли мы их, а справимся ли?

– Бог поможет, князь… – вздохнул Кузьма. – Помог поднять, поможет и достойными их быть.

Пожарский шел в Москву, чтобы очистить ее от поляков и восстановить добрый порядок. Если этого не будет, лучше умереть, нежели сделаться холопом Сигизмунда. «Добрый порядок» – значит, возвращение к власти бояр, ближних советчиков государя, как то было при Василии Шуйском. С будущего царя Пожарский мечтал взять «письма, чтобы ему быть нежестоким и не-пальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что, и мыслить во всяких делах с боярами и думными людьми сопча, а без их ведома тайно и явно никаких дел не делать». Пожарский и Голицын не раз беседовали о том, что будущий царь, вступая на престол, «должен дать клятву блюсти и охранять православную веру; по собственному умыслу не издавать новых законов, не изменять старых и не объявлять войны и не заключать мира; важные судебные дела вершить по закону, установленным порядком; свои родовые земли отдать родственникам либо присоединить к коренным землям». Таков «добрый порядок», ради восстановления которого готов был погибнуть Пожарский.

Не раз Пожарский делился с Мининым своими думами. Но у Кузьмы, человека посадского, незнатного, было иное в голове. Он, как и другие мелкие тяглые люди, думал о большом «единоцарственном» Вселенском соборе, который бы всенародно избрал доброго, хорошего царя, облегчил бы тяжелую долю посадским мелким людишкам, дворянским холопам и крепостным крестьянам.

К вечеру добрались до Балахны: множество в беспорядке разбросанных домишек, несколько ветряных мельниц, соляных варниц, почерневших кирпичных сараев и много церквей. Недаром в народе говорили: «Балахна стоит полы распахня». Над избами высились рубленые стены и башни крепости, также почерневшие и местами обгоревшие. Много претерпела в последние годы Балахна от всяких врагов.

Навстречу из города вышли посадские власти с хлебом-солью, с ласковыми приветствиями. Какой-то низенький старичок в потертом кафтане поднес Пожарскому лукошко с деньгами и низко поклонился:

– Прими, князь, от посадских трудников и сирот. Бог не убог, а Микола милостив – помог. Собрали, что могли, на ратное дело… Не обессудь!

Пожарский передал деньги дьяку Юдину, а тот на коне отвез их находившемуся в тылу Минину.

С великой радостью принял Кузьма дар Балахны и бережно убрал в денежный ящик, который охраняла буяновская сотня.

– Болящий ждет здравия, а мы добронравия. Дай бог здоровья балахнинским сиротам, – перекрестился он, убрав деньги.

И тихо добавил Буянову на ухо:

– Гляди крепко за казной. Нет ли здесь лихого человека! Опасайся!

Тучи сошли. Солнце село. В глазах зарябило от окрашенных закатом перистых облаков. На том берегу сосновый бор темнел, хмурый, неприветливый. Весенний воздух, безветрие располагали к размышлениям. Усталость давала себя знать. Непривычные к кольчугам мирные горожане и деревенские жители на ходу торопились освободиться от доспехов, клали их на подводы. Тридцать верст в один день – не малый труд. Некоторые ратники давно уже сложили свои доспехи на воза.

Кузьма с охраной проскакал в город посмотреть, приготовлен ли ночлег ранее высланными передовыми. Но разве всех уместишь в обывательских домах? Так и этак многим придется ночевать на воле, в шатрах, а иным на телегах и на возах.

Не успел Пожарский с головною частью войска перейти по мосту крепостной ров и миновать проезжую башню острога, как к нему приблизилась толпа бежавших из-под Москвы бедных дворян с Матвеем Плещеевым во главе, отложившихся от подмосковных атаманов, упрашивая принять их в ополчение. Были они оборванные, полубольные, вид имели самый жалкий.

Взять таких воинов – значит взвалить обузу на себя; отказаться – нанести беднякам на глазах у ополчения великую обиду. Пришлось согласиться.

– Бог спасет, Митрий Михайлыч!.. Не покаешься. Послужим честию!

Кланяются и Минину низко, до самой земли, дворяне, принимая от него теплую одежду, доспехи и оружие.

– Век не забудем твоей доброты, Кузьма Минич. Богу станем за тебя молиться, – говорят они, забыв о своем дворянстве, унижаясь перед посадским человеком.

Минин вида не показывает, что ему нравится, как перед ним гнут шеи господа дворяне. Лицо его деловито, движения плавны, спокойны.

– Кто добро творит, тому зло не вредит… – приговаривал он, пытливо рассматривая плещеевских дворян. – А нам делить нечего. Заодно идем.

На земляных буграх появились толпы балахнинцев, ребятишки, монахи с хоругвями; общая радость, молитвы, набат, монастырское песнопенье – все смешалось, звучало величественно в тихом вечернем воздухе.

– Добро, братцы, добро! – сквозь слезы кричат направо и налево ополченцы, входя в Балахну.

После молебствия на площади Пожарский, усталый и разбитый, наконец добрался до ночлега, приготовленного ему в Съезжей избе. Но и тут не сразу удалось лечь спать. Осадили военачальники. Явился и Кузьма. Нужно было рассудить: кто из людей, приставших к войску, в которую статью годен и сколько кому жалованья. В этом суждении принял участие и воевода новоприбывших дворян Матвей Плещеев, расхваливавший своих воинов. Те ждали на воле, когда выйдет к ним Минин и объявит положенное жалованье. Только в глубокую полночь Пожарский остался один, охраняемый буяновскими стрельцами.

Кузьма пошел по лагерю. Осматривал, как устроились ополченцы. В город не вместились все; раскинули шатры за городом. Кузьма ежился от холода. Мартовские заморозки давали себя знать. Пахло талой землей и вербами. Только иногда неприятно ел глаза и глотку дым от костров, разведенных между шатрами. Составленные «горою» пики, ряды саней и телег, пушки и лошади – все это постепенно погружалось во мрак. В шатрах от изобилия спящих было тепло, жарко. Это успокоило Кузьму. Больше всего он опасался за здоровье своих ополченцев.

У одного из костров расположилась кучка ратников. Минин слез с коня, спрятался за шатер, подслушал, о чем беседа. Среди чувашей, марийцев, татар и удмуртов сидел Гаврилка. Тут был татарский начальник Юсуф, чувашский – Пуртас и другие.

Юсуф. Звенигородский – шайтан, Биркин – шайтан…

Им голову долой!

Гаврилка. А как по-твоему, по-татарски, голова?

Юсуф. Голова – баш.

Гаврилка. Ну, Пуртас, а по-чувашски?

Пуртас. Голова – пось.

Гаврилка. А по-твоему, мордвин?

Мордвин. По-нашему – пря.

Тут Минин неожиданно вышел из-за шатра и, подойдя к костру, сказал:

– Так вот, братцы, баш да пось, да пря, да русская голова всех шайтанов одолеют… О том не тужите, лучше айда по шатрам спать! Ведь стан почивает, а вы не спите. Дорога велика, наговоритесь. Да и утро вечера мудреней… Это ты, Гаврилка, тут заводишь! Ложись!

Увлекшиеся беседой ратники неохотно разошлись на ночлег. Не ушел один Гаврилка, которого остановил Минин.

– Не слыхал ли чего от ополченцев? Не ропщут ли?

Не пал ли и сам духом?

– Ну что ты?! Одного желают: к Москве скорей!

– А татары, а чуваши и иные?

– Ропщут на то: чего для не дал убить воеводу в Нижнем?.. Не надо было его оставлять!

Глаза Минина хитро улыбались:

– Стало быть, не угодил я?

– Куды там! Одному тебе только и верят изо всего воеводства. Черемисы да чуваши с тобой и пошли, спроси сам Пуртаса.

– Так. Ладно. Ну, иди спи. Завтра увидимся. Что-то теперь там наша Марфа поделывает?..

Гаврилка вздохнул, почесал затылок и молча отправился спать.

Минин пошел дальше, заглядывая в шатры. К нему подкрался верховой:

– Эй, человек! Чего бродишь?! – крикнул он, грозно подняв плеть.

– Не узнал? – тихо рассмеялся Минин.

Верховой соскочил с коня, подошел вплотную.

– Ба, да это ты, Кузьма Минич!

– Я самый. Спасибо тебе, Михаил Андреич! Служишь правдой!

– Почитай весь стан объехал и двоих только нашел, что не спят: ты да я, не считая стражи.

– Устали, не ближний путь. – И, понизив голос, Минин спросил: – Ну, что там? Нет ли каких лиходеев? Не болтает ли кто против нас? Все ли спокойны?

– Нашлись три прасола, болтали… Мол, Кузьма – парень не дурак, деньгу любит… Обобрал знатно Фому Демьянова… Оленей чуть не даром брал у него… И теперь, мол, пустили козла в огород… казну ополченскую ему доверили…

Минин крепко сжал руку Буянову:

– Ну, ну и что?

– Побили мы их да на съезжую в Балахне сдали.

– Добро – не попались мне. Я бы им… – Кузьма заскрежетал зубами.

– Бог им судья! И меня будут помнить всю жизнь.

– Зорко смотри… Михаил Андреич! Спаси бог, распря! Все погибнем! Ну, поезжай! А я пойду к себе в шалаш.

– Нешто ты не с князем?..

– Что ты! На виду и у дворян и у князей?! Достойно ли нам равняться?! Ворчать будут. Ну, езжай! С Мосеевым да с Пахомовым я там, на краю, у церкви.

– Дай бог тебе здоровья, Минич! Береги себя!

Буянов снова вскочил на коня и скрылся в темноте. Минин торопливо зашагал по скользкой дороге. В ночной тишине из шатров иногда доносились несвязные выкрики сонных ратников. Лунный свет серебрил подмерзшую к ночи землю.

* * *

Рано утром окрестности Балахны огласились оглушительным боем литавр. Трубачи возвестили утреннюю зорю.

 
Гой, еси вы, дружина храбрая!
Не время спать, пора вставать!
 

На телегах развезли по полкам хлеб и вареное мясо. Около шатров наступило шумное оживленье. Разговоры, смех, звон котелков, кувшинов с теплым квасом. Нижегородцы хорошо умели варить пиво и квас. Даже иноземцы, приезжавшие в Московское государство, восторгались нижегородским пивом. Опросталось несколько мехов с вином. Полегче стало обозу. Вино давали тому, кто чувствовал слабость либо кого лихорадило.

Спасибо Балахне! Хорошо встретила, по-родственному. Что-то будет дальше?

После трапезы, помолясь, двинулись в путь.

Погода ясная, безветренная.

Этот день шли уже в более приподнятом настроении. Прощальные отзвуки угасли. А нижегородец, хотя бы даже и оторвавшийся от своего города, долго грустить не любил. И теперь нижегородцы подали всем другим ополченцам пример бодрости, выносливости, деловитости и смекалки. Они же первые и песни запели. Во всем чувствовалось, что у них еще сохранились хозяйское достоинство и свежесть разума. Вот почему их песни дружно подхватывались остальными ратниками.

Следующая остановка была в любимой Кузьмою Василевой слободе[52]52
  Ныне Чкаловск.


[Закрыть], вотчине Василия Шуйского. На высоком берегу, над Волгой, раскинулась она в соседстве с дремучим лесом. Направо, налево – волжские просторы, ширь, величественные дали.

В этот вечер весна дала знать о себе. На откосе из-под снежного покрова обнажилась земля. Река совсем почернела; закраины отошли от берегов чуть ли не до середины – вот-вот пойдет вода. Вороны, взлетая с высокого нагорья, спускаются вниз на Волгу. В красноватом от вечерней зари воздухе тихо шелестят знамена. Слышно пенье какого-то подгулявшего василевского жителя:

 
Ты воспой, воспой, молодой жавороночек,
Весной на проталинке,
Возвесели меня, доброго молодца…
 

Минин стоит на откосе, смотрит вдаль и вспоминает, как он ходил сюда в детстве из Балахны к тетке. «Когда война кончится, поселиться бы мне здесь навсегда в Василеве, отойдя от бояр и дворян и всякой служилой суеты… Провести бы старость здесь, среди деревень, в соседстве с матушкой-Волгой».

И люди в Василеве крепкие. Издавна славились своей отвагой. Вместе с ними Кузьма бил здесь панов, пытавшихся обратить Василево в свою вотчину. Вместе с василевцами, побив непрошеных гостей, зарывал он их кости в глубокие могилы. Вместе с василевцами на память внукам насыпал он и высокие курганы над побитыми панами.

И теперь! Не успело ополчение приблизиться к Василеву, как несколько десятков дюжих, коренастых василевских парней с секирами на плечах вышли за околицу навстречу Пожарскому. Стали поперек дороги: «Батюшка воевода, прими! Постоим головою!»

Как не принять таких бравых молодцов! Кузьма прямо от Пожарского увел их к себе. Расспросил о здоровье своих василевских друзей, с которыми вместе бывал в походах. Накормил их и сдал Буянову.

Долго в этот вечер бродил по василевскому берегу Кузьма, размышляя о будущих делах. Здесь, в вышине над Волгой, мысль становилась смелее. Уже в начале похода всем стало ясно, что если бы не он, не было бы такого единодушия в войске. Его имя ратники произносили с уважением и любовью. Свою силу Кузьма видел и сознавал, и оттого ему было тяжело. Примирив временно врагов непримиримых, сам никак не мог примириться с мыслью, что он ниже бояр, что он как был тяглецом, так им и останется, и теперь даже самый последний ополченский дворянин не считает его, Минина, себе равным.

Вспомнился ему один храбрый василевский ратник, Сенька Сокол, бившийся в войске Алябьева под Балахной. Любимая поговорка его была: «Пускай во все повода! Дуй в хвост и в гриву!» На своей сивой лошаденке, закинув над головою меч, он врезался в самую гущу поляков, обращая их в бегство своей бешеной дерзостью… «Главное дело – не робь! Греха на волос не будет!» – приговаривал он, возвращаясь из сечи и обтирая кровь на лбу. «Не уподобиться ли и мне Сеньке и не пойти ли в открытую после изгнания ляхов?»

Спрашивал о Сеньке Кузьма у василевских парней. Говорят, ушел куда-то с ватагой бурлаков. С какой бы радостью теперь Кузьма встретился с ним и поговорил по душам! Но где его найдешь! Ах, как хотелось бы кому-нибудь все высказать! Но нет. Надо молчать, молчать! Князь Дмитрий Михайлович – хороший человек, но поймет ли он? Не испугается ли того, что сказал бы ему он, Минин?

И здесь около одного из костров кучка ополченцев! Все спят, а они смеются, разговаривают…

Ну, конечно, опять Гаврилка:

– А как будет красный по-вашему?

Татарии Юсуф отвечает:

– Кызыл.

– А по-вашему?

– Якетере… – отвечает мордвин.

– Ешкарге, – торопится сказать черемис, не дожидаясь вопроса.

Увидев Кузьму, все разошлись по шатрам. Один Гаврилка не успел уйти.

– Чего ты, неспокойная душа? – спросил его Кузьма. Стыдливо опустил глаза Гаврилка.

– Хочу по-ихнему знать… Все языки хочу знать.

– Эк ты, хватил! Какой мудрец! Мы и так друг друга поняли. Все заодно идем. Разноплеменность не мешает. Душа у всех одна. Чего же тебе! Отправляйся спать. Путь далекий, береги силу.

* * *

Опять растянулось ополчение под знаменами длинной плотной вереницей по лесным и полевым дорогам. Появились больные. Их уложили на телеги. Суетились знахари вокруг них с травами, с настойками. За каждого вылеченного получали они чарку водки и деньги, старались угодить Кузьме изо всех сил.

Час от часу труднее было идти по весенней дороге, скользкой утрами и вечерами, мокрой и сырой днем; особенно трудно стало переправляться через овраги и речки с пушками, возами и телегами. Но не растерялись ополченцы, шли по-прежнему бодро, настойчиво, преодолевая преграды.

Кузьма собрал самых голосистых певунов из нижегородских бурлаков да гусельников, пустил их впереди и сам с ними запел. Остальные ратники подхватили.

Звуки гусель и дудок делали слова песни сочными, звонкими и вескими, как булат:

 
Выезжали на Сафат-реку
На закате красного солнышка
Семь удалых русских витязей,
Семь могучих братьев названых.
Выезжал Годено-Блудович,
Да Василий Казимирович,
Да Василий Буслаевич,
Выезжал Иван Гостиной сын,
Выезжал Алеша Попович млад,
Выезжал Добрыня Молодец,
Выезжал и матерой казак Илья Муромец.
 

Лицо Минина, широкое, густо обросшее бородой, покраснело от напряжения: его голос звучал громче всех.