Текст книги "Кузьма Минин"

II

В синих сумерках уныло гудят колокола. К вечеру слышнее говор ручьев, к вечеру чувствительнее теплые ветры, особенно на взгорье над устьем Оки. Тихо покачиваются березы с вороньими гнездами, пестрят рябью лужи у широких монастырских ворот.

После повечерия избранный земским старостой Кузьма Минин с паперти объявил богомольцам воеводскую благодарность за помощь Ляпунову. Получена весть, что войско, снаряженное нижегородцами под началом князя Репнина в помощь Ляпунову, дошло уже до Владимира и соединилось с казаками атамана Просовецкого. Но – увы! – навстречу Репнину идут изменники: князья Куракин и Борис Черкасский. Не позорно ли? Одни князья – за Москву, другие – против.

– Видать, природным русским вельможам выгоднее быть холопами польского короля, нежели защищать государство, – усмехнулся Минин и добавил: – Неладное творится у нас с князьями!

Среди посадских поднялся ропот. Давно ли в Нижегородском крае бушевали воровские шайки князей Шугуровых, Киреевых, Вяземского и других, грабя и разоряя села, деревни и монастыри? Много бед причинили князья-разбойники мирному тяглому населению Поволжья. Разными лживыми обещаниями вводили в обман мордву, чувашей, черемисов и татар, подымали их на русские города и селения, а потом бросали на произвол судьбы, творили сумятицу.

Деловитым голосом Минин объявил, что ляпуновский посланец Биркин, находящийся в Нижнем, требует еще новых денег на поход, помимо того, что уже дано князю Репнину.

Эти слова старосты были выслушаны в угрюмом молчании. Посадские с горечью в голосе начали осуждать князей, междоусобицею помогавших полякам. Задели кое-кого и из местных дворян. Раздались голоса сомневающихся в успехе похода нижегородского князя Репнина. Можно ли быть уверенным, что, поссорившись с кем-нибудь из ляпуновских военачальников, и он не перейдет на сторону врагов? Бывали ведь такие случаи. В самый разгар битвы обиженный местническими несогласиями князь уводил своих воинов с поля брани, что было на руку только врагу.

Кузьма внимательно слушал говоривших. Черные глаза его были серьезны. Иногда он тяжело вздыхал, вбирая в себя всей грудью воздух, словно ему нечем было дышать. Тер пальцами широкий, с едва заметными морщинами, лоб, что-то обдумывал, а затем, заложив руки за спину, стал тихо прохаживаться по паперти. Услыхав имя князя Вяземского, остановился, с лукавой улыбкой обвел взглядом окружающих.

И он ведь требовал казни Вяземскому. Холоп тушинского вора князь Вяземский осадил Нижний, послав жителям письмо, в котором требовал сдачи города. Он сулил великие милости самозванца. В случае же непослушания грозил истребить город. Нижегородцы дружно напали на него, разбили княжеское войско и взяли самого князя в плен. Приговорили к смерти. Он не признавал суда посадских; утверждал, что нижегородцы, не имея на то указа свыше, не могут казнить его, воеводу, человека княжеского рода. Минин доказал народу, что могут. Без дальних рассуждений нижегородцы повесили князя. Потом погнались за другими изменниками, взяли Муром, села Яковцево и Клин, разорили притоны изменников и до того рассвирепели, что «церкви божии зажигали и образа кололи»[36]36
  Слова летописи.


[Закрыть], узнав, что попы заодно с тушинцами.

– Земские люди! – сказал Минин. – Никто из нас не будет порочить князя Репнина… Нам и незачем его порочить. Мы, последние люди, можем ли судить своего воеводу?.. Александра Андреича Репнина мы знаем. Человек так себе, набожный… Подумать надо о другом… Можем ли мы собрать новую казну или нет? Конечно, доброе дело задумано Ляпуновым, слов нет. Но не обидел бы он нашего воеводу. И об этом надо подумать. Много там людей, да мало друзей… Ивашка Заруцкий один чего стоит. Про него народ говорит: «Не найдешь такого бога, которому бы он не молился, не найдешь такого кошеля, перед которым устояла бы его совесть!» А князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой – не того же разве поля ягода? Подумайте, братья, дело великое! Вестимо, у нас не пощадят ни жизни, ни денег, коли к тому явная польза будет. Трижды находились мы в осаде. Но отстояли город. Разбили тушинцев; даже лживого попа Иону, Тихвинской пустыни игумена, разбили с его челядью и повесили[37]37
  Игумен Иона, поддерживая связь с Лжедимитрием II, занимался со своими иноками грабежами и разбоями.


[Закрыть]. (Минин рассмеялся, рассмеялись и его слушатели.) Побили мы и тушинского боярина Плещеева… И теперь не уроним земскую честь! Лжеименных царей и властителей, и всех змиев, вползающих к нам и сипящих на нас, раздавим без остатка, но будем делать то с умом, достойно и согласно. Вот и подумайте: можем ли мы обещать победу нашим согражданам, взяв новую дань с них?!

Как и всегда, слова Кузьмы заставили крепко призадуматься посадских людей. Дело и впрямь непростое. Обложить новым налогом посад и отослать собранную казну в ляпуновский лагерь – значит принять на себя ответ перед нижегородскими людьми, что-де князь Репнин вернется с победой, откроет новые пути нижегородцам, сделает дороги к Нижнему свободными для хлебных караванов, оградит Нижний от новых нападений поляков и тушинцев. Нижегородские люди не привыкли зря бросаться деньгами. Скупы и расчетливы. Но можно ли надеяться на князя Репнина? Да и что значит один этот князь, когда в ляпуновском ополчении десятки родовитых военачальников, уже теперь между собою враждующих?! Нет настоящего вождя в рязанском ополчении, которого бы все воины слушали, который бы явился перед народом в ответе. Да и кому дать деньги? Биркину? А кто его в Нижнем знает? Что за человек?

Кузьма спросил посадских, слыхал ли кто из них раньше о Биркине.

Вопрос Минина навел посадских на еще большее раздумье.

– Ну, что? Говорите, – деловито кивнул им Кузьма. – Решайте по разуму, просто. Нам не надо красных слов. Мы уже видели, что творившие постыдные дела употребляли слова и речи превосходнейшие. Обложить народ не долго, но следует так гнуть, чтобы гнулось, а не треснуло.

Седой, как лунь, бывший в молодости бурлаком, а ныне ямской староста, Никола Семин тряхнул бородой, как будто она мешала ему, и медленно, с расстановкой заговорил:

– Что к чему обычно, а между прочим, и коня правят в одну сторону, и ямщик один. Третьего дня ехал со мной хмельной дворянин. Хватил меня за вожжу: «Хочу править!» Не успел я ему и ответить, как оба мы в канаву и свалились. Так оно может получиться и у ляпуновских воевод. Толку мало, коли трое дергают за одну вожжу – один в одну сторону, другой в другую…

Все рассмеялись, Кузьма погрозился на него пальцем.

– Не сворачивай сам с дороги, Трифоныч. Что ты нам тут про дворянина рассказываешь!.. На Руси дворянин – кто за всех один. Говори прямо: сбирать деньги с народа или нет?!

Старик снова потряс бородой, почесал за ухом:

– Вишь, какое дело-то: не сберешь! Не дадут.

– Не дадут?

– Да ведь кто пошел с Репниным-то? Немецкие да литовские наемные ратники, прости господи, не настоящие какие-то казаки, стрельцы, дворяне-буяны. Слава богу, что и ушли…

Да боярские дети… А-сподь с ними! Помолиться, правда, можно, а денег?.. Кабы своим, а то кто их знает!.. Сегодня – у нас, завтра – у вора, послезавтра – у Жигимонда… За наши денежки-то. Бог спасет! Посадский да крестьянин живут трудом, а эти наподобие птиц поднебесных… Не знаю! Пускай вон они скажут! Я не знаю… Умом слаб стал. Прости, господи!

Трифоныч перекрестился, кивнул в сторону посадских. Те, переминаясь с ноги на ногу, опустили глаза, пуще прежнего призадумавшись.

К паперти с мешком за плечами и с посохом в руках подошел чувашин Пуртас, вместе с которым Минин совершал походы на Муром.

Кузьма радостно поторопился ему навстречу, обнял его, шепнул на ухо: «Смелее!» Затем спросил его громко:

– Ты откуда?

– Из-под Москвы.

Тогда Минин, обратившись к посадским, сказал:

– Вот и спросим его. Он вчера из Москвы пришел. Слушай, Пуртас! Нужно ли нам облагать нижегородцев, а собранную казну отослать к Ляпунову, или подождать, что будет дальше?.. Ляпуновский человек Биркин обещает эти деньги сам-де отвезти в Москву. Скажи-ка, надежные ли воеводы собираются там? Не прахом ли пойдет наша дань?

Пуртас почесал затылок. Лицо его было озабочено. Недолго думая, он сказал:

– Ой, не надо, братчики! Ой, обождите! Ненадежно войско «троеначальников». Князей под Москву много разных идет, дворян тоже и казаков. Рекою льются по всем путям к Москве, а силы нет. Кто был заодно с поляками, ныне промышляет как «защитник». Ян Сапега, проклятый лях, и тот кричит, что он идет спасать Москву от поляков. Много налезло к Ляпунову всяких людей, и даже из шведского стана, и из немецких полков, есть и французы, и римские латники.

Минин, бледный, с горящими от негодования глазами, громко сказал:

– Э-эх, дорогие братья! Издавна у нас на Руси: слово давать – дело дворянское, а исполнять его – дело крестьянское. Не верю и я, чтобы ляпуновские друзья по совести объединились с ним. Не может того быть! Обождем. Трещина в горшке скажется. Не полезем же мы в эту алчную орду мнимых защитников.

Так и порешили: обождать.

Разошлись хмурые, задумчивые.

Чувашина Пуртаса Минин повел к себе домой.

III

В Съезжую избу Нижегородского кремля, стоявшую на площади против Спасо-Преображенского собора, вошел ляпуновский посланник Иван Иванович. Биркин. Он снял шапку, перекрестил на красный угол лоб и, низко поклонившись воеводе Алябьеву, разбиравшему жалобы крестьян князя Воротынского, застыл на месте. Приземистый, рыжий, с косыми глазами, зубастый, он похож был на рассерженную лису. В глазах его сверкала злоба.

Алябьев кивнул на мужиков, стоявших посредине горницы на коленях:

– Сядь! Обожди!

Сам продолжал, покачивая головой, рассматривать бывшие у него в руке скованные железом ремни. Их принесли мужики. (Пускай полюбуется воевода, чем их бьет хозяин!) Алябьев поднял плети с железными набалдашниками.

– Смотри! Сергей Гаврилыч наш что придумал, – и указал пальцем на стену, где висела другая плеть. – А эта безделица – левашовская!..

Взглянул исподлобья на мужиков:

– Пошли! Обождите во дворе.

После их ухода встал, сердито отшвырнул ногой скамью:

– Этак и до бунтов недалече!.. Ума лишились землевладыки. Воевода воеводой, а и самим не лишне поостеречься… Время-то какое! Все небо в тучах…

Биркин надулся – ни слова!

Присмотревшись к нему, Алябьев спросил:

– Ну, а ты чего?! Твое лицо горит. В глазах тревога.

– Да что, брат! Как тут остерегаться? – вздохнул Биркин. – Бунт уже есть! Бунт и измена! Староста на посаде у вас объявился, Куземка-мясник. На днях при всем честном собранье давай князей хулить. Мало того, отговаривать начал торгашей: не давайте, мол, ничего Биркину, он-де ненадежный. И выходит: бог дал путь, а черт крюк!.. Мы видим спасенье в ляпуновском походе, а он: не верю, мол, я в него, ничего не выйдет! Стало быть, мне распрощаться с вами надо, что ли? Значит, Прокопий Петрович зря меня послал. Понапрасну бил он вам челом?! Где же тут власть воеводы? У нас, в Рязани, может это быть?! Прокопий Петрович голову бы срубил за это!

Биркин сел на лавку, облокотившись локтем на колено. Глаза его сузились.

– Хотим бороться с Польшей, а сами помогать отказываемся… своим же?!

Алябьев, высокий, сутулый, стал ходить по горнице.

Из предосторожности заглянул в сени. Наступило продолжительное молчание. Воеводе была не по душе речь ляпуновского посла.

Не первый раз Биркин высказывает свое недовольство нижегородскими порядками. Не первый раз он тычет в глаза Рязанью.

Вообще Биркин вел себя в Нижнем так, как будто он прислан Ляпуновым, следить за ним, за воеводой, наставлять его, учить. Получалось же: воевода несет всю тяжесть управления, а Биркин, ничего не делая, постоянно выступает судьей, ценителем его работы.

Алябьев, зная, в каком тяжелом положении находится государство, сдерживал себя, хотя ему и очень хотелось отчитать Биркина.

Сам Биркин почувствовал, что хватил через край, что Алябьеву не по душе его речи.

– Андрей Семеныч… – нарушил он неловкое молчание более спокойным голосом.

Алябьев вздохнул, молча сел за стол, снова стал разглядывать плети.

– Ну, что? – не отрывая от них глаз, спросил он.

– Как же теперь быть-то? Не зря мой дьяк смеется: прежде, мол, Кузьма огороды копал, а ныне в воеводы попал! Откуда у него такая прыть? Чей он такой?

– Вот что, Иван Иваныч: плохо терять спокойствие, буде есть причина, но того хуже – терять его без причины. Не поверю я, будто Кузьма мешал. Да и сам ты слыхал ли? Не поклеп ли?

– Верные люди передавали, из посадских же.

– Кто?

– Охлопков, Фома Демьянов, Федор Марков и прочие.

– У него много недругов, а Охлопков – первый из них. Подметные письма не раз мы получали от него. Знаю.

– Плохо будет, коли вы тем письмам не поверите.

Хитрая улыбка появилась на лице Алябьева:

– Ну, а как бы правил ты? Посоветуй.

Биркин задумался.

– Бросил бы его в темницу? Повесил бы? Заточил в монастырь? – подойдя вплотную к Биркину, спросил воевода.

– Выгнал бы его из старост… – проворчал Биркин.

– Не в нашей то воле. Старостой выбрал его посадский земский сход, он же и нарушить то может. Воевода в том не волен!

Слова Алябьева еще более обозлили Биркина.

– Что есть посад? Куда ловкий заводчик поведет его, туда он и пойдет. За Болотниковым не народ ли шел? А что было бы с нами, коли не божья воля? Всевышний не допустил того, что допустили воеводы. Не будь похож на тех бояр, Андрей Семеныч! Остерегись! Мятежная в нем душа! Не мною одним замечено. Болотникова не попусту я припомнил. Не защита ему родной земли нужна, а бунт против нас! Знаю я их!

Алябьев улыбнулся с оскорбительным для Биркина спокойствием:

– Ты нудишь меня, Иван Иванович, походить на твоего начальника, на Прокопия Петровича… Увы, брат, не кто иной, как Прокопий, и был союзником Болотникова.

Не смутился Биркин. Ответ у него уже давно готов, – часто ему приходилось обелять Ляпунова от союзничества с Болотниковым.

– Молод был Прокопий в те поры, да и знал ли он, что Болотников станет вором! Он же, Ляпунов, и погубил его.

Алябьев встал, зевнул, взял со стола плеть и ушел к себе в дом, находившийся тут же в кремле, возле Михайло-Архангельского собора. С черного крыльца вошел в избу площадной подьячий Василий Семенов, низкорослый угреватый пьяница. Глаза его были опухшие, нос красный. Около сорока лет он уже на приказной работе.

– Чего на дворе мужики ждут? Воеводы нет, а они стоят? – хрипловатым голосом спросил он.

– Гони их палкой! Жалуются на вотчинника.

Подьячий сердито сплюнул, засучил рукава и, переваливаясь, пошел на крыльцо.

– Эй вы, Фомушки! – крикнул он подбоченясь. – От горя бежали, на беду попали. Лезьте в воеводский чулан! Ну, живо! Что?! Не хотите! Вавилов! Айда сюда!

Из сада выскочило несколько стрельцов, подхватили мужиков, поволокли в глубину двора, втолкнули в сарай с решетчатым окном и заперли на засов.

Когда подьячий снова вернулся в избу, Биркин шепнул ему:

– Вася, пойдем ко мне! Воевода уплыл спать. А у меня дело есть…

– Питие?

– Обрящешь и то.

– Разве уж пойти?

– Идем.

Дом, где поселился Биркин, стоял на Никольской улице, меж острожными насыпями. Принадлежал он хлебнику Елизарке, ушедшему под Москву с войском Репнина. Здесь-то и открыл свой стан Биркин. Сюда ходили к нему его «языки», жалобщики, целовальники, гулящие девки и всякие иные возмечтавшие поживиться около рязанского посла люди. А деньги у Биркина были, чьи и откуда – неизвестно.

Дорогой Биркин ворчал:

– Не ладится у меня дружба с Алябьевым… не пойму: за кого он?

Подьячий молчал.

– Какова мзда? Сытно ли?

– Казна с голоду не уморит, да и досыта не накормит. Живем! – оглянувшись кругом, сказал подьячий. – Дышим.

– Приношения есть?

– Служим правдою… – неуверенно произнес подьячий.

– Э-эх, Василий! Правдою служи – кость гложи! Бывает ли теперь так? Не верю. Земля любит навоз, лошадь – овес, а наш брат – принос. Известно.

– Прости, господи, нас, грешных! – вздохнул подьячий.

До самого дома рассуждал Биркин о службе, доказывая, что не велика доблесть – служить правдою. «Что за честь, когда нечего есть?» – гудел он в самое ухо подьячему Семенову и добился того, что тот совсем размяк, нарушил свое угрюмое молчание:

– А где взять? Похудал народ, оскудели дома на посаде. Взыскать не с чего.

– Деньги найдутся. О том не тужи. Дома поведаю, человек ты прямой, открытый, полюбился ты мне – не скрою. Тебя ли я не одарю!

– Подарки любят отдарки. А чем я тебя отдарю?

– Пустое! Что о том говорить? Сосчитаемся.

* * *

Алябьева жена, Матрена Федоровна, разбушевалась не на шутку. С утра у нее был подьячий Василий и негодовал на посадских и крепостных: одолели жалобами и просьбами, окаянные! И, как видится, подстрекатель – не кто иной, как Кузьма Минин. И будто бы он, Василий, пытал Воротынских челобитчиков; они повинились под плетью: посланы будто с жалобой на своего хозяина старостой Мининым; левашовские позавчера и сами, без понуждения, сказывали: их тоже надоумил идти к воеводе Минин.

– Этак они замучают твоего хозяина… Шляются изо дня в день… беда!

Матрене Федоровне только того и надо было.

– Ага, вот почему он бывает мало со мной!

Когда Алябьев появился дома, Матрена Федоровна стала ругать Минина.

– Не от честных трудов меха-то у его Татьяны бобровые и шаль-то персидская, – обиженно ворчала Матрена Федоровна. – Небось Кузьма не упустит. Краденые меха скупает. Не зря жалуются на него меховщики. Судить начал с пристрастием… Мздоимец! Пустили козла в огород!

– Кто те набрехал о том? – не выдержал наконец жениного ворчанья собиравшийся прилечь отдохнуть Алябьев.

– Допроси купца Охлопкова. Подьячий твой тоже знает.

Алябьев грустно покачал головою:

– Может ли быть? Ужели и Кузьма!..

Воевода так был взволнован, что и отдыхать не лег.

Долго просидел он за столом, опершись подбородком на руки.

* * *

Воевода приказал земскому старосте явиться в Съезжую избу.

Он был угрюм и едва ответил на поклон Кузьмы.

– Давно ли ты к нам приехал, а на тебя уж жалобы! Воевода рассказал ему все слышанное от Биркина и от жены.

Кузьма спокойно выслушал Алябьева, а когда тот кончил, сказал:

– Честный гражданин, быв обесчещен, не гневается; будучи хвалим – не превозносится. Дозволь и мне поступить так же.

– Но ты помешал посылке под Москву денег? Это похоже на измену.

– Что миром положено, так тому и быть. Ты – правитель, лучше меня то знаешь.

– А ты староста. Уговори их!

– Сход – не осиновый кол: его не сломишь. Уволь, воевода! Не в моих то силах.

– Гляди, Кузьма, не было бы худа. Тебя обвиняют в измене.

– В измене? – грустно улыбнулся Минин, поглаживая бороду. – Враги мои могут сократить одним днем мою жизнь, опозорить мое имя, но против народа не принудят меня пойти.

Алябьев слушал Минина с удивлением. Хотел он высказать очень многое, хотел припугнуть Минина, но вот теперь не находит слов, чтобы продолжить нарекания. В чем вина Кузьмы? Алябьев старался припомнить всё, что ставили ему в вину Биркин, Охлопков и подьячий Семенов. Увы, теперь это казалось мелким. Язык не ворочался повторять их нудные жалобы. Так мужествен, прост и самоуверен был стоявший перед ним земский староста. Больше всего боялся Алябьев вызвать на его лице насмешливую улыбку.

Рассеянно глядя в окно мимо Кузьмы, он тихо повторял:

– Ты можешь… Ты можешь… Надо бы уговорить. Но что же ты молчишь, Минич?

– Допрашивай… буду отвечать. Нам ли казать свой ум перед воеводами!

– Вот что, Кузьма Минич! Вместе с тобой ходили мы на воров и на панов, вместе страдали… А вот чую я, что ты от меня таишь многое, чую, что на посаде неспокойно… готовится смута, а ты знаешь и не доносишь.

Алябьев запустил пятерню в свои курчавые серебристые волосы, поморщился, точно от боли, и добавил, усмехнувшись:

– Сотоварищи по беде ведь мы с тобой! Забыл?!

Укоризненным взглядом уставился на Минина.

– Сотоварищ я тебе, Андрей Семенович, но не докащик!

Тут только заметил Алябьев, что Минин все время стоит перед ним, словно был и впрямь допрашиваемый.

– Садись, Кузьма Минич… садись. Прости, не приметил. Вот скамья.

Минин не шелохнулся:

– Чинить обмана не могу. Угождать тоже. На посаде я недавно. И думаю я не о том. Когда топь засасывает тебя, разумно ли сбирать морошку под ногами? Разумно ли заниматься посадскими пересудами, коли государство гибнет? Горьки мне твои речи, воевода. Не узнаю я тебя. Размяк ты, не туда пошел.

Алябьев надулся, покраснел.

– Кто про то не ведает, что об отечестве я думаю день и ночь?

Минин посмотрел на него, строго сдвинув брови.

– А Биркин и дворяне неволят тебя думать только о них. Не поддавайся! Не верь им! Спроси: почто твой подьячий выпорол воротынских тяглецов и запер их в подклеть? Почто! Кому в угоду? А ропщут на воеводу. На тебя. На твою неправду. Помощники твои готовят смуту.

Алябьев снова сел за стол и, немного подумав, сказал со вздохом:

– Иди!.. Не обижайся на меня!

Минин поклонился и вышел из избы.

Когда Кузьма проходил по заросшему бурьяном воеводскому двору, из окон подклети услыхал плачущие голоса:.

– Кузьма!.. Кузьма!.. Почто томят?

Минин обернулся и громко крикнул:

– Обождите! Бить челом за вас будем!

* * *

Вернувшись домой, Минин увидел Нефеда, сидящего рядом с Татьяной Семеновной и перебирающего, как и она, с унылым видом четки.

Кузьма развел руками:

– Опять справляете пятницу? Кто же будет рыбницу[38]38
  Рыбница – небольшое судно, лодка для рыбного промысла.


[Закрыть] конопатить?

Татьяна огрызнулась:

– Креста на тебе нет, Минич! Сам грешишь и дите наше в грех вводишь. Иные мужья на посаде сами заповедают женам в среду и пятницу ручного не делать, не прясти, платья не мыти, горнов и очагов не разжигати, богомерзкие дела не творити, а ты? Матушка Параскева Пятница накажет тебя… Соришь ты ей пылью глаза… Пятница гневается на не празднующих ее дня… Минич, опомнись!..

Минин сел на лавку, тяжело вздохнул:

– Портишь ты мне сына… Лентяя растишь… Ох, эти мне причетницы!.. Более всего они молятся, менее всего творят добрые дела.

Татьяна притворилась, будто не слышит, и, нашептывая про себя молитву, продолжала перебирать четки…

Нефед смущенно опустил глаза, чтобы не видеть отца.

– Ой вы, матери-келейницы, сухопарые сидидомицы, много же вы горя можете причинить нам! – продолжал ворчать Минин, с усмешкой посматривая на жену. – Знаю я наших праведников… Иной по две обедни слушает, да по две души кушает…

Татьяна, обратившись к божнице, стала вслух читать молитву о «сидении», чтобы заглушить мужа:

– Сидение господа Иисуса Христа предвозвестил пророк Давид: «Рече господь господеви моему: сиде одесную мене, дондеже положу враги твоя подножие ног моих…» (Татьяна метнула сердитый взгляд в сторону мужа.) «Он же спасти может приходящих через него к богу, всегда жив сый, еже ходатайствовати о них…»

– Нефед! – мягко обратился к сыну Минин. – Иди конопатить судно! Завтра за рыбой.

Тишина. Нефед – словно мертвый. Татьяна Семеновна исподтишка под столом щиплет его за ногу. Нефед знает, что, не послушайся он ее, – целый месяц ему не будет житья в доме.

– Татьяна, паклю приготовила?.. – попробовал Кузьма вывести ее из молитвенного оцепенения.

Пожелтела от злости.

– Вот кабы на войне мы сидели так-то, – примирительно улыбнулся Кузьма, – да перебирали бы четки… что бы в те поры с вами было? Съели бы вас враги живьем!

– «…Поющие знамения и чудеса, еже творящи живущи в тебе благодатию божию…» – опять нарочно громко, желая заглушить слова мужа, принялась читать молитву Татьяна Семеновна.

Кузьма поднялся, вздохнул и вышел во двор. Прислушался к бойкому щелканию скворца, распевавшего на березе, глянул через забор на синюю ширь половодья, вдохнул полной грудью весенний воздух и вслух сказал:

– Ну, что поделаешь!

Пятницу в деревнях и посадах считают покровительницей урожая и плодородия скота. Здоровье тоже во многом зависит от пятницы. Нижегородские богомольцы на груди под рубахой носят списки молитв пятнице. Икону Параскевы Пятницы во время церковных обрядов выносят впереди всех других икон. «Хлеб, скот и здоровье» – вот о чем молятся богомольцы. Цветами и травами с любовью усыпают они путь перед иконой, а потом подбирают с земли эти травы, варят их и дают недужным как лекарство.

Кузьма стал паклевать челн. Не такого бы сына хотелось иметь! Видел он в походах молодцов веселых, ловких, а главное, мужественных. Всегда его тянуло к молодежи. Вот почему он так сильно полюбил Мосеева и Пахомова. И тут жена наперекор: «Чужих любишь больше своих». А в чем родство? Кузьма по-своему судил. Настойчивость этих двух парней роднила его с ним больше, чем кровная связь. Они, не смущаясь ни пятницей, ни средой и никакими праздниками, беспрекословно исполняли свой долг. Бесстрашие их пленило Кузьму; оно укрепляло веру в успех задуманного им. Должно произойти то, чего не думают ни бояре, ни дворяне и никакие государственные мужи.

– Увидим, кто у нас изменник… – ворчал про себя Кузьма, сидя верхом на опрокинутом челне.

Окончив работу, он влез на бревенчатую вышку над своим домом и, приложив руку ко лбу наподобие козырька, по-хозяйски окинул взглядом набережную…

И, как всегда, перед его глазами открылись родные волжские просторы.

Еще беспокойнее забилось сердце: скоро ли вернутся из Москвы Мосеев и Пахомов, скоро ли он узнает от них всю правду о Москве и о Ляпунове?..

* * *

Освобожденные из клети воротынские побежали в слободу к Минину. Не впервые бегут сюда с воеводского двора освобожденные узники. Кузьма встретил их радушно, угостил брагой. Приказал Татьяне Семеновне обойтись с ними, как с самыми дорогими гостями. Она сделала над собой усилие, чтобы выглядеть ласковой. Только боязнь разгневать Кузьму заставила ее притворяться, не то выгнала бы она непрошеных гостей вон из своего дома и дверь бы заперла на крючок. Другое дело – монахи и монашенки. Но их недолюбливал «сам». По этой причине нередко бывали с ним споры.

– Ничего, братцы, потерпите, – ласково утешал Минин своих гостей. – Близко время – оживем и мы. Все пойдем воевать. Война, она равняет. Чует мое сердце – не обойдется без нас.

Воротынские слушали со вниманием.

– Оно будто бы и так… В народе слух есть… – сказал старший из них, дед Ипат. Лица остальных оживились. Дед, добродушно обращаясь к Татьяне, продолжал: – Терпеть-то трудно… Тяжко! Поместье наше Неупокоевское по воровской даче переходит из рук в руки… И не знаем, кого признавать хозяином… Спорили дворянин Нормицкий с дворянином Чуркиным… Нормицкий, завладев землею по грамоте царя Шуйского, порол нас, что мы-де считаем хозяином Чуркина, а Чуркин, взяв опять именье по указу воровского царя Дмитрия, порол нас сильнее, что мы-де прилепились к Нормицкому, а бояре московские дали арзамасскому воеводе грамоту, – де поместье отказано князю Семену Звенигородскому… Иван Петрович Чуркин-то, не желая уйти из поместья, не признал хозяином князя Семена, а князь Семен, став владетелем, порол нас: зачем слушали. Ныне пришел приказ от «троеначальников»[39]39
  Троеначальники – так звали в народе воевод Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого.


[Закрыть] признать владетелем поместья и всей пашни пахотной и непахотной князя Воротынского… Князь Семен стоял на своем, а Воротынский, быв хозяином, лютому сыску подверг мужиков… Забудьте, мол, князя Семена теперь я владыко! Пришли с челобитием к воеводе Андрею Семенычу… И плети принесли ему. Думали, не заступится ли? А нас заперли в подклети и поносили всяко. Как тут вот быть-то?

Минин задумался.

Недовольство крестьян росло с каждым днем. В последнее время дарственные грамоты на поместья сыпались одна за другой. Менялись власти в Москве – менялись и хозяева у помещичьих крестьян. Никогда крепостные крестьяне не были такими обездоленными и униженными, как в эти годы. Немало было «спорин» у крестьян с помещиками. И никогда до той поры так не тянуло бежать с помещичьей земли, как теперь.

– Кому ныне угождать?! – уныло и робко вторили деду Ипату его товарищи. – Да и голодно так-то… Порядка нет.

Кузьма ободрил крестьян. Настанет порядок, когда враги и бояре-изменники будут изгнаны из Москвы.

Какая будет потом власть, Кузьма и сам того не знал, но то, что враги должны быть изгнаны из Москвы и что государство должно управляться своими, московскими людьми, это он твердо себе усвоил и это же внушал крестьянам.

Воротынские ушли от Минина обласканные, приободрившиеся.

«Как услышите о том великом деле, идите в Нижний без страха, не боясь наказания, – шепнул им на прощанье Кузьма, – токмо до поры молчите о том, чтобы воровские люди не прознали и помеху какую не учинили».

Через сад, задней калиткой, проводил их Минин к погосту Похвалинской церкви, хоронясь в гуще деревьев и кустарников, чтобы никто не видел.

– Молвите о том же и шабрам своим, – вдогонку напутствовал их Кузьма.

– Ладно, Минич! Молвим. Нешто можно такое среди своих таить?

Расстались.

Татьяна Семеновна не могла смолчать. Надумала испугать мужа дворянами. Вот, мол, узнают они, что «ты мутишь мужиков, тогда житья тебе не будет, убить могут где-нибудь из-за угла». Дворяне – народ опасный, особенно теперь. И поляки всегда примут сторону дворян, если дело коснется бунта.

– Дороги твои сорок соболей, а на правду и цены нет… Она сильнее всяких дворян… Хоть на огне сожги меня, не отступлюсь! Чего мне бояться? От всякой смерти не набережешься… На том свете страшнее будет – и то не робею… А убьют, ты обо мне помолишься. Не так ли?

Татьяна Семеновна испуганно всплеснула руками:

– Господь с тобой! Чур-чур меня! Проси у бога прощенья скорей!.. Ну, ну!

Кузьма перекрестился.

Взял топор. Рассмеялся.

– Спасибо. Напомнила мне. Надо дров пойти поколоть… Мало уж их там.

И ушел.